какой-то
аскетизм. Для революционера он не признавал никакой личной жизни, ни любви к
природе, ни  к красоте, принося себя всецело на службу партии. В отношении к
самому себе он применял это с полной строгостью и безоговорочностью...
     Занимая   ответственные  государственные  посты,  он  в  личной   жизни
оставался образцом скромности. Не  потому,  что он  хотел щеголять  этим,  а
потому, что не мог  жить иначе. Он оставался таким, каким был до революции в
тюрьме и ссылке, потому, что ему было приятно быть именно таким".
     Прекрасная  и  отчетливая  характеристика!  Бедность  или  даже игра  в
бедность  были  одинаковой потребностью  Дзержинского и Робеспьера. У Ромэна
Роллана на  суде  трибунала  Дантон, великий жизнелюб, человек  органических
страстей, даже в революции словно искавший  только чувственного  наслаждения
стремительностью  ее бега и разряженностыо ее  воздуха, бросает о Робеспьере
уничтожающие  слова: "Презренное  лицемерие грозит  заразить  весь  народ...
Достаточно,  чтобы  человек  обладал  скверным  желудком  и  атрофированными
чувствами, достаточно, чтобы он питался небольшим куском сыра и спал в узкой
кровати, чтобы вы называли его "неподкупным", и прозвище это освобождает его
и от мужества и от ума. Я презираю эти немощные добродетели!"
     Но разве не  похожи "кусок сыра" и "узкая кровать" Робеспьера на "кусок
конины" и "кровать за ширмой" Дзержинского?
     Дзержинский жил только в ВЧК, только  в терроре, Другой жизни у него не
было. По собственному гордому  признанию,  Дзержинский в годы революции  "ни
разу не побывал в театре и кинематографе, если не считать просмотра фильма о
похоронах Ильича". Это даже много аскетичнее Робеспьера, ибо глава Конвента,
любя трагические  декламации, вместе с своей  возлюбленной, Элеонорой Дюпле,
посещал вcе же классические представления вo "Французском Театре".
     Для Двух правителей-террористов, Робеспьера и Дзержинского, при всей их
разнице обще и то, что оба были чуждыми  народу белоручками.  Людям из масс,
часто  близким  к  земле,  даже  при  жестокости  не  чужда  отходчивость  и
усталость. Для того ж, чтоб выдержать  роль "главы террора", нужны наживные,
абстрактные представления, некая наследственная  "культура" и наследственная
психическая утонченность. Недаром сменивший Дзержинского на посту вождя ВЧК,
столь  же родовитый  поляк Менжинский писал  о своем предшественнике,  как о
"несравненном  психологе"   и   "моральном  таланте":   "Ф.  Э.  Дзержинский
воздействовал  не только ужасом,  но  и  глубоким  пониманием  всех зигзагов
человеческой души. Тот, кто стал  черствым, - не годится больше для работы в
ЧК, говорил Дзержинский. Черствый чекист был в его глазах негодным не  из-за
жестокости, а как своего  рода заржавленный инструмент, как человек, ставший
неспособным к такой психологической работе".
     Небольшой,  угловатый  человек   с   крикливым  голосом   и  любовью  к
искусственным позам,  весь в отвлеченных  мечтах, Максимилиан  де-Робеспьер,
сын честного уважаемаго семейства, и вождь обрызганных кровью кожаных курток
Дзержинский  пришли  в  революцию  сверху,  они только "хлопотали по  поводу
народа".
     "Принципом   демократического  правительства  является  добродетель,  а
средством, пока она не установится, - террор",  говорил  в конце  93-го года
Робеспьер, желавший  гильотиной  переделать  французов  в  общество,  полное
добродетели.
     "Пролетарское принуждение во всех своих формах, начиная от  расстрелов,
является   методом   выработки  коммунистического   человека   из  материала
капиталистической  эпохи",  -  вот  как  понимал  сущность  своего   террора
Дзержинский.
     И увлеченные  этой  весьма  проблематической  "любовью  к  дальнему" ни
Робеспьер, ни  Дзержинский не хотели замечать живых трагедии,  разыгрываемых
26-ю миллионами французов  и 150-ю миллионами русских.  Они не видели их. Им
даже  в голову не приходило шарахнуться от террора,  как шарахнулся  от него
Дантон, ибо для этого надо было  иметь человеческое сердце.  Правда,  сердца
этих  террористов  были  разны.  В  то  время  как  бесстрастная  логика   и
отвлеченные  выводы  утопавшего  в  идеях  Робеспьера  делали  его  сухим  и
безжизненным, Дзержинский горел, он был  воспламенен изуверством  ненависти,
походя  гораздо больше на Марата. Любовь Дзержинского к  революции, как  и у
Марата, была порождена ненавистью.
     Еще  юношей  Дзержинский  писал  из   тюрьмы:  "Я  не  умею  наполовину
ненавидеть. Я  не умею отдать только половину души. Я могу  отдать  всю душу
или ничего не отдать". Этой ненавистью Дзержинский и  был одержим. В ребенке
она жила в желании, надев "шапку-невидимку", перебить всех москалей, в юноше
- в  тюремной клятве "мстить",  в председателе ВЧК -  в жуткой беспощадности
расправы.
     "Я революционер,  а не  дикий  зверь. Обратитесь  к Марату",  - говорил
Дантон. Охваченный ненавистью  ко  всему в мире,  Марат  был  живым кровавым
бредом революции. В нем, как и в Дзержинском, революционный  энтузиазм дошел
до  конвульсий. И они оба, Дзержинский и  Марат, олицетворяли в себе смутные
кровавые  инстинкты человеческой  черни. Это не  философические  размышления
Робеспьера. Это - нож, револьвер, пулемет.
     "Марат был вечно воспламенен. Марат был непрерывным взрывом", - говорит
Ламартин. И  словно  списывая у Ламартина,  Троцкий пишет:  "Дзержинский был
человеком  взрывчатой  страсти.  Его  энергия  поддерживалась  в  напряжении
постоянными    электрическими   разрядками.   По   каждому   вопросу,   даже
второстепенному, он загорался, тонкие ноздри дрожали, глаза искрились, голос
напрягался, нередко  доходя до срыва. Несмотря на высокую нервную  нагрузку,
он  не знал  периодов упадка или  апатии,  он  как  бы  всегда  находился  в
состоянии высшей мобилизации, и Ленин сравнивал его с горячим конем".
     То-есть  ни дать, ни взять "друг  народа",  с той  только разницей, что
теоретик французской резни был одарен ядом и  злобой  памфлетиста, и этот яд
лился потоком, отравляя  всю Францию, пока не наткнулся на  кинжал  Шарлотты
Корде.  Дзержинский же не  обладал никакими талантами французского пособника
плахи  -  ни  талантом  памфлетиста,  ни   оратора.  Глава  чекизма,  первый
предложивший старую формулу - "дерзайте быть страшными, иль вы погибнете", -
был опустошающе бездарен в речах, а в статьях до зевоты, до одури беспомощен
и скучен.
     Но  всякая революция находит  своих террористов.  В любом  обществе  их
множество  бродит  в  "безработном"   состоянии.   И  октябрьская  революция
подобрала  своего.   Арифметически  председателя   ВЧК   Дзержинского  можно
определить так: это был на одну треть Робеспьер (без его ума) и на две трети
Марат  (без  его  дарованья).  Для  исторической  фигуры  смесь  не особенно
увлекательная. Впрочем,  принадлежность людей к  истории не часто измеряется
их талантами.

     13. ЧИНОВНИКИ ТЕРРОРА.

     В  то  время   как  в   послеоктябрьском  хаосе  большинство   отраслей
государственного  управления   пробывало   в   состоянии   полной   разрухи,
карательный  аппарат нового  государства,  коммунистическая  тайная  полиция
организовалась с необычайной стремительностью.
     Этим Кремль был всецело обязан вождю ВЧК.
     Не  обладавший  никакими   талантами   многолетний   тюремный   сиделец
Дзержинский,  как   начальник  тайной   полиции,  оказался  незаменимым.   В
каторжанине-революционере открылось  перворазрядное  полицейское  дарование,
соединенное к тому же с чудовищной работоспособностью.
     Стоя во  главе ВЧК, Дзержинский не только террором превратил всю Россию
в один сплошной чекистский подвал, он в  лице своего учреждения создал еще и
небывалую в мире  академию шпионажа  и  провокации, где  сплелся былой  опыт
царских охранных отделений со всей азефовщиной революционного подполья.
     Дзержинский превзошел бессмертного  шефа жандармов  А.  X. Бенкендорфа.
Политическая полиция Наполеона III-го должна бы была завидовать  организации
ВЧК. Террором, шпионажем, доносами Дзержинский отнял у страны возможность не
только говорить, но думать, чувствовать, ненавидеть.
     Историограф  ВЧК Лацис  прав, когда пишет с  восторгом: "Счастьем нашей
революции было назначение председателем ВЧК Ф. Э.  Дзержинского. Организация
ВЧК и ее работа настолько тесно связаны с его  именем, что нельзя говорить о
них  отдельно.  Товарищ  Дзержинский создал  ВЧК, он ее  организовал,  он ее
преобразовал. Волеустремленный человек немедленного действия  не отступающий
перед препятствиями, подчиняющий все интересам революции,  забывающий  себя,
вот каким товарищ Дзержинский стоял  долгие годы на этом посту,  обрызганном
кровью".
     "Говорить  о  Дзержинском-чекисте,  это  значит  писать  историю  ВЧК",
подтверждает Менжинский.
     В  декабре  1917  года  в  Петербурге,  на  Гороховой  2,  в  помещении
градоначальства,  вся канцелярия ВЧК была еще в портфеле  Ф. Дзержинского, а
касса в кармане казначея Якова Петерса.  Дзержинский еще сам ездил на обыски
и аресты. Но в начале 1918 года в Москве, где Дзержинский под свою опричнину
занял на Лубянке грандиозные дома страховых обществ с обширнейшими подвалами
и погребами  -  "Якорь",  "Саламандра",  "Россия" -  ВЧК  превратилась уже в
мощную  кровавую  организацию,   которая  в  процессе  революции   захватила
безоговорочную власть над страной.
     В  1918  году руководимая  Дзержинским  ВЧК  была  уже  государством  в
государстве,  и  Лубянка  фактически   властвовала  над  Кремлем.   Это  был
коммунистический "центр центров".
     Если сопоставить  различные эпохи  террора, можно удивляться, насколько
терроризм в своих методах не дал никакого "прогресса". Еще у Торквемады были
концентрационные   лагери  под   названием  "домов  покаяния",   истребление
неугодной   литературы,  трибуналы.   В   инструкциях   по   подбору  членов
инквизиционных  трибуналов   писалось  то  же,   что  писал   Дзержинский  в
инструкциях   по   подбору   своих  сотрудников.   Там  указывалось,  что  в
инквизиционные  трибуналы  надо  назначать  людей  "чистой   нравственности,
магистров или бакалавров богословия". А у Дзержинского: "карательный аппарат
революционной   власти   должен  представлять   кристально-чистый   институт
народно-революционных судей"  и  чекисты  должны  "заботливо  выбираться  из
состава  партии и состоять из идейно-чистых и  в своем прошлом незапятнанных
людей".
     Есть  рассказы,  как Дзержинский  уговаривал  "кристальных коммунистов"
итти  в   ВЧК.  Он  понимал,  конечно,  что  неприятно  производить  обыски,
допрашивать,  видеть  слезы,  подписывать смертные  приговоры  и  при случае
самому расстреливать, но ведь все делается во имя коммунизма и во славу его?
Всякое  отталкивание  от  ЧК  в  Дзержинском  вызывало ярость, и  именно  он
выбросил знаменитый лозунг: "каждый коммунист должен быть чекистом".
     Дзержинский  был фанатик  -  да!  Но не  надо  предполагать,  что в его
фанатизме  была  хоть  какая-нибудь доля наивности,  как это  часто  бывает.
Практик  революции,  прошедший  бесовскую  школу  подполья,   грязи,   тюрем
Дзержинский, разумеется,  не верил  в  существование пролетарских ангелов  в
образе чекистов, исправляющих заблудших сынов буржуазии.
     Больше чем фанатиком,  Дзержинский  был -  "хитрой  бестией". И  речи о
"кристальной чистоте" чекистов оставлялись, разумеется, для истории, а жизнь
шла  жизнью.  Подбор  членов  коллегии  ВЧК, начальников  Особых  Отделов  и
чекистов-следователей Дзержинский начал не с госпожи Крупской и не с барышни
Ульяновой,   а   совсем   с   других,   примитивно-кровожадных,  цинических,
бесхребетных низовых партийных фигур всяческих проходимцев. Калейдоскоп имен
-  Петерc,  Лацис,  Эйдук,  Ягода, Агранов,  Атарбеков,  Бела  Кун,  Саенко,
Фельдман, Вихман, Бокий,  -  говорит  о  чем угодно, но только  не  о "жажде
бесклассового общества".
     "ВЧК - лучшее,  что  дала  партия",  утверждал  Дзержинский.  Если  это
лучшее, то где же  худшее? Когда-то Бакунин советовал французам  при захвате
революционной власти "разбудить в народе дьявола" и "разнуздать самые дурные
страсти".  Этого  ж  мнения  был  Нечаев.  Так  действовал  в  1917  году  и
Дзержинский.
     Дзержинский  взломал  общественную  преисподню,  выпустив  в ВЧК  армию
патологических и уголовных субъектов. Он прекрасно понимал жуткую силу своей
армии. Но  желая  расстрелами  в  затылок создавать  немедленный  коммунизм,
Дзержинский уже в 1918 году с стремительностью раскинул по необъятной России
кровавую   сеть  чрезвычаек:  губернские,   уездные,  городские,  волостные,
сельские,  транспортные,  фронтовые,  железнодорожные, фабричные, прибавив к
ним "военно-революционные трибуналы", "особые отделы", "чрезвычайный штабы",
"карательные отряды".
     Из взломанного "вооруженным сумасшедшим" социального подпола в эту сеть
хлынула  армия  чудовищ  садизма,  кунсткамера,  годная  для  криминалиста и
психопатолога. С их помощью Дзержинский  превратил  Россию  в подвал чеки и,
развивая идеологию террора в  журналах своего  ведомства "Еженедельник ВЧК",
"Красный Меч", "Красный Террор", Дзержинский руками этой жуткой сволочи стал
защищать коммунистическую революцию.
     Дантонисты  говаривали  о  Робеспьере,  что  если  б  ему  и  Сен-Жюсту
предоставить  свободу  действий,  то  "от  Франции  осталась  бы  пустыня  с
какими-нибудь двадцатью монахами". К этому во главе своей армии чекистов шел
и Дзержинский, веривший в террор как в принцип, в террор как систему.
     Вглядеться в облик чекистов,  окужавших Дзержинского в борьбе за идеалы
мирового октября,  -  стоит.  Эти  бойцы  коммунизма  должны  быть  особенно
интересны, ибо  они  ведь,  по слову  Дзержинского, "бойцы  передовой  линии
огня".
     Первыми  неизменными помощниками Дзержинского в ВЧК были два знаменитых
латыша, члены коллегии ВЧК Петерс и Лацис.
     Человек с гривой черных волос, вдавленным проваленным носом, с челюстью
бульдога, большим узкогубым ртом и щелями мутных  глаз, Яков Петерc - правая
рука Дзержинского. Кто он, этот кровавый, жадный до денег и власти  человек?
Зловонный  цветок  большевицкого подполья,  этот  чекистский  Спарафучиле, -
человек  без биографии,  латыш-проходимец,  несвязанный ни  с Россией, ни  с
русским народом.
     Когда в 1917  году увешанный маузерами,  в  чекистской  форме,  кожаной
куртке. Петерc появился в  Петербургском Совете рабочих депутатов,  где были
еще  социалисты,  последние  встретили его бешеными криками: "Охранник!"  Но
Петерс  не смутился: "Я горжусь быть  охранником  трудящихся", отвечал он  с
наглостью.  А всего через два  года,  после  многих  кровавых  бань,  данных
Петерcом  русскому  пролетариату,   этот  проходимец,  прибыв  в  Тамбовскую
губернию усмирять крестьян, взволнованных коммунистическими  поборами, отдал
краткий приказ:  "Провести  к семьям восставших беспощадный  красный террор,
арестовывать в  семьях всех с  18-летнего возраста, не считаясь  с полом,  и
если будут продолжаться волнения, - расстреливать их, как заложников, а села
обложить    чрезвычайными   контрибуциями,   за   не   исполнение    которых
конфисковывать земли и все имущество".
     Вот  он  -  "охранник трудящихся". Октябрьская революция сделала  этого
проходимца одной из  всесильных  фигур тайной коммунистической полиции.  Как
всякий вельможа  и  сановник, Петерc  страдает, конечно,  зудом  к некоторой
позе. Поэтому не только у Троцкого, но  и у Петерса есть свои "исторические"
фразы. Петерc сказал:  "Каждому революционеру ясно, что революция в шелковых
перчатках не делается".  Петерc  угрожал:  "Всякая  попытка  контр-революции
поднять голову  встретит  такую расправу,  перед которой побледнеет все, что
понимается под красным террором".
     Эта правая  рука  Дзержинского, Петерс,  палач десятка городов  России,
вписал  самые  кровавые  страницы в  летопись коммунистического террора.  Он
залил кровью Дон,  Петербург, Киев, он обезлюдил  расстрелами  Кронштадт, он
легендарно зверствовал в Тамбове.
     Вторым  членом  коллегии  ВЧК,  левой рукой  Дзержинского,  был  Мартин
Судрабс,  латыш,  прогремевший  по   России  под  псевдонимом   Лацис.  Этот
люмпен-пролетарий,  высший чиновник  террора,  как  и  Петерс,  вышел из-под
половиц  болыпевицкого  подполья,  где  ходил  под кличкой "Дядя".  В  своей
кроважадности он  соперничает с  Петерсом,  причем  этот малограмотный  урод
страдает страстью не только к позе, но и к письменности.
     При своем  вступлении  в  ВЧК  в 1917 году Лацис, одновременно  ставший
"товарищем министра внутренних  дел", о своих государственных задачах заявил
так: "Все перевернуть вверх ногами!" И философию  своего террора этот убийца
формулировал  с  готтентотской  простотой:  "ВЧК  -   самая  грязная  работа
революции.  Это  -  игра головами.  При  правильной  работе  полетят  головы
контр-революционеров, но при неверном подходе к делу мы можем проиграть свои
головы...  Установившиеся обычаи  войны, выраженные в разных конвенциях,  по
которым пленные не расстреливаются и прочее, все это только смешно: вырезать
всех раненых в боях против тебя - вот закон гражданской войны".
     И следуя этому закону, Лацис залил кровью Великороссию и Украину. "ЧК -
это  не  следственная комиссия, не  суд и  не  трибунал.  Это боевой  орган,
действующий по внутреннему  фронту. Он не судит врага, а разит. Не милует, а
испепеляет  всякого... Не ищите на следствии материала и доказательств того,
что  обвиняемый действовал словом и делом  против  советской  власти. Первый
вопрос, который вы должны ему предложить,  - к какому классу он принадлежит,
какого образования,  воспитания,  происхождения или  профессии. Эти  вопросы
должны определить  судьбу  обвиняемого. В  этом смысл  и  сущность  красного
террора".   А  при  обсуждении  в  Москве  вопроса  о  прерогативах  ЧК  эти
террористические положения  Лациса  один из  чекистов,  Мизикин,  еще  более
упростил: "К чему даже эти  вопросы о происхождении, образовании. Я пройду к
нему на кухню и загляну в горшок, если есть мясо - враг народа, к стeнке!"
     Третьим членом коллегии ВЧК при  Дзержинском был латыш Александр Эйдук,
о палаческой деятельности которого даже коммунисты отзываются с отвращением.
Ненормально  развитой широкий  лоб, белесые  глаза, бледное  лицо, перебитая
рука, весь вид Эйдука  вполне  отвечал его страшной репутации.  Этот  высший
чиновник террора особенно хорош в  описании бывшего тогпреда в  Латвии Г. А.
Соломона, к которому в Москве Эйдук был приставлен Дзержинским:
     "Как-то Эйдук  засиделся у меня до 12-ти ночи. Было что-то  спешное. Мы
сидели  у  письменного стола. Вдруг с Лубянки донеслось: "Заводи  машину!" И
вслед  затем загудел мотор грузовика. Эйдук застыл на  полуслове.  Глаза его
зажмурились как-бы  в сладкой  истоме и  каким-то нежным и томным голосом он
удовлетворенно произнес, взглянув на меня:
     - Наши работают.
     - Кто? Что такое?
     - Наши.  На Лубянке...  -  ответил  Эйдук,  сделав указательным пальцем
правой руки движение, как бы поднимая и спуская курок револьвера. - Разве вы
не  знали?  -  с удивлением спросил он.  - Ведь каждый  вечер  в  это  время
"выводят в расход".
     - Какой ужас, - не удержался я.
     -  Нет...  хорошо... - томно,  с  наслаждением в голосе, точно маньяк в
сексуальном экстазе произнес Эйдук, - это кровь полирует...".
     От  Петерса, Лациса, Эйдука, этих трех  примитивных латышей,  начальник
Особого Отдела ВЧК доктор М. С. Кедров отличался не по своему зверству, а по
интеллигентности  и утонченности.  Высокий  брюнет  с матовым  цветом  кожи,
тонкими  чертами умного лица,  с больным взглядом отсутствующих  глаз,  Этот
медик, юрист, музыкант,  ставший начальником Особого  Отдела  ВЧК,  на своем
посту проявил совершенно чудовищную изощренность садизма.
     Сын  известного московского нотариуса,  человек  богатый, Михаил Кедров
окончил ярославск