замерзала
без дров, квартиры отапливались чем попало,  мебелью, библиотеками; голодные
люди  жили в шубах,  не  раздеваясь, и мороженая картошка казалась населению
столицы верхом человеческого счастья.
     В  ночи зимы  этого года,  в  жуткой  их  темноте  колеблящимся  светом
ночь-напролет маячили грандиозные  электрические фонари на  Большой Лубянке.
Сюда  к Дзержинскому в квартал ЧК  без  устали свозили  "врагов"  революции.
Здесь в мерзлых окровавленных подвалах в эту зиму от количества казней сошел
с ума  главный  палач  Чеки, латыш  Мага,  расстреляв собственноручно больше
тысячи человек.
     И  в  эту же зиму из  туманов Лондона в Москву  приехала скульптор лэди
Шеридан.  Снобистическая  лэди  хотела  лепить   головы  вождей  октябрьской
революции, и среди прочих голов  лэди, конечно, интересовала  голова  "ужаса
буржуазии", Феликса Дзержинского.
     Вождь террора Дзержинский  на  Лубянке  проводил  дни  и ночи. Работать
спокойно было не в  eго характере, да  и не такова была эта кровавая работа.
Дзержинский работал по ночам. Палачи - тоже.  Ночью вся  Лубянка жила бурной
взволнованной  жизнью. "Я себя никогда не щадил и не щажу",  говорил  о себе
сорокалетний Дзержинский.
     Про эту "беспощадность к  себе"  рассказывает  и его  помощник,  чекист
Лацис:  "В  ЧК  Феликс  Эдмундович  везде  жаждал действовать  сам;  он  сам
допрашивал арестованных, сам рылся  в изобличающих материалах, сам устраивал
арестованным очные ставки и даже  спал тут же на Лубянке,  в кабинете ЧК, за
ширмой, где была приспособлена для него кровать".
     К  тому  ж,  председатель  ВЧК  был  "аскетом".   Тот  же  палач  Лацис
сантиментально  вспоминает, когда в  голодную  зиму  1920 года главе террора
вместо конины  курьер приносил  более  вкусные  блюда,  Дзержинский ругался,
требуя, чтоб  ему  давали "обычный  обед сотрудника  чеки".  Но чекисты  "из
любви"  обманывали   вождя  террора,  ибо   "усиленная  работа   расшатывала
изнуренный организм Феликса Эдмундовича, и уход за Феликсом Эдмундовичем был
необходим".
     Работа  была,  действительно,   изнуряющая.  Из-под  пера  Дзержинского
смертные приговоры шли  сотнями.  "Дзержинский  подписывал  небывало большое
количество смертных приговоров, никогда не испытывая при этом ни жалости, ни
колебаний",  пишет  бывший  член  коллегии  ВЧК Другов.  А  после  взрыва  в
Леонтьевском переулке Дзержинский перешел уж к бессчетным массовым казням.
     Странно,  как  при такой  занятости,  уже  с  ног  до  головы  кровавый
Дзержинский  нашел-таки время стать  моделью заморской лэди?  Как  и почему,
может быть, даже выйдя прямо из подвалов Чеки, он поехал позировать?
     Психологическая   разгадка,   вероятно,   несложна.   Мы   знаем,    по
свидетельству  историков, что  бедный  кабинет  Максимилиана Робеспьера  был
все-таки украшен... собственными изображениями карандашем, резцом, кистью. И
в зале Кремля сеанс состоялся. Утонченная лэди даже запечатлела этот сеанс в
своих воспоминаниях.
     "Сегодня пришел  Дзержинский. Он позировал спокойно и  очень молчаливо.
Его глаза  выглядели,  несомненно,  как омытые слезами вечной скорби, но рот
его улыбался кротко  и мило. Его лицо узко,  с высокими скулами и впадинами.
Из всех черт его, нос, как будто, характернее всего. Он очень тонок и нежные
безкровные ноздри отражают сверхутонченность. Во время  работы  и наблюдения
за   ним  в  продолжение  полутора   часов  он  произвел  на  меня  странное
впечатление. Наконец, его молчание стало тягостным, и я  воскликнула: "У вас
ангельское терпение,  вы  сидите  так тихо!"  Он  ответил:  "Человек  учится
терпению и спокойствию в тюрьме". На мой вопрос, сколько времени он просидел
в тюрьме, он ответил: "Четверть моей жизни, одиннадцать лет..."
     Да, Дзержинский прошел  большую и тяжелую школу царских тюрем, хотя эти
тюрьмы  были "пансионами" в сравнении с теми  чекистскими подвалами, куда  в
годы террора Дзержинский загнал Россию. Но и царские тюрьмы ломали многих. И
мы  знаем,  что в канун русской революции 1917  года, в царской тюрьме  стал
сламываться и Феликс Дзержинский.
     Полные сведения о  душевном надломе  будущего вождя  террора, вероятно,
хранятся  под замком у  секретаря  коммунистической  партии. Но есть все  же
печатные документы, по которым известно, что в Орловском централе  за год до
революции за  "одобрительное поведение" Дзержинскому даже был сокращен  срок
наказания, а сидевшие там  политические рассказывают, как не высоко уж перед
революцией держал красное знамя Феликс Дзержинский.
     Но этот надлом воли произошел в  восьмой по счету  тюрьме,  на  десятом
году  тюремных  странствований.  В  ранние  же годы,  когда  первой  тюрьмой
Дзержинского был ковенский замок, фанатический юноша был несломим.

     4. "АСТРОНОМ".

     Первой  тюрьме  Дзержинского  предшествовало  двухлетнее  революционное
крещение, когда семнадцатилетний  дворянский юноша, уйдя из семьи, поселился
в Вильно на заброшенной грязной мансарде с рабочим Франциском и под странной
кличкой "Астроном" стал профессиональным революционером.
     С  этого  дня  жизнь  Дзержинского  стала  однообразно-целеустремленна.
Собственно говоря,  жизнь даже прекратилась, ею стали агитация и борьба. Эту
безжизненную жизнь душевно-узкого фанатика прекрасно освещает такой эпизод.
     Один  из  будущих  коммунистических   вельмож,  контрабандист  военного
времени и уличенный  шпион Ганецкий, в юности друг "Астронома",  увел как-то
юношу-аскета на выставку  картин. Пробыв  на  выставке полчаса, Дзержинский,
возбужденный и негодующий, выбежал на улицу:  "Зачем ты повел  меня сюда?" -
кричал   он,  ругаясь.  -  "Эта  красота  слишком  привлекательна,   а   мы,
революционеры,  должны  думать только и  исключительно  о нашем деле!  Мы не
должны давать себя увлекать никакими красотами!"
     Так и жил на мансарде молчаливый дворянский юноша "Астроном", сменивший
щеголеватый костюм на  одежду под  пролетария. Первые заработанные 50 рублей
Дзержинский  жертвует  партии.  Для  агитации среди  еврейских  рабочих учит
еврейский  язык,  для  агитации  среди литовцев  -  литовский .  Фанатизм  и
трудоспособность при  чрезвычайной  узости  и  ограниченности  мысли  -  вот
основные   черты   этого   схоластического   и    изуверского   "Астронома".
Единственное, что он  требовал от себя  и своих  товарищей: "итти напролом к
цели".
     "Астроном"  сам  пишет  прокламации,   сам  печатает,  сам   с  рабочим
Франциском  по  ночам  расклеивает их на  виленских  заборах.  В  трактирах,
кабаках, где  после  получки  собирались  отдохнуть и повеселиться  рабочие,
появлялся  этот  странный ясновельможный паныч  в  облезлом пальто  и  рыжих
сапогах.
     "Астроном" не пил и  органически не умел веселиться.  Но не для этого и
приходил  сюда  юноша Дзержинский.  Он ходил ради идейного  увода  душ, ради
пленения умов собиравшихся здесь рабочих. Что руководило "Астрономом"? Благо
человечества?  Жажда справедливости? Эти  эмоциональные стимулы  чрезвычайно
ярки  у русских  революционеров-народовольцев. Но  именно отсутствием  всего
эмоционального  и был  "страшен" этот душевный кастрат, будущий  вождь  ВЧК,
"Астроном".
     Верную  черту,  хоть  и  случайно,  отмечает  в  характере Дзержинского
коммунистический  бонвиван  и  беззаботный  перевертень Радек.  "Дзержинский
никогда  не  идеализировал  рабочий  класс". Это  очень верно. Те конкретные
Иваны  да  Марьи,  которых  юный  Дзержинский  агитировал  в  кабаках,  были
абсолютно  чужды  и  в  своей  конкретности  даже  ненавистны  революционной
фантазии жившего на мансарде "Астронома".
     Но и у них, живых полнокровных людей, наполнявших трактиры и воскресные
танцульки,  любящих  и  выпить, и закусить,  этот  фанатичный "Астроном"  не
вызывал никаких симпатий.
     В кабаке возле  Стефановского рынка  будущего главу  ВЧК  рабочие  били
бутылками. А  в другой раз  рабочие с завода  Гольдштейна, поймав  на темной
улице  охваченного фанатической  идеей  родовитого  паныча, избили  его  еще
серьезнее с нанесением  ножевых  ран в висок  и голову, так  что "Астроному"
пришлось зашивать эти раны у доктора.
     Единственно,  чем,  кроме  изучения  еврейского  и  литовского  языков,
составления  прокламаций  и "наблюдения в телескоп за  революцией", разрешал
себе  в  часы   отдыха  заниматься  аскетический   "Астроном",  это  чтением
"Эстетики"  Вeррона  и писанием собственных стихов. Совпадения  редко бывают
случайны: Робеспьер  писал напыщенные стихи. О  стихах же  Дзержинского даже
Троцкий говорит, что они были "из рук вoн плохи".
     Но  "любовь к изящному" жила  в чекисте Дзержинском на  протяжении всей
его  жизни. Эта черта присуща не  только ему,  вельможе-чекисту,  но  многим
персонажам красного террора. В. Р. Менжинский - любитель персидской лирики и
автор декадентских романов,  правда, не увидевших  света. Кончивший жизнь  в
сумасшедшем  доме, самолично  расстреливавший арестованных начальник Особого
Отдела ВЧК  доктор М. С. Кедров - знаток музыки и  пианист-виртуоз. Заливший
Армению  кровью чекист А.  Ф. Мясникьян - автор труда "О значении поэзии Ов.
Туманяна".  Следователь  петербургской   ЧК  Озолин  -  "поэт",  к  нему  не
кто-нибудь,  а сам  А. Блок,  преодолевая  отвращение, приходил хлопотать за
схваченных чекой литераторов.  И даже просто заплечных  дел мастер  Эйдук, и
тот напечатал стихи в тифлисском сборнике "Улыбка Чека":

     "Нет больший радости, нет лучших музык,
     Как хруст ломаемых жизней и костей.
     Вот отчего, когда томятся наши взоры
     И начинает бурно страсть в груди вскипать,
     Черкнуть мне хочется на вашем приговоре
     Одно бестрепетное: "К стенке! Расстрелять!"

     Я  думаю,  при подписании многочисленных смертных  приговоров  подобные
эмоции мог пережить и Дзержинский.  Но столь  вульгарных стихов он, конечно,
не  писал.  Его  юношеские  поэмы  были  либо  барабанно-революционны,  либо
элегичны, когда посвящались  молодой революционерке Юлии Гольдман, к которой
"Астроном"  относился  с  налетом влюбленности.  Впрочем,  женщины  в  жизни
Дзержинского никакой роли не играли. По красочному выражению чекиста Лациса,
его "единственной дамой сердца была пролетарская революция".
     В  Вильне писавшего на  мансарде стихи и  прокламации юношу "Астронома"
царская  полиция  заметила  довольно  быстро,  дав  ему  кличку  "Рыбкин". О
"Рыбкине" завелось даже "дело  на  24 листах".  А после вспыхнувшей в Вильно
забастовки "Астроному" пришлось бежать с виленской мансарды в Ковно.
     Но  и  ковенская   полиция  не  покидала  "Астронома",  получая  о  нем
полицейские   рапорты:  "В  начале  лета  появилась   крайне  подозрительная
личность, дворянин Феликс Дзержинский, который стал  знакомиться и входить в
сношения с рабочими разных фабрик, и кроме того, говорил, что если рабочие в
городах  будут  бунтовать,  то поднимутся  и деревенские люди и  можно будет
легко   порешить   с   правительством   и   основать   республику,   как   в
Северо-Американских Соединенных Штатах".
     Желание  Дзержинского  основать  "республику  как   Америку"   едва  ли
соответствует  действительности.  У  "Астронома"  были  иные  идеалы.  Но  в
сношения  с  сапожниками  маленькой   мастерской   Подберезского  "Астроном"
действительно вошел и, работая довольно-таки по-бесовски, угрожая нежелающим
бастовать "побоями и даже убийством", раскачал их на двухнедельную стачку.
     Но  в  момент,  когда "Астроном"  передавал в  скверике  возле военного
собора нелегальные брошюры, озаглавленные "Черный  Ворон", жандармы схватили
его  и  отвезли в  тюрьму. Будущего главу  ВЧК,  оказывается,  выдал полиции
провокатор всего-навсего за... десять рублей.
     В  первой тюрьме  "Астроном"  провел год. Из  тюрьмы  писал  товарищам:
"жандармы  бьют меня, и  я им  отомщу". И отомстил  с  лихвой.  Только мести
пришлось  ждать  20  лет.  А пока  что, после  года тюрьмы,  юноша  с хитрым
подмигиванием и часто выходящей  на лицо саркастической усмешкой  отправился
"на  основании  высочайшего  повеления  за  революционную  пропаганду  среди
ковенских рабочих  в  Вятскую губернию под гласный  надзор  полиции  на  три
года": относительная  мягкость  приговора мотивировалась  несовершеннолетием
преступника.
     Эта ссылка была первым знакомством Дзержинского с Россией.

     6. ГУБЕРНАТОР КЛИНГЕНБЕРГ И ДЗЕРЖИНСКИЙ.
     Летом 1898  года двадцатилетний Дзержинский ехал по  той самой железной
дороге  на  север  России, по  которой через 20 с лишним лет  он, как  глава
коммунистического террора, погнал многие сотни тысяч людей.
     Стоял жаркий июль.  29-го числа поезд с ссыльными прибыл в  Вятку, и их
отвели  в  тюрьму, ждать  парохода  для дальнейшего следования. По несколько
дней из-за мелководья не прибывал пароход, и заносчивый арестант Дзержинский
послал  из тюрьмы письмо  вятскому губернатору с требованием не  задерживать
его в заключении, а разрешить ехать за собственный счет  с первым же судном,
но "без конвоя, ибо средств на оплату конвоиров не имею".
     Полицейская   аттестация   юноши,   "проявлявшего   во   всем   крайнюю
политическую   неблагонадежность",  и   его   вызывающее  письмо   заставили
губернатора  Клингенберга  заинтересоваться будущим  вождем ВЧК.  В  Вятской
губернии  тогда было достаточно будущих вельмож коммунизма, тут жили Стучка,
Воровский, Смидович, но никто не вел себя столь бравурно, как Дзержинский.
     Чиновнику  особых  поручений   князю  Гагарину  губернатор  Клингенберг
приказал привезти к нему написавшего письмо Дзержинского.
     "-  Кто  он,  собственно,  такой?"  -  не  без  брезгливости  спрашивал
губернатор.
     "- Неокончивший гимназист... дворянин... совсем юный.."
     Губернатор   захохотал:   "Уди-ви-тель-ны-е    времена!    Неокончившие
гимназисты  занимаются  рабочими вопросами!  А ну, пришлите-ка его ко мне, я
его отчитаю. Тюрьма, наверное, дурь-то из него выбила!"
     И  через  час  в  дверях  губернаторского  кабинета  появился  высокий,
бедновато  одетый молодой человек, с бросающимся  в глаза бледным энергичным
лицом  и  блуждающей  на тонких губах  усмешкой.  Губернатор  с любопытством
оглядел вошедшую фигуру.
     "-  Ссыльный  Феликс  Дзержинский",  -  проговорил   вошедший  звенящим
польским акцентом.
     "-  Так вот какие  у  нас  революционеры!  Недоучившиеся гимназисты!" -
гаркнул по-военному  губернатор, стукнув кулаком по  столу, и  побагровел. -
"Посмотритесь в зеркало, молодой человек! У вас молоко на губах  не обсохло,
а  туда  же  сунулись  "рабочими  вопросами" заниматься! Что  вы  смыслите?!
Надеюсь, тюремное заключение образумило вас! У вас есть мать и отец? Сколько
вам было лет, когда вас арестовали?"
     Дзержинский обвел взглядом комнату и проговорил:
     "- Прежде всего, разрешите взять стул".
     Губернатор остолбенел.
     "- Советую  вам понять", - закричал  Клингенберг, - "что находитесь под
надзором  полиции! Прошу  вести  себя прилично! Мне  не о  чем больше с вами
говорить! Вон!"
     Тем и кончилась беседа губернатора с будущим главой ВЧК. Не знаю, дожил
ли  Клингенберг  до  революции, когда  этот "бледный  юноша с саркастической
усмешкой" расстреливал таких, как Клингенберг, "прямо по спискам".
     Через  день  на   пришедшем  пароходе  ссыльный  Дзержинский   отбыл  в
назначенный  ему  город Нолинск.  Но из  Нолинска Клингенбергу доносили, чго
этот  ссыльный  "успел произвести  влияние на некоторых  лиц,  бывших  ранее
вполне благонадежными". И хорошо  помня Дзержинского,  губернатор на рапорте
наложил резолюцию:  "За строптивость характера  отправить под конвоем дальше
на север  в  село  Кайгородское.  Пусть  холодный северный  климат  немножко
остудит революционный пыл".

     7. ПЕРВЫЙ ПОБЕГ.

     Село  Кайгородское расположено в 200  верстах от города  Слободского на
берегу  Камы,  среди  нетронутой  красоты русского  севера.  Сюда на тряской
телеге  в сопровождении стражника  привезли двух молодых ссыльных, марксиста
Дзержинского и народника Якшина.
     Трудно было бы представить  более  противоположных  людей,  чем эти два
ссыльных.  Угловато-сложенный, порывистый, с  живыми глазами  на  некрасивом
монгольском лице, неуравновешенный и бурный великоросс плебей Яншин  и сухой
фанатический красавец-шляхтич Дзержинский.
     Якшин очень любил природу, людей,  в детстве беспризорным  шлялся он по
России.  Его  революционность  была  чувственной,  "дантоновской", идущей от
сердца. Натура сердечная,  открытая,  Якшин сразу  сошелся  с  кайгородскими
мужиками.  Поет  песни,  пляшет  с  девками,  пьет  водку,  купил  челнок  и
рыболовные сети, ездит с мужиками на  рыбалку,  рассказывает мужикам  были и
небывальщины,  словом,  всецело  отдался  на  лесных  берегах красавицы Камы
окружающей его природе и жизни.
     И полной  противоположностью "дантоновскому" народнику  был  аристократ
Феликс  Дзержинский.  Мужики,  сошедшиеся с  Якшиным,  чуждались  замкнутого
родовитого барича. В  спорах  после  рыбной ловли, когда  Якшин заливал  уху
доброй порцией  водки  и  со  всей пьяной бурностью нападал на  сдержанного,
непьющего  Дзержинского,  последний  отвечал  только  язвительными репликами
"робеспьеровской" натуры.
     Ни красота  севера,  ни  рыбалки, ни Кама,  ни девки, покорившие сердце
Якшина, не трогали плоти и  воображения  Дзержинского. Внешняя  жизнь всегда
лишь  как  по  зеркалу  скользила  по металлической душе  этого  вывихнутого
человека.  Люди  такого склада  не замечают жизни,  у них "не поворачивается
шея", и видима им только захватившая их "цель", к которой прут они через все
препятствия.
     С берегов Камы в 1898 году Дзержинский так и писал о себе своей сестре:
"Ты знала  меня ребенком, подростком, но теперь, как мне кажется, я уже могу
назвать себя взрослым, с установившимися взглядами человеком, и  жизнь может
меня лишь уничтожить, подобно тому как буря валит столетние дубы, но никогда
не  изменит меня.  Я  не  могу  ни  изменить себя,  ни  измениться.  Мне уже
невозможно вернуться назад.  Условия жизни  дали мне такое  направление, что
течение,  которое  меня  захватило,  для  того  только  выкинуло  сейчас  на
некоторое  время на безлюдный  берег,  чтобы затем с новой силой захватить и
нести с собой далее и далее,  пока я до конца не изношусь в борьбе, то-есть,
- пределом моей борьбы может быть только могила".
     По вечерам в освещенной  лучиной  избе Дзержинский резко обрывал тирады
Якшина об ухе, рыбе, Каме, девках, закате.
     "- Брось, мне чужды твои стерляжьи  интересы! Я не в праве пользоваться
хотя бы даже этой кратковременной передышкой. Я жажду борьбы и для нее убегу
отсюда, чего б мне это ни стоило".
     И  вот когда Дзержинский с  Якшиным  плыли  однажды в челноке,  будущий
вождь террора посвятил товарища по ссылке в выработанный план побега.
     "- План  простой", -  говорил Дзержинский,  -  "Кама течет по  лесистым
пустынным местам, течение быстрое, оно и окажет мне помощь. Никакой карты не
нужно, возьму  провианту дней  на десять,  доплыву  до  Усолья иль до Перми.
Вылезу где-нибудь,  дойду до железной дороги,  сел на поезд и поехал. А если
встрянутся, ты должен помочь, хоть ты и народник", - саркастически усмехался
Дзержинский.  -  "Сделаем вид,  что  поехали  за  рыбой  и  задержались.  Ты
пробродишь где-нибудь  несколько  дней будто вместе со мной, а  потом недели
через  две  придешь к  уряднику  и  скажешь, что  Дзержинский,  мол, ушел на
рыбалку и до сих пор его нет, наверное заблудился".
     29-го  сентября 1899 года Дзержинский на чуть брезжившем рассвете вошел
в  челнок на реке  Каме и  оттолкнулся от берега. Вскоре на излучине реки из
глаз  Якшина  скрылась  его белая  рубаха, а  через  две  недели  губернатор
Клингенберг пришел в ярость, узнав, что ссыльный Дзержинский бежал.
     Для  поимки  губернатор  разослал  начальникам  жандармских  управлений
бумагу:  "29-го  сентября  сего