ал  на  Лубянке, отправляя  людей на тот
свет. И на своем посту был сух, холоден, бесчувственен и бесчеловечен.
     Лежавший большую  часть дня на  диване, ибо  врачи  запрещали ему много
двигаться,  Менжинский   никого  лично  не  расстреливал.  Этим  в  подвалах
занимался "человеческий зверинец".  Но думаю, что в тиши лубянского кабинета
лежавшему на диване под гуды заведенных моторов  автору декадентских романов
эти  расстрелы  по  росчерку  пера  могли  столь   же  хорошо,  как  Эйдуку,
"полировать   кровь".   Ведь   это   все   та   же  напрягающая  нервы  игра
"болезненно-извращенных стихов", только  в гораздо более сильной дозе и не в
бреду, а наяву.
     Как и  Дзержинский, Менжинский сам допрашивал арестованных, сам рылся в
следственных  материалах,  сам  производил   очные  ставки  и  сам   нередко
инсценировал   "процессы   контр-революционеров".   Известна   его   ледяная
холодность, когда только для того, чтобы крепче держаться в своем вельможном
кресле, этот человек расстреливал заведомо невинных и не шевелил пальцем для
спасения бывших товарищей, попавших в лапы ЧК. Для Менжинского это была бы -
недостойная сентиментальность.
     Человек с пронзительным взглядом и вкрадчивой улыбкой на допросах бывал
очень  тонок,  находчив, остроумен  и "очарователен  в манерах".  Пышная  на
приеме в кабинете Менжинского П. Мельгунова-Степанова рассказывает,  как она
этого приема ждала, как, наконец,  дверь с матовым стеклом распахнулась и на
пороге остановился брюнет в пенсне, вопросительно глянув на посетительницу.
     - Вы ко мне? Пожалуйста.
     Пропустив  в  кабинет,   выходивший  зеркальными  окнами  на  Лубянскую
площадь,  обставленный прекрасной  кожаной мебелью, с огромным раскинувшимся
на полу белым медведем, Менжинский подошел к стоявшему стакану чая.
     -  Вы  позволите?  -  и  взял стакан, отпивая.  О,  Менжинский  светски
воспитан.  А  затем  этот  усталый  человек  с  потемневшим  больным  лицом,
воспаленными глазами и пристальным сверлящим взглядом без тени человечности,
начал  допрос,  провоцируя на реплики,  путая софизмами, сбивая остроумием и
парадоксами.
     Тот  же автор  рассказывает,  что  жене  одного  видного  арестованного
Менжинский на допросе с документами в руках доказал... неверность ея мужа и,
"издергав  ее",  добился  нужных  показаний.  А когда  женщина  разрыдалась,
Менжинский, провожая ее из кабинета, вежливо говорил:
     - Вы плачете? Странно. В эту дверь вышло не мало женщин на  расстрел, и
я не видел слез, они не плакали.
     Этот  монолог  человека  со  "странностями  в  спинном мозгу"  поистине
достоин нравов средневековья. Чем же  жил среди крови этот ничтожный больной
человек,  прожженный всеми скепсисами и  цинизмами?  Что  держало его  среди
этого   моря   крови,   понадобившегося   для  эксперимента   "революционной
вертихвостки"? Впрочем, эстет Менжинский воспринимал жизнь не этически, а...
эстетически. А эстетическая оценка, как известно, дозволяет все.
     И выйдя из ничтожества, прогремев на всю страну, с той же вкрадчивостью
в  манерах,  жестах и улыбках "Вяча  - божья коровка",  вельможа Менжинский,
прекрасно знавший историю закулисной борьбы всех времен и всех правительств,
тонко шел путем дворцовых интриг, лавируя по корридорам московского  Кремля,
ставя то на ту, то на другую партию борящихся за власть.
     Он еще издавна ненавидел Ленина, но при  нем держался за  Дзержинского,
прячась за его спину. Когда он видел, что Ленину уже не жить, искал милостей
у  Троцкого. Но нашел  их  у  Сталина.  И здесь, поддержанный  Сталиным, уже
стареющий,  больной  манией  преследования,  полупарализованный   Менжинский
достиг, наконец, вершин придворной карьеры.
     Закутанный  в  пледы,  не  покидающий дивана  полупаралитик,  он,  член
правительства С.С.С.Р., глава тайной коммунистической  полиции,  теперь  мог
доживать свой век в фрейлинском корпусе Кремля, совершенно спокойно.  Сталин
ему  покровительствует,  ибо  хорошо  знает  своего  инквизитора: -  никакая
оппозиционность, никакая борьба не интересовала этого ленинского "цыгана".
     С   своего  дивана  Менжинский  послушно  руководил  аппаратом   ГПУ  и
концентрационными лагерями, куда  согнало ГПУ до пяти миллионов человек. Это
- обычная чиновничья  служба  вельможи,  к  тому  ж  прекрасно  ведомая  его
чекистским Санчо-Панчо, членом коллегии ГПУ, бывшим фармацевтом Ягодой.
     Главный интерес больного Менжинского - в досугах. Как истый пресыщенный
вельможа   тирании   Менжинский   интересовался   "высоким  и   прекрасным".
Оказывается,  его  интересовали  "некоторые  проблемы" высшей  математики  и
волновало "изучение  персидской лирики". И в то время, когда в  подвалах его
ведомства  шли  пытки,  казни,  а  в концентрационных лагерях  заключенных в
наказание  выставляли  голыми на мороз, обливая  водой,  - в это время глава
тайной   коммунистической    полиции,   уже   дряхлеющий   шестидесятилетний
Менжинский,  чтоб  в  подлиннике  читать   Омара   Хейяма,  начал   изучение
персидского языка.
     Но все ж при "разносторонности интересов"  Менжинский  так и остался до
конца   жизни   ничтожеством,  диллетантом  и   графоманом,   читавшим  свои
"литературные опыты" только гостям фрейлинского корпуса.
     Из всех  чекистских  фигур этот "неудачный  поэт"  является едва-ли  не
одной из отвратительнейших. Смерть настигла его на диване, к которому  много
лет  он был прикован унаследованной от дегенеративного  рода болезнью.  Но в
казенной печати  о причинах смерти главы  ГПУ точно ничего не говорилось. Не
было  б удивительно,  если  б  издавна больная  манией  преследования  "тень
человека" кончила жизнь наложением на себя рук. И объективных и субъективных
причин для этого было больше, чем достаточно.