Роман Борисович Гуль.
    Дзержинский (Начало террора)


     изд-во "Мост", Нью-Йорк, 1974.
 OCR и вычитка: Александр Белоусенко (Alexander Belousenko) (belousenko@yahoo.com)



ПРЕДИСЛОВИЕ К 2-МУ ИЗДАНИЮ
     Книга "Дзержинский" была  написана (закончена) в 1935 году в Париже. На
русском языке она  вышла в Париже в 1936  году в  изд-ве "Дом  книги",  хотя
издатель  и счел для себя  за благо  не указывать  на титульном  листе  свою
марку.  Остался только договор. Почему он это сделал? Да по  очень - тогда -
понятным  причинам: не  хотел себя "компрометировать"  книгой  о  терроре "в
прогрессивном государстве рабочих и крестьян". Ведь в те годы такие книги на
Западе были не в фаворе. "Реакционны". Это сейчас А. И. Солженицын  проломил
"Архипелагом ГУЛАГ" международный  книжный  рынок.  А тогда и отзывы о таких
книгах были сдержанны и переводы их редки.
     В 1938 году эта моя  книга вышла по  французски  в  издательстве -  Les
Editions de France: "Les Maitres  dе  lа  Тсhekа. Histoire de la Теrrеur  еn
URSS,  1917-1938". Ее  переводчики,  русский поэт Перикл Ставров  и его друг
француз  Ланье в последний момент попросили моего согласия, чтоб их имена не
были указаны  на титульном  листе, а были  бы  заменены -  "перевод автора".
Понимая их "дрожемент", я согласился, хотя это была неправда. В  1938 году я
подписал  договор на перевод  книги на  испанский  с издательством Эрчилла в
Сант-Яго  де  Чили. Но из-за военных событий все мои отношения с  заграницей
прервались, из писателя я превратился во французского сельско-хозяйственного
батрака,  и  до сих  пор не  знаю,  вышла ли  в  Чили эта  моя книга. Так же
оборвались  мои  отношения  с  итальянским изд-вом в Милане. Знаю, что перед
войной моя книга печаталась в Болгарии в газете "Днесь".
     О  первом издании "Дзержинского" пространный и  положительный отзыв дал
С. Мельгунов в "Современных Записках", кн.  62: он этой темы не боялся,  сам
был автором книги "Красный террор". В  первом русском издании книга состояла
их трех очерков: вернее -  террор был  дан в  трех биографиях:  Дзержинский,
Менжинский,  Ягода.  Очерк  о   Ягоде,  написанный   в  1935  г.,  я  считал
неудовлетворительным:  тогда  о  Ягоде  почти  не было  материалов.  Но  для
французского  издания (1938) я дополнил очерк  о Ягоде,  доведя его до конца
этого палача, и дал еще очерк о Ежове.
     Сейчас  после  выхода  "Архипелага  ГУЛАГ" А.  И. Солженицына  я считаю
правильным дать только два очерка - о Дзержинском и Менжинском. То есть дать
-  о  самом  "начале  террора", о  времени,  которое меньше всего освещено в
литературе.  Время  же  Ягоды  и  Ежова  освещено  многими.  Не  скрою,  что
натолкнула меня переиздать "Дзержинского" - ссылка на него А. И. Солженицына
в  "Архипелаге  ГУЛАГ"  (164 стр.).  Вижу  по тексту, что и еще  в некоторых
местах  "Дзержинский"  пригодился А.  И.  Солженицыну, как материал для  его
монументального "Архипелага". И  это меня радует, стало-быть  не зря написал
почти 40  лет там у назад  эту книгу.  Пригодилась, когда попала  в нужные и
хорошие руки. Но каким  путем  эта книга 1936 года  попала в руки Александра
Исаевича - в Советском Союзе? Не пойму. Путями неисповедимыми.
     Автор, 1974.

     "Мы о весне давно мечтали
     И вот когда сбылась мечта,
     Мы насладимся ей едва-ли,
     Поняв, узнав: она - не та".
     Иван Каляев
     "У  меня  никогда не  было  иного  критерия,  кроме моего удовольствия.
Писать историю такой, какой я  люблю  ее читать, -  вот вся моя писательская
система.  Лежит ли  эта любовь к  портретам в моем воображении, любящем  все
пластическое  и  всегда стремящемся живо представить  себе образы  людей при
чтении исторического  описания? Это возможно. Одно имя не говорит  мне ровно
ничего, для меня это отвлеченное понятие, составленное из нескольких слогов.
Я питаю отвращение к отвлеченным историкам.  Они возбуждают мое любопытство,
но не удовлетворяют его".
     А. Л а м а р т и н ("История Жирондистов")

     1. ЛЕНИН ИЩЕТ ФУКЬЕ-ТЕНВИЛЯ.
     19-го декабря 1917 года в Смольном  в комнате  No 75 короткими  шажками
бегал лысый  человечек  в потрепанном  пиджаке.  Это вождь  октября,  Ленин,
волновался, слушая доклад управляющего делами совнаркома, прожженного циника
Владимира  Бонч-Бруевича.  Управляющий  докладывал о  царящей  панике  среди
головки  партии, о  поднимающемся недовольстве народа против  большевиков, о
возможности заговоров и покушений.
     Ленин перебил Бонча вспыхнувшим недовольством.
     "- Неужели ж у нас не найдется своего Фукье-Тенвиля, который привел  бы
в порядок контр-революцию?"
     И на  другой день образ Фукье-Тенвиля октябрьской революции не заставил
себя  ждать.  Этот человек жил тут  же,  в снежном городе Петра, захваченном
большевиками.
     Высокий, похожий на скелет, одетый в солдатское платье, висевшее на нем
как на вешалке, 20-го декабря в Смольном на расширенном заседании совнаркома
появился  Феликс  Дзержинский. Под охраной матросских  маузеров, в куреве, в
плевках, в шуме, в неразберихе событий, среди "страшных" и "веселых чудовищ"
большевизма, кого  в  минуту откровенности сам Ленин определял "у нас на 100
порядочных 90 мерзавцев", -  после многих речей, "пламенея гневом", выступил
и октябрьский Фукье-Тенвиль.
     Феликс  Дзержинский говорил о терроре,  о путях спасения  заговорщицкой
революции. В его изможденном лице, лихорадочно-блестящих глазах, заостренных
чертах чувствовался фанатик. Он говорил трудно, неправильным русским  языком
с  сильным польским  акцентом  и  неверными  удареньями.  Говорил  волнуясь,
торопясь, словно не сумеет, не успеет сказать всего, что надо.
     "-  Революции   всегда  сопровождаются   смертями,   это   дело   самое
обыкновенное! И мы должны применить  сейчас все меры террора, отдать ему все
силы!  Не думайте, что я  ищу форм революционной юстиции, юстиция  нам  не к
лицу! У нас не должно быть долгих разговоров! Сейчас борьба грудь  с грудью,
не на жизнь, а  на  смерть, - чья возьмет?! И я  требую одного - организации
революционной расправы!" - криком заканчивал свою речь изможденный, насквозь
больной человек, похожий на переодетого в солдатское платье монаха.
     Фукье-Тенвиль найден.
     О произведенном октябрьском перевороте в припадке цинического  юмора, в
кругу друзей Ленин любил говаривать с усмешкой: "Ну-да, если это и авантюра,
то  в  масштабе  - всемирно-историческом". И  20-го декабря 1917 года Ленин,
остановившись на Дзержинском, заложил краеугольный камень террора для защиты
"авантюры во всемирно-историческом масштабе".
     Протокол этого заседания  хранится в  Кремле, как реликвия, ибо "наспех
записан  самим  товарищем  Лениным":   -  "Назвать  комиссию   по  борьбе  с
контр-революцией - Всероссийской Чрезвычайной Комиссией при  Совете Народных
Комиссаров и утвердить ее в составе: - председатель т. Дзержинский..."
     С  этого  дня Дзержинский занес  над  Россией "революционный  меч".  По
невероятности  числа  погибших  от  коммунистического  террора  "октябрьский
Фукье-Тенвиль" превзошел и якобинцев, и испанскую инквизицию, и терроры всех
реакций.  Связав  с именем  Феликса  Дзержинского  страшное лихолетие  своей
истории, Россия надолго облилась кровью.
     Кто ж этот  человек, оттолкнувший террором  не только  Россию, но через
нее,  может  быть,  и  весь  мир  к  умонастроениям средневековья?  Есть все
основания заинтересоваться его душевным строем и его биографией.
     По иронии русской  истории  и  русской революции, человек,  вставший во
главе  террора  "рабоче-крестьянской"  России,  не  был   ни   рабочим,   ни
крестьянином, ни русским. Он - родовитый дворянин, помещик, поляк. Его имя с
проклятием  произносит вся  страна.  Зато его  товарищи по ордену  "серпа  и
молота" давно канонизировали главу террора,  как "коммунистического святого"
и,  вспоминая о нем, не  щадят нежнейших названий, чтоб охарактеризовать его
душу: "рыцарь любви", "голубиная кротость",  "золотое  сердце",  "несказанно
красивое  духовное существо",  "обаятельная  человеческая личность". А  поэт
Маяковский (к сожалению, весьма часто падавший до казенных од) даже посвятил
вдохновителю всероссийского убийства такие строки:

     "Юноше, обдумывающему житье,
     Решающему - сделать бы жизнь с кого?
     Скажу, не задумываясь:
     "Делай ее с товарища Дзержинского!"

     2. ФЕНИКС СЕМЬИ.

     О  раннем предке  знаменитого  чекиста,  ротмистре Николае Дзержинском,
родословная древнего рода дворян Дзержинских  говорит, что  11  апреля  1663
года ротмистр приобрел по купчей крепости от чашника Бурдо недвижимое имение
"Спицы" в Крожском уезде Самогитского княжества.
     Чем,  помимо   владения  именьем,  занимались   более  поздние   предки
Дзержинского,  -  неизвестно. Отец  же,  Эдмунд-Руфим  Дзержинский,  человек
спокойный, сильный, с  простоватым,  широким,  скорее русским  чем  польским
лицом,   окончил   в   1863   году   Санкт-Петербургский   университет    по
физико-математическому факультету и, собирая доходы с  родового именья, в то
же время служил учителем математики и физики.
     Феликс Дзержинский родился в 1877  году в  родовом  именьи "Дзержиново"
Ошмянского уезда,  Виленской  губернии.  Семья  Дзержинских  - большая:  три
сестры, четыре брата.  Но  богатства у  Дзержинских  не  было,  ибо  знатные
пращуры просорили все, и к рождению Феликса осталась усадьба да 92  десятины
пахотной земли.
     Не с мужественным  и спокойным отцом имел сходство  обожаемый  в семье,
почти эпилептически-нервный сын Феликс.  Он был  разительно схож  с матерью,
Еленой Янушевской, женщиной редкой красоты. Та же тонкость аристократических
черт  лица,  те  же  прищуренные  зеленоватые  глаза  и  красиво  выписанный
небольшой рот, по углам чуть опущенный презрительным искривлением.
     Юношеские  портреты  будущего  председателя  ВЧК  чрезвычайно  схожи  с
портретом юного  Рафаэля: Дзержинский  был хрупок, женственен и строен, "как
тополь киевских высот".
     Но уже с  детства этот нежный  малокровный дворянский ребенок отличался
необузданной  вспыльчивостью, капризами  воли  и бурным темпераментом. Живой
как ртуть,  он  был баловнем матери  и дома назывался не  иначе, как "феникс
семьи".
     Дзержинский  воспитывался   в  строгом  католицизме.   Впечатлительный,
нервный и страстный  Феликс  и тут был на "крайней левой": "До 16 лет я  был
фанатически-религиозен", писал о себе Дзержинский уже будучи чекистом, и сам
вспоминал из своей юности чрезвычайно интересный эпизод.
     "-  Как же  ты  представляешь себе  Бога?" -  спросил  однажды  Феликса
старший брат, студент Казимир.
     "- Бога? Бог - в сердце!" - указал Феликс на грудь. - "Да, в сердце!" -
страстно заговорил  он, - а если я когда-нибудь пришел бы к выводу,  как ты,
что Бога нет, то пустил бы себе пулю в лоб! Без Бога я жить не могу..."
     Странно было бы тогда предположить,  что этот религиозный юноша-католик
через  20 лет станет знаменитым чекистом.  Но весьма  вероятно,  что история
католической   церкви,   история   инквизиции    могли   пробороздить   душу
экзальтированного  щеголеватого   шляхтича.  Во  всяком  случае,   насколько
фанатичен в  своей  религиозности  был  будущий  глава  террора, говорит еще
интересный штрих из юности Дзержинского.
     Когда  шестнадцатилетний Феликс стал готовиться к карьере католического
священника, в  религиозной  семье Дзержинских  это  посвящение Феликса  Богу
должно бы, казалось, быть встречено только одобрением. Но с желанием Феликса
случилось  обратное. Мать и близкий семье ксендз всеми силами воспротивились
посвящению Феликса Дзержинского религии.
     Оказывается,     Феликс     был     не     только     религиозен,    но
фанатически-повелителен и нетерпим. Даже в родной семье на почве фанатизма у
Дзержинского  вспыхивали недоразумения. Он  не  только исступленно  молился,
нет,  он  заставлял  молиться всех  сестер  и  братьев.  Что-то надломленное
чувствовалось уже в  этом отроке,  чуждом  неподдельной жизнерадостности. Из
светло-зеленых   глаз   нежного   юноши   глядел   узкий   фанатик.   И   не
фанатик-созерцатель, а фанатик действия, фанатик насилия.
     Мать  и духовник-ксендз  отговорили  будущего  главу  коммунистического
террора  от  пути католического священнослужителя.  Но сущность, разумеется,
была не в  пути, а во всем душевном строе, в  страстях неистового Феликса. У
"рафаэлевски" красивого юноши Дзержинского в том  же году внезапно произошел
душевный переворот. Он писал сам: "Я вдруг понял, что Бога нет!".
     Многие знают, какую  иногда драму несет с собой этот юношеский перелом.
Со  всей  присущей страстностью  воспринял  его  и Дзержинский.  Но бурность
Феликса иная.  Дзержинский не  углубленно  жившая в себе натура.  Нет. Как у
всякого фанатика, душевный строй Дзержинского был необычайно  узок,  и  воля
направлялась не вглубь, а на окружающее. О своем переломе он так и пишет: "Я
целый год носился с тем, что Бога нет, и всем это горячо доказывал".
     Вот именно на доказательства всем, на агитацию всех, на подчинение всех
расходовал  себя  этот отягченный голубой  кровью  древнего род фанатический
юноша. И разрушение всего, что не есть то, во что верует Феликс Дзержинский,
было всегда его единственной страстью.
     Именно поэтому, разуверившийся в  Боге, Дзержинский не сдержал обещания
"пустить себе пулю в лоб". Он не знал себя, когда говорил. Такие Дзержинские
не  кончают  самоубийством.  Нет,  они  скорее  убивают   других.  И   юноша
Дзержинский после  фанатического  исповедания католицизма и увлечения житием
католических  святых, внезапно "убив  Бога", сошелся  с кружком  гимназистов
Альфонса   Моравского   и,   прочтя  брошюру  "Эрфуртская   программа",   по
собственному признанию, - "во мгновение ока стал ея адептом".
     Бог  католицизма  в  душе  Дзержинского   сменился  "Богом   Эрфуртской
программы". И  опять  везде,  среди братьев  и  сестер,  товарищей,  родных,
знакомых   Феликс  Дзержинский   стал  страстно   проповедывать  свои  новые
революционные взгляды, принципы атеизма и положения марксизма.
     Болезненность, страстность, вывихнутая ограниченность души без широкого
восприятия  жизни  сделали  из  религиозного католика Дзержинского  столь же
религиозного  революционера-атеиста. Семнадцати  лет  выйдя из  гимназии, он
бросил   всякое   ученье   и   отдался   целиком   делу    проповеди   "Бога
Коммунистического Манифеста".
     Как всякий фанатик,  в своем агитаторстве Дзержинский, не замечая того,
подчас доходил  до комизма.  Так, приехав в гости  к  своему  дяде  в именье
"Мейшгалы", щеголеватый  шляхтич с лицом  Рафазля занялся исключительно тем,
что агитировал  дядину челядь, пытаясь,  хоть и безуспешно, увести конюхов и
кучеров к "Богу Эрфуртской программы".
     Высокий,  светлый,  тонкий, с горящими  глазами, с часто появляющейся в
углах рта, не допускающей возражений саркастической усмешкой, с аскетическим
лицом,      обличающим     сильную     волю,     с      пронзительно-резким,
болезненно-вибрирующим голосом юноша Дзержинский уже  тогда не видел ничего,
кроме "проповеди революции".
     "В нем чувствовался фанатик,  -  вспоминает  его сверстник-большевик, -
настоящий фанатик  революции. Когда  его  чем-нибудь  задевали, вызывали его
гнев или  возбуждение,  его глаза загорались стальным  блеском,  раздувались
ноздри,  и  чувствовалось, что это  настоящий львенок, из  которого вырастет
большой лев революции".
     "Лев революции" - это часто встречающееся в коммунистической литературе
именование  Дзержинского   мне   кажется   неслучайным  и   характерным.   В
католической  литературе  времен инквизиции  вы  найдете  то  же определение
великого инквизитора Торквемады - "лев религии".
     И  вот  когда  большевистская  революция разлилась  по  стране  огнем и
кровью,  сорокалетний  Дзержинский,  человек  больной,   вывихнутой  души  и
фанатической  затемненности сознания, растерявший уже многое из человеческих
чувств,   пришел   к   пределу    политического   изуверства   -   к   посту
коммунистического Торквемады.
     Он был  вполне согласен  с фразой Ленина -  "пусть 90%  русского народа
погибнут, лишь бы дожили до мировой революции".

     3. "ШАПКА-НЕВИДИМКА".

     Но в семье Дзержинских  дети  воспитывались  не  только в горячо-взятом
католицизме. Культивировался еще и пафос национальной польской борьбы против
поработительницы Польши - России. Как  множество детей интеллигентных семей,
и  Феликс  Дзержинский  пил  ядовитый  напиток   воспоминаний   о  зверствах
Муравьева-Вешателя, о подавлении польских восстаний. Злопамятное ожесточение
накоплялось в нем.
     Надо  быть  справедливым:  действительность  не  отказывала  полякам  в
материале  для  ненависти к русскому правительству. Но легковоспламеняющийся
будущий палач  русского народа,  фанатический  Феликс Дзержинский, о котором
сверстники-поляки говорили, что в юности он всегда  напоминал им  "какого-то
героя из романов Сенкевича", и тут перебросил свою страстную ненависть через
предел: с русского правительства на Россию и русских.
     В 1922  году,  когда  Дзержинский был уже главой всероссийской чеки, он
написал  жуткие  слова об  этих  своих юношеских  чувствах к русским. Феликс
Дзержинский писал: "Еще мальчиком я  мечтал о шапке-невидимке  и уничтожении
всех москалей".
     Вероятно, в  том же Ошмянском уезде не  у  одного,  а у двух  мальчиков
лелеялись одинаковые мечты. По  соседству  с "Дзержиновым", в другом родовом
имении рос будущий  маршал Польши  -  Иосиф  Пилсудский.  Оба ребенка одного
круга  польского  "крессового"  дворянства  и  одинаковый  яд пили  в  своих
чувствах  к  России. Но если  в 1920-м году пошедшему во главе войск на Киев
руссоненавистнику    Пилсудскому    не    удалось    надеть     своеобразную
"шапку-невидимку",    то   в   1917    году,   в    начале    "авантюры   во
всемирно-историческом масштабе", в арсенале Ленина "шапка-невидимка" нашлась
для Дзержинского.
     Предположим даже, что  былая ненависть против "москалей"  перегорела на
Марксе, как перегорел на нем Бог католицизма. Но нет, душа человека бездонно
глубока, и камень, упавший в этот колодец, из него уже не выпадет.
     Можно быть  уверенным, что та детская "шапка-невидимка" тоже определила
кое-что  в  роли  октябрьского  Фукье-Тенвиля.  Зовы  и впечатления  детства
сильны.  Они были  сильны и в  Дзержинском.  Об этом  говорит  хотя бы  факт
страстного заступничества уже  с  ног до  головы  облитого кровью главы  ВЧК
Дзержинского  за  попавших  в  1920 году  в  руки  к  чекистам  католических
священнослужителей. Одни чекисты настаивали на их расстреле.  Но Дзержинский
что было сил защищал их. Дело дошло до совнаркома. Тут русские большевики не
без кровавой иронии кричали Дзержинскому: "Почему же ксендзам такая скидка?!
Ведь вы ж без счету расстреливаете православных попов?!"
     И  все  ж,  с  необычайной  горячностью  борясь  за жизни  католических
священников, Дзержинский  отстоял их. Кто знает, может быть, именно  потому,
что  в юности с большим трудом отговорила мать своего любимца-Феликса  стать
священнослужителем католической церкви.
     А "шапка-невидимка" одевалась  Дзержинским,  вероятно, тогда, когда он,
например, 25 сентября 1919 года, "бледный как полотно", с трясущимися руками
и прерывающимся голосом приехал  на автомобиле в  тюрьму Московской  чеки  и
отдал приказ  по всем тюрьмам и местам заключения Москвы расстреливать людей
"прямо по спискам".
     В один этот  день на немедленную смерть в одной только Москве он послал
многие сотни  людей. Помимо всех своих  "вин",  расстрелянные  были  ведь  и
москалями,  попавшими  в руки не только к  неистовому  коммунисту, но, может
быть, и к надевшему "шапку-невидимку" нежному мальчику Феликсу.

     4.ДЗЕРЖИНСКИЙ И ЛЭДИ ШЕРИДАН.

     Апогеем красного террора была  зима 1920  года, когда  Москва