который  ему приносили  в  кабинет,  чаще всего
уносился  обратно  нетронутым.  Он  беспрерывно  рылся  в   бумагах,  изучал
отдельные дела и с особенной охотой занимался  личным допросом арестованных.
Происходило это всегда ночью.  Повидимому, из долгой своей тюремной практики
Дзержинский знал, что  ночью психика человека не та,  что днем. В обстановке
ночной  тишины  сопротивляемость  интеллекта   несомненно  понижается,  и  у
человека, стойкого  днем, можно вырвать сознание ночью", - пишет бывший член
коллегии ВЧК Другов.
     По  своему педантическому характеру  этот  человек  с  картонной  душой
оказался исключительно талантливым тюремщиком. Дзержинский самолично  входил
во все  мелочи  своего  тюремного  ведомства. По  опыту  прекрасно знал  быт
тюрьмы.  И  теперь  писал в кабинете ВЧК не  лирический  дневник о  "клейких
листочках" и  "звоне  кандалов",  а  "инструкцию для производства  обысков":
"Обыск производить внезапно, сразу во всех камерах, и так, чтобы находящиеся
в одной не могли  предупредить других. Забирать  всю  письменную литературу,
главным образом небольшие листки на папиросной бумаге и в виде писем. Искать
тщательно  на местах, где  стоят параши, в оконных рамах, в  штукатурке. Все
забранные  материалы  аккуратно складывать  в пакеты,  надписывая  на каждом
фамилию владельца".
     Разница  стиля  инструкции председателя ВЧК  и дневника заключенного  о
тюремной  тоске - налицо. Но  именно этим  людям  с выкрашенной  в один цвет
душой, "попам революции", по слову Штирнера, всегда и были присущи тошнотные
неживые  сантименты.  Это  органически  лежит   в   психологии   терроризма.
Робеспьер, Кутон, Марат, Сен-Жюст, вcе начали с приторной чувствительности и
кончили морем крови.
     "Теперь тишина", -  писал в тюремном  дневнике 13-го мая Дзержинский. -
"Затуманенная луна смотрит равнодушно  сверху. Не слышно  шагов ни часового,
ни жандарма-ключника, ни пения моей соседки, ни звона кандалов. Только время
от времени  откуда-то падает на жесть, прикрепленную к окну дождевая капля и
слышен  свист  паровоза.   Какая   грусть  проникает  в  душу!   Грусть   не
заключенного;  там,  на  воле,  она тоже исподтишка появлялась и  овладевала
мной,  это - грусть бытия, тоска по чему-то неуловимому, но необходимому для
жизни, как воздух, как любовь..."
     Странные  грусть  бытия  и  тоска по  неуловимому шли, оказывается,  за
Дзержинским всю  жизнь, своей беэпредметностъю  будучи,  пожалуй, жутковаты.
Одному  из  заключенных  Дзержинский  еще в  тюрьме  с  иронической  улыбкой
говорил: "Эээ, воля, что  там  воля,  это  только  за тюремной  решеткой она
кажется такой красивой".
     "Тюрьме, как таковой" этот  коммунистический поп в своем дневнике делал
совсем странные признания.  "Сегодня последний день года", - писал  он 31-го
декабря 1908 года, - "уж пятый раз встречаю я в тюрьме новый год. В тюрьме я
созрел в муках одиночества и тоске по миру и по  жизни. Здесь в тюрьме часто
бывает плохо, бывает страшно. Но если бы мне пришлось начать заново жизнь, я
бы ее начал так же. Это нe голос обязанности, но органическая необходимость.
Благодаря тюрьме дело стало для  меня чем-то ощутимым, реальным, как ребенок
для матери, - кровью и плотью, ребенком, который  никогда предать не может и
поэтому всегда  доставляет  мне радость. Тюрьма  лишила  меня многого, очень
многого, не только нормальных условий жизни, без  которых человек становится
несчастным среди  наиболее  несчастных. Она лишила  меня уменья плодотворной
умственной  работы... Но когда в сознании  своем, в сердце своем я взвешиваю
то, чего лишила и что дала мне  тюрьма, - хотя я не мог бы определить, в чем
объективный перевес, я  твердо  знаю,  что не проклинаю ни  судьбы моей,  ни
долгих лет  тюрьмы.  Это  не  игра  мысли,  не  резонерство,  это  результат
неудержимой жажды свободы и тоски по красоте и справедливости..."
     И годы  идут.  "Красота и справедливость"  приближаются. Полный  огня и
льда, председатель ВЧК Дзержинский с  террором, уже  отданным в его руки, не
фальшивит.  Дзержинского  не  пугает ничто, ибо  все  совершается им  во имя
истины, воплощенной в программе коммунистической партии. Он не только казнит
инакомыслящих,  он  официально  декретирует институт заложников,  а в методы
открыто вводит провокацию, как "военную хитрость".
     "Дзержинский  - организатор  ВЧК,  сросшийся  с  ЧК, которая стала  его
воплощением", -  пишет его заместитель в ВЧК Менжинский, -  "Воспитанный  не
только  на польской,  но  и  на  русской  литературе, он  стал  несравненным
психологом  и  использовал  это  для  разгрома  русской  контр-революционной
интеллигенции.  Для  того,  чтобы  работать   в  ЧК,   вовсе  не  надо  быть
художественной   натурой,  любить  искусство  и  природу.   Но  если  бы   у
Дзержинского  всего этого не было, то Дзержинский  при  всем  его подпольном
стаже никогда бы не достиг тех  вершин  чекистского искусства по  разложению
противникa, которые делали его головой выше всех его сотрудников".
     Карл  Каутский  называет  эту  революционную деятельность  Дзержинского
"вершиной  мерзости".  Князь П. А. Кропоткин пишет  о  декретах Дзержинского
Ленину: "Неужели  не нашлось среди вас  никого,  чтобы  напомнить, что такие
меры представляют возврат к худшему  времени средневековья?" Увы, такова  уж
неумолимая диалектика всех революций,  что  начинают их всегда граф Мирабо и
князь Кропоткин, а кончают Коло д-Эрбуа и Эйдук.
     Тоскующий  по "красоте  и  справедливости"  Дзержинский  так  разъяснил
сущность своей деятельности: "ЧК не суд, ЧК - защита революции, она не может
считаться  с тем, принесет ли она ущерб частным лицам,  ЧК должна заботиться
только  об одном,  о  победе, и должна побеждать врага, даже если ея меч при
этом попадает случайно на головы невинных".
     А как,  казалось  бы по дневнику, арестант Феликс  Дзержинский  понимал
весь  ужас  насильственной  человеческой  смерти!  Ведь  именно  он писал на
клочках папиросной бумаги: "Ночью с 8-го на 9-е казнен польский революционер
Монтвилл.  Уже  днем  его расковали и перевели в камеру  для  смертников. Во
вторник 6-го происходил суд. У него не было никаких иллюзий,  и еще  7-го он
распрощался с нами  через  окно,  когда мы гуляли. Его  казнили в  час ночи.
Палач Егорка получил за  это, по  обыкновению, 50 рублей. Анархист К. сверху
простучал мне, что "они решили не спать всю ночь", а жандарм сказал, что при
одной мысли о казни "пронизывает дрожь и нельзя уснуть, и человек ворочается
с  боку  на  бок".  И  после  этого  ужасного  преступления  ничто здесь  не
изменилось:  светлые  солнечные  дни,  солдаты,  жандармы,  смена  караулов,
прогулки. Только в  камерах стало тише, умолкли голоса  поющих,  многие ждут
своей очереди..."
     Заключенному частному  учителю Феликсу  Дзержинскому, оказывается,  был
доступен  самый  сердцевинный толстовский  ужас перед  фактом насильственной
смерти человека, ужас, когда после этого "ничто не меняется": те же  светлые
солнечные  дни. Но  когда в лубянских подвалах  была пущена машина массового
террора,   над  подпалами,  в  рабочем  кабинете,  сидел  председатель   ВЧК
Дзержинский, автор приказов об этих казнях и автор же лирического дневника.
     Жаль, что этот ценный  психологический  документ  в 1908 году оборвался
приговором суда.  25-го  октября (в будущую годовщину октябрьской революции)
Дзержинского под конвоем повезли  в Варшавскую судебную  палату.  "Три дня у
меня было большое развлечение", - записал он в дневнике. - "Дело слушалось в
судебной палате. Меня везли туда на извозчике, в наручных. Я был возбужден и
обрадован,  что  вижу  уличное  движение,  лица  свободных  людей,  вывески,
объявления, трамваи.  Это  был  -  "коронный суд",  -  с глуповатой  иронией
замечает Дзержинский.  Да,  это был не лубянский подвал.  Тут был  прокурор,
защитники, эксперты, свидетели. И если  прокурор  требовал "для  устрашения"
покарать преступного пропагатора, частного учителя Феликса  Дзержинского, то
после    речей    защиты    и   более   чем   часового   совещания    судей,
председательствующий объявил приговор, удививший самого Дзержинского. К тому
ж Дзержинский  добавляет,  что "председательствующий читал приговор дрожащим
от волнения голосом".
     По  нашим временам дрожать голосу было воистину не oт чего: Дзержинский
приговаривался  к  ссылке  на поселение  в Сибирь. "Я  глядел на  судей,  на
прокурора,  на  всех  присутствующих в зале",  - пишет он,  - "на стены,  на
украшения с  большим интересом, с большим удовольствием, радуясь, что я вижу
свежие  краски  и другие, чем  в тюрьме, лица.  Я  был как бы на  торжестве,
которое не имеет никакого касательства ко мне. Мои глаза обрели свежую пищу,
и я был рад, я как бы весь превратился в зрение и  мне хотелось сказать всем
что-нибудь доброе, хорошее..."
     Но в тюрьме Дзержинского вновь охватило беспокойство. Все  казалось: по
другому  делу  дадут  каторгу.  "Нет, я не обманываю  себя",  -  писал он, -
"каторги мне не миновать. Выдержу ли я? Когда я  начинаю думать, что столько
дней мне  придется провести за  тюремной  решеткой, - день за днем,  час  за
часом,  мною овладевает тревога, и из груди вырывается крик: не смогу! И тем
не менее я смогу, я должен смочь...."
     Но  каторги  не  дали. 21-го  августа 1909 года  Дзержинский,  высокий,
изсиня бледный, с остренькой бородкой, одетый в серый арестантский халат,  в
"коты"  и серую  суконную шапочку,  подпоясанный  узким ремешком, с холщевой
сумкой  эа плечами пошел опять  с партией арестантов на поселение в  Сибирь.
Сотоварищи  его  говорят,  что  в  этот  момент  Дзержинский  напоминал   им
"вдохновенного  странника, увлеченного  своей  мечтой".  Возможно.  Мечты  у
Дзержинского имелись.

     11. КАНУН РЕВОЛЮЦИИ.

     На поселении в Сибири Дзержинский пробыл  недолго: всего семь дней.  На
восьмой он бежал из села Тасеевки.  Побег  был труден. И все ж,  несмотря на
тучи  полицейских телеграмм с  описанием примет опасного преступника,  через
два месяца Дзержинский "перевел дух" в Кракове, в Австрии.
     Здесь  он  встал  снова  за  партийную работу.  Но  в партии его  ждали
неприятности: "Социал-демократы  Польши и Литвы" раскололись. Это  были годы
реакции,  царское  правительство  наносило  революционным  партиям  удар  за
ударом,  и многим казалось, что революция умерла, не оправится и не встанет.
В  связи  с этим  возникшие  среди  социал-демократов Польши и Литвы  острые
разногласия разорвали партию на непримиримые крылья - правых и левых.
     Во  главе  "левицы", поддерживавшей  единение с  русскими большевиками,
встал  Дзержинский. Обосновавшись  В Кракове, он  повел прежнюю  нелегальную
работу:  издание  "Червонного штандара" и  "Газеты  работничей",  транспорты
литературы, конспиративная  связь с  Варшавой. Наездами сам бывал в  столице
Польши, где  в  партийных кругах имя  "Астронома"  уже  пользовалось большим
авторитетом.
     Правда, и в полиции  очень  хорошо был известен этот  революционер, его
усиленно разыскивали. И в 1912  году в Варшаве, на квартире социал-демократа
Вакара, Дзержинский в шестой раз был схвачен  и отвезен в столь знакомый ему
Х-й  павильон  Варшавской  крепости.  На  этот раз,  просидев  тут  двадцать
месяцев, Дзержинский не оставил ни дневников, ни писем, ни поэм.
     Накануне  мировой  войны,  29 апреля  1914 года Варшавский окружный суд
слушал  дело лишенного всех прав состояния  ссыльно-поселенца Дзержинского и
приговорил:   "бывшего  дворянина   Ошмянского   уезда   Вилeнской  губернии
ссыльно-поселенца Феликса Дзержинского, 35 лет, обратить в  каторжные работы
на три года с  правом  воспользоваться милостями, указанными в ст. 18  XVIII
отд. высочайшего указа 21 февраля 1913  года в порядке,  изложенном в ст. 27
того же указа".
     Вместе  с  другими  приговоренными  к каторге  Дзержинский  должен  был
отправиться в Великороссию, в известный суровостью режима Орловский централ.
Но  с  отправкой  не торопились, хоть и началась  уже мировая  война. Только
готовясь немцам сдать Варшаву, царское правительство начало эвакуацию тюрем.
     Дзержинского  повезли  в  Орел.  Едучи  по  железной дороге,  арестанты
переговаривались  о  событиях,  рассказывали,  что   в  Варшаве   во   время
мобилизации рабочие  будто бы прошли по улицам  с  лозунгом  "Да здравствует
революция!"  Некоторые из  ехавших  питали далекие  надежды,  большинство  ж
находилось в полном упадке сил.
     Пересыльный  Лещинский,  вспоминая  эту  поездку  из  Варшавы  в  Орел,
рассказывает,  что в дороге их плохо кормили, некоторые от недоедания падали
в  обморок, и часть арестованных потребовала у конвoя пищи  и  табака. Среди
требовавших  особой   резкостью   выделялся  Дзержинский.   Он  даже  вызвал
начальника  конвоя, и когда тот заявил,  что в случае  какого бы  то ни было
бунта   прикажет   стрелять,  стоявший   перед   ним  бледный,  возбужденный
Дзержинский
     вдруг резким движением разорвал на себе рубаху и выставляя вперед голую
грудь, закричал:
     "- Можете стрелять! Сколько угодно! Не  боимся ваших  угроз! Стреляйте,
если хотите быть палачами, мы от своих требований не откажемся!"
     Эффектная сцена.  Искренняя. Тишина. Прошла минута, другая. Дзержинский
и  начальник  конвоя  смотрели  друг  на  друга.  И  вот,  начальник  конвоя
повернулся, вышел из вагона и час спустя  арестанты получили требуемую еду и
махорку.
     Это было в 1914 году.
     Через  четыре года, когда начальником  всех российских  тюрем  оказался
Дзержинский, другой  пересыльный,  социалист Карелин, рассказывает,  как под
давлением  генерала  Деникина,  наступавшего   на  Харьков,   чекисты  везли
арестованных, эвакуируя их в Москву.
     Эвакуация  производилась  по   приказанию  Дзержинского.   В  поезде  -
Чрезвычайная    комиссия,    трибунал    и    разнообразные    арестованные:
мужики-мешочники, харьковские  спекулянты, несколько профессоров-заложников,
студенты  и офицеры,  обвиненные в контр-революции.  Настроение ехавших было
паническое, ибо вез их к Дзержинскому знаменитый чиновник террора, комендант
харьковской чеки столяр Саенко. Где уж тут было предъявлять трeбования! Быть
бы живу!
     В одну из  ночей  стали  отпирать  вагоны.  На  фоне,  освещенной двери
вагона, в котором ехал  Карелин,  стоял  сам Саенко со свитой, среди которой
выделился  матрос Эдуард, славившийся  тем, что в чеке, беззаботно смеясь  и
дружески  разговаривая  с  заключенным,  умел   артистически  "кончить"  его
выстрелом в затылок. Появление Саенко  вызвало  мертвую тишину. Арестованные
затаили дыхание.
     Обведя  вагон  мутным  взглядом  воспаленных  глаз, всегда  бывший  под
кокаином Саенко закричал:
     "- Граждане, сдавайте  часы,  кольца, деньги! У кого найду хоть рубль -
застрелю как собаку!"
     Тишина сменилась возней: все отдали.
     "- А теперь выходи трое!" -  выкрикнул Саенко фамилии, - "да скорей, не
тяни нищего за ...!"
     Вызванные  выпрыгнули.  Дверь  заперлась. Звон поворачиваемого  в замке
ключа, удаляющиеся шаги и несколько выстрелов: "очередных вывели в расход".
     Так по  пути  к Дзержинскому  почти  каждую ночь по  своему  усмотрению
приговаривал  к  смерти, вызывал и  расстреливал арестованных чекист Саенко.
Когда ж один из вызванных не  пошел, уперся, схватился за решетку, за спинку
скамьи,  Саeнко  на  глазах всех начал бить  его кинжалом,  и арестованного,
окровавленного,  кричащего диким животным криком, чекисты вытащили из вагона
и расстреляли.
     Есть известный предел героизму и эффектным жестам. На скотобойне их уже
не  бывает. Никому  из арестованных в голову  не пришло  бы тогда  разорвать
перед  Саeнко  рубаху  и что-нибудь  выкрикнуть.  Да  и бессмысленно: террор
Дзержинского чужд сантиментальностям.
     В  самый разгар мировой войны будущий вождь красного  террора  прибыл в
Орловский централ. В статейном списке, Дзержинского, каторжанина за No 22, в
графе "следует  ли в  оковах" значилось:  "в ножных  кандалах",  и  в  графе
"требует ли особо-бдительного надзора" значилось: "требует".
     Но  на  каторге, в  этом  суровом  централе, с  будущим  вождем террора
произошла  какая-то  странность.  Сидевший  здесь  уже под  коммунистическим
замком социалист Григорий Аронсон  в своих интересных  воспоминаниях  пишет:
"Здесь  отбывал каторгу  сам Дзержинский,  о котором  поговаривали, будто он
подлаживался к начальству и не особенно высоко держал знамя".
     Что-ж,  десятилетняя  тюрьма  не  тетка,  каторга  не  шутка,  не такие
революционеры  ломались в тюрьмах.  Николай  I-й  Петропавловской  крепостью
сломал такого силача,  как  Михаил  Бакунин. Александр  II-ой Шлиссельбургом
сломал фанатичнейшего Михаила Бейдемана. В тюрьме у Зубатова однажды дрогнул
Гершуни. А  более мелкие сламывались сотнями. И  вполне возможно, что теперь
уже сопричисленный к лику святых коммунистической церкви Дзержинский в канун
революции также дрогнул в Орловском централе.
     Пребывание   знаменитого  чекиста  в  этой   царской  тюрьме  темно   и
двусмысленно.  Несмотря на тяжкий  каторжный  режим, Дзержинский  сам  писал
оттуда на волю,  что живет  в "сухой  камере" и "лично я имею все, что здесь
можно иметь". И уж  совсем  таинственную  окраску  получает факт,  когда  по
докладу  начальника  тюрьмы  Саата  многократному  преступнику,  каторжанину
Дзержинскому  за "одобрительное поведение" сократили  срок наказания. А если
добавить, что тот же самый Саат с момента октябрьского переворота остался на
службе у Дзержинского в  той  же должности начальника  Орловского  централа,
служа  верой   и  правдой  своему  старому  знакомому,  то  дружба  Саата  и
Дзержинского приобретает исключительно пикантный колорит.
     Правда,  "моральные  высоты"  коммунистического  Олимпа  вообще  весьма
невысоки, и в  коммунистических  Четьях-Минеях почти  все  биографии "святых
борцов"  нуждаются  в  хорошей  корректуре.   С  этой  точки  зрения  и  все
происшедшее   с   Дзержинским   в    Орловском   централе   не   заслуживает
исключительного  внимания. Но все же, правды  ради,  следует отметить, что в
канун революции  в беспорочную  революционную  карьеру  красного  Торквемады
вкралась какая-то жутковатая темнота.
     Тем  не  менее, в марте 1915 года  Дзержинский писал с каторги на  волю
так: "Я редко откликаюсь, потому что  тяжелая  однообразная жизнь окрашивает
мои  настроения в слишком серые тона. И когда  я думаю про тот ад, в котором
вы  все  ныне живете, -  мой собственный  адик кажется таким  маленьким, что
просто  не  хочется  писать  про  него, хотя  он  и надоедает  подчас  очень
сильно... Когда я думаю о том, что сейчас творится, о повсеместном как будто
сокрушении всех  надежд,  -  я прихожу к выводу для себя, что жизнь зацветет
тем  скорее  и сильнее, чем  сильнее  сейчас это  сокрушение. И я стараюсь о
резнях нынешних не думать,  об их военных последствиях,  я стараюсь смотреть
вперед и видеть то, о чем сегодня никто не говорит..."
     Худой как палка, громадного роста, с резкими чертами изможденного лица,
с   неестественно-расширенными    зрачками   прозрачных   глаз,   каторжанин
Дзержинский, сидя в централе, старался думать не о шедшей внешней войне, а о
той свирепой гражданской, которую он  с товарищами, быть может,  приведет на
смену внешней.
     И время  шло.  Гремела  канонада  мировой  войны.  Надвигалась  русская
революция.
     В начале 1916 года Дзержинский уже отбыл сокращенный срок наказания, но
Варшавский суд по новому делу  приговорил  его еще к шести  годам  каторжных
работ,  и  Дзержинского  перевели  из Орла  в  Москву, в Бутырки, поместив в
одиночку внутренней тюрьмы, прозванной "Сахалином".
     В  "Сахалине"  лишенные  прав  арестанты, уголовные и политические,  не
носили ни  имен, ни фамилий,  обозначаясь номерами.  Дзержинский был No 217.
Почти год пробыл он здесь, совершенно отрезанный от внешнего мира. И когда в
Петербу