косматые
мечущиеся фигуры. Он одним прыжком выскочил а сенцы,  ударом  ноги  сорвал
дверь с крючка и выбежал во двор. Рыча от возбуждения, развалил  поленницу
дров, которую вчера складывал. Заметив топор, вонзил его с  маху  в  стену
сарая. А услышав мычание за дощатой стенкой, ворвался в коровник и схватил
скотину за рога. Перепуганное животное попыталось вырваться, но  Бухвостов
пригнул голову коровы к земле и повалил ее на бок. Удовлетворенно хмыкнув,
он выскочил во двор и огромными прыжками понесся к дому. В кухне опрокинул
ведро с помоями, поскользнулся на картофельной шелухе и угодил головой  об
печку. И все время ему казалось, что около  него  кто-то  есть,  что  этот
кто-то радуется так же, как и он, и что эта радость будет длиться вечно.
   Но приступ кончился так же внезапно, как и начался. Бухвостов с  трудом
доплелся до постели и без сил повалился на  нее,  чтобы  ровно  через  час
вскочить снова и прыгнуть к кошачьему блюдечку.
   - К доктору, - шептал он  под  утро,  испытав  еще  два  потрясения.  С
полчаса на него пялились мутные рыбьи глаза, а  потом  окружила  кромешная
тьма, в которой мерцали бледные звездочки. И он все время чего-то  боялся.
Страх сжимал сердце, давил на горло. А под  конец  Бухвостову  показалось,
что он умер. Но  и  эта  ночь  кончилась  относительно  благополучно.  Ему
удалось даже немного поспать.
   Корова, когда Бухвостов принес ей пойло, бросилась из загородки и  чуть
не сшибла его с ног. Старик, виновато пряча глаза, долго  уговаривал  свою
любимицу.
   - Ведь теперь доить не подпустит, треклятая, - бормотал он,  соображая,
что можно предпринять в таком необычном деле.
   Потом, тяжело вздохнув, принялся складывать поленницу. Работа шла вяло.
Измученный  бессонной  ночью  Бухвостов  решил   передохнуть   и   немного
подкрепиться. Затопил печку, вылил  на  сковородку  два  яйца  и  пошел  к
рукомойнику. Намылил руки и вдруг  увидел  такое,  что  смог  только  тихо
ойкнуть.
   Яйца сгорели, кухню наполнил едкий смрад. А старик ничего  не  замечал.
Он тупо смотрел на свои руки и тихо гнусил:
   - Господи! За что же это, господи?


   Капитан Семушкин утром жаловался жене:
   -  Работаешь  как  проклятый.  И  никакого,  понимаешь,  никакого  тебе
сочувствия. Этот долговязый очкарик меня  вчера  до  умопомрачения  мозгов
довел. Я ведь  как  баллистическую  экспертизу  провел?  На  самом  высшем
классе. А он не доверяет. Откуда, видишь ли ты, пушка у старика взялась? А
я знаю откуда? Он знает? Ни черта он не знает! И никто  никогда  знать  не
будет. Тюкнулся старый хрыч, поди спроси теперь у него.
   Капитан энергично отхлебнул из стакана, поперхнулся и закашлялся. Потом
сердито  взглянул  на  жену.  Ома  подала  ему  носовой  платок.  Семушкин
высморкался, вытер усы и потрогал их пальцами.
   - Вот я и говорю, - продолжал он. - Приехал ты, к примеру, в наш  город
на работу. И работай себе. По своей линии. Чего же ты в  чужую  линию  нос
суешь? Если делать нечего, играй в шахматы. Или, к примеру,  за  девушками
ухаживай.  Тек  нет,  в  самоубийство  полез.  А  чего   в   него   лезть,
спрашивается? Глупые тут одни собрались. Один  товарищ  Ромашов  -  умник.
Прицепился к пистолету и жужжит как оса.
   - Ты бы, Петя, поаккуратнее, - попросила жена. - Он человек московский,
с образованием. Мало ли...
   - Сорок лет мне, - побагровел от подступившего  возмущения  капитан.  -
Поздно в академию. В пользу  бедных  разговорчики,  -  употребил  он  свою
любимую фразу и, успокаиваясь, уже мягче спросил:
   - К Дарье ходила?
   - Была.
   - Чу и что?
   - От Васяткиных дачник съезжать собрался.
   -  Писатель?  Черт  с  ним,  пусть  съезжает.  За  этими  тянется,   за
беклемишевской родней.
   - В магазин, говорят, три холодильника привезли. Два  продали,  а  один
продавщица в кладовку затащила.
   - Ишь ты, - сказал капитан. - Неужто интерес имеет?
   - И рыбу, - заметила жена.
   - Что рыбу?
   - С завода сто кило рыбы доставили. А продала, говорят, восемьдесят.
   - Чепуха, - отрубил капитан. - Это Дарья  со  злости  брешет.  Ее  тоже
понимать надо. Старуха склизкая. Ну, а еще что?
   - Все будто. Да, чуть не  забыла.  Из  дома  этого,  ну  из  того,  где
покойник, ночью сияние было.
   - Какое еще сияние? - хмыкнул капитан.
   - Обыкновенное, Свет, значит, - стала объяснять жена. - Как  раз  в  ту
ночь, когда убийство...
   - Самоубийство, - поправил капитан.
   - А какая разница? - отмахнулась жена. - Человека-то все равно нет.
   - Есть разница, - наставительно сказал капитан и похлопал себя  ладонью
по шее. - Вот она где, эта разница, сидит. Ну, ну?
   - Свет, значит, был, - снова начала жена. - В аккурат из сада. Столбом.
Постоял недолго. И пропал.
   - Кто же его видел?
   - А Дарья же. Говорит  мне:  "Шепни  своему,  я  там  человека  видела.
Метнулся он от дома..."
   - Ты что? - насторожился капитан и даже привстал.  -  Ты  думаешь,  что
говоришь?
   - А потом Дарья смотрит и видит: пьяный Бухвостов качается. Прет  прямо
на нее и руками машет. Она и убежала.
   - Что ж ты раньше-то? Где ты  вчера  была?  -  засуетился  Семушкин.  -
Хотя... Хотя...
   Произнеся эти слова, капитан Семушкин  задумался.  Сообщение  о  пьяном
Бухвостове, шатающемся по ночам по улицам  Сосенска,  на  него  особенного
впечатления  не  произвело.  Странный  свет,  который  видела  Дарья,  его
заинтересовал. Но ведь  с  этим  светом  никуда  не  сунешься.  Скажи  он,
допустим, тому же Ромашову, начнет допытываться: от кого  услышал?  Узнает
про Дарью, хлопот и смеху не оберешься. Да и брешет, поди, карга...
   Капитан  считал  себя  антирелигиозно  подкованным.  Свет   над   домом
самоубийцы припахивал чем-то кладбищенским. В голове  капитана  этот  свет
ассоциировался с огоньками на могилах. А огоньки на могилах -  религиозный
дурман и поповское шарлатанство. Вурдалаки - тоже из этой оперы. Ишь  куда
может потянуть, только -  зацепись.  Нет  уж.  Пусть  Дарья  треплется,  а
капитана на эту удочку не возьмешь. Не  такой  человек  капитан  Семушкин,
чтобы его простым вурдалаком купите можно было.
   - Так, - сказал он жене. - Я сейчас пойду. В отделение пойду. Как, что,
чего... Сама понимаешь. А про свет ты забудь. Врет  Дарья.  Не  может  над
покойником светить. Ненаучно это. А ежели что и  бывает,  так  это  все  в
книжках объяснено. Молнии там или электричество. Теперь вот я  про  плазму
читал. Ее магнитом ловят.
   Тут он почувствовал, что залез слишком далеко, и пошел в спальню.  Снял
со спинки стула отглаженный китель, надел его, потрогал усики и двинулся к
выходу. Дорогой он еще раз продумал вопрос о Дарьиной информации и еще раз
твердо решил никому об этом не болтать. Дарья новости не копит, в чулок не
складывает. Не сегодня-завтра об этом свете будет знать половина Сосенска.
Дойдет до аптекаря. А у того тоже не задержится. Так что  товарищ  Ромашов
получит еще тепленькое  известие.  Интересно  бы  знать,  как  он  на  это
посмотрит.
   Приняв  окончательное  решение,  капитан  тут  же  выбросил  из  головы
старухины бредни и  стал  соображать,  как  бы  похитрее  подкопаться  под
продавщицу. В том, что она нечиста на руку, Семушкин  не  сомневался.  Тут
Дарья маху не даст. В этих вопросах капитан ей верил безраздельно.
   На этом  месте  мысли  капитана  приняли  другое  направление.  Впереди
блестела лужа, которую надо было обойти,  не  запачкав  ботинок.  Капитан,
стрельнув глазами по сторонам, выбрал кратчайший путь и вскоре  стоял  уже
перед крыльцом отделения. Ботинки блестели. На  них  не  попало  ни  одной
капли воды, ни одного комочка грязи.



4. ЯМА В ЛЕСУ

   В то утро, когда в Сосенске старик Бухвостов  сжег  яичницу,  в  Москве
ничего из ряда вон  выходящего  не  произошло.  Яма  в  подмосковном  лесу
появилась позднее. Полковник Диомидов узнать о возникновении  ямы  раньше,
чем она возникла, безусловно, не мог. В это сентябрьское утро  он  еще  не
думал о свойствах  пространства  и  времени,  о  парадоксах  сверхсветовых
скоростей и о всех  других  загадочных  явлениях,  с  которыми  столкнулся
позднее. Думал он в это утро о более прозаических  вещах.  Впрочем,  лучше
всего сейчас познакомиться с самим полковником.
   В школе он любил математику. Это,  правда,  не  мешало  ему  увлекаться
дзю-до и успевать  читать  все,  что  попадалось  под  руку.  Разрозненные
подшивки  "Всемирного  следопыта"  сменялись  на  его   столике   романами
Жулавского и Жиффара. Эдгар  По  ему  нравился  больше,  чем  Конан-Дойль.
"Робинзон Крузо"  восторга  не  вызвал.  К  "Анне  Карениной"  он  проявил
интерес, когда учился уже в десятом классе.
   Потом пришла война. Младший лейтенант Диомидов встретил ее в Ломже. А в
1945 году в Москву вернулся  подполковник  Диомидов  и  стал  следователем
управления МГБ.
   Через  год  его  послали  учиться.  Через  пять  порог  управления  МГБ
переступил  полковник  Федор  Петрович  Диомидов.  Вскоре  он  втянулся  в
водовороты больших и малых дел. Два раза в него стреляли. Три раза стрелял
он. Это вызывалось особой необходимостью. Вспоминать, впрочем, Диомидов не
любил. Он по-прежнему много читал. И по-прежнему без разбора, все  подряд.
Счастливая особенность его ума отбрасывать ненужное и наносное хорошо  ему
служила. Он мог прочитать книгу и тут же забыть о ней.  Или  запомнить  на
всю жизнь.
   К обезьяньему буму он отнесся спокойно,  хотя  с  интересом  следил  за
сообщениями  печати.  Некоторые  из  них  настораживали,  большинство   же
вызывало улыбку. Диомидов, почти не читая, отбрасывал в сторону  газеты  с
пространными рассуждениями об инопланетном происхождении  обезьян.  А  вот
словосочетание "биологическая бомба" заставляло задумываться. Диомидов был
уверен, что  за  этой  "фиолетовой  чумой"  стоят  люди,  возможно,  очень
опасные.  Может  быть,  опаснее,  чем  сами  обезьяны,  сеявшие  смерть  и
опустошение.
   Полковник знал, что в стране уже предприняты меры на  случай  внезапных
осложнений. Кроме того, правительство предложило  помощь  заинтересованным
государствам. Знал Диомидов и  об  отказе  последних.  Это  обстоятельство
заставляло думать о том, что кому-то на руку обезьянья истерия, что  нужно
ждать  дальнейших  эксцессов.  Западные  газеты  на  все  лады  кричали  о
предстоящем  конце  света.   В   разглагольствованиях   барахтавшихся   на
поверхности событий проповедников,  в  шумной  рекламе  новых  напитков  и
патентованных средств, в  воплях  о  гибели  человечества  тонули  крупицы
правдивой информации о действительном положении.  Было  необычайно  трудно
вылавливать их и отделять от рассуждении теософов и телекинетиков.
   Но заниматься этим было необходимо.  И  Диомидов  со  свойственной  ему
дотошностью ежедневно  изучал  все  материалы,  прошедшие  предварительный
отбор в отделе. Одна из таких заметок в  "Глоб"  привлекла  его  внимание.
Какой-то  юркий  корреспондент  ухитрился  заметить   некоего   худощавого
джентльмена в момент приезда к командующему объединенными силами по борьбе
с "фиолетовой чумой". Корреспонденту удалось проследить даже за  отправкой
вертолета в сельву, на котором худощавый джентльмен улетел выполнять  свою
таинственную миссию.  Фамилия  джентльмена  в  газете  не  называлась.  Но
предположений на этот счет было  высказано  немало.  Диомидов  внимательно
перечитал корреспонденцию, пожал плечами и отнес ее к генералу.
   - Занятно, однако, - задумчиво произнес  генерал.  -  Что  понадобилось
этому "знатному иностранцу"?
   Вопрос был явно риторическим, и Диомидов  не  стал  на  него  отвечать.
Генерал усмехнулся.
   - Пожалуй, верно, - сказал он. - Разговор праздный. А  глядеть  надо  в
оба. У меня ощущение, что вот-вот из всей этой грязи вынырнет некая фигура
и замахнется на мир чем-нибудь похлеще атомной бомбы...
   И фигура вынырнула. Только она не была похожа на ту, о которой  говорил
генерал. Худой кадыкастый немец, назвавшийся Куртом Мейером,  туристом  из
ФРГ, неожиданно явился в управление и попросил кого-нибудь из  "чиновников
безопасности" принять его. Немец плохо говорил по-русски,  а  дежурный  не
понимал по-немецки.  После  взаимных  недоумении  выяснилось,  что  турист
желает сообщить нечто об обезьянах.
   Его проводили к Диомидову.


   Курт Мейер замешкался на крыльце Исторического музея, когда  их  группа
входила в  здание.  Бергсон  в  это  время  садился  в  машину  с  флажком
посольства одной латиноамериканской  страны.  Курт  сразу  узнал  знакомый
прищур равнодушных бесцветных глаз,  хотя  ему  довелось  видеть  Бергсона
только однажды. Тогда, немало лет назад, эти  глаза  так  же  щурились  на
заключенных, грузивших на танки клетки с обезьянами.
   Курт вздрогнул и невольно замедлил  шаг.  Потом,  повинуясь  внезапному
порыву, сбежал вниз.  Хлопнула  дверца.  Бесцветные  глаза  окинули  через
стекло тощую фигуру, нелепо махавшую руками. Машине мягко взяла с места. И
только тогда Мейер опомнился, понял, что он ничего не может сделать,  даже
если ему удастся задержать автомобиль. И он бросился догонять туристов.
   - Что ты там потерял? - покосился на него толстый Вайнцихер.
   - Уронил бленду, - соврал Курт и понял:  Вайнцихер  ему  не  верит.  Он
ощупал Мейера глубоко посаженными глазками и процедил:
   - Не понимаю, зачем тебе бленда? Ведь солнца нет.
   Курт промолчал. Отошел в сторону и сделал вид, что внимательно  слушает
экскурсовода. Бергсон не выходил у него из головы.
   Тогда Мейеру здорово повезло. Две  пули  только  расцарапали  кожу  под
мышкой. Было много крови. Может, это его и спасло. И  еще  аптечка  рыжего
Вилли. Как хорошо,  что  этот  Вилли  из  зондеркоманды  таскал  за  собой
аптечку.  Он,  наверное,  сильно  удивился,  бедняга,  когда  увидел,  что
Бергсон, прошив двумя очередями заключенных, повернул  турель  пулемета  и
полоснул по зондеркоманде. А  Курт  знал,  что  будет  так.  Ибо  случайно
подслушал обрывок разговора.
   Он задержался тогда на трапе. Клетка с огромным шимпанзе зацепилась  за
леер. Пока с ней возились, он услышал, как высокий  эсэсовец  с  лошадиным
лицом сказал Бергсону:
   - Помните о связи.
   - Все будет в порядке, профессор, - ответил Бергсон.
   - И давайте скорее тех.
   - Они уже в пути. Скоро вы начнете опыты.
   Эсэсовец-профессор  довольно  осклабился.  Засмеялся  и  тот,  кого  он
называл Бергсоном. В этот момент Мейер понял, что здесь пахнет  тайной.  И
не ошибся.
   Когда он пришел в себя, была ночь. От  реки  тянуло  вонючей  сыростью.
Где-то в лесу кричала неизвестная  птица.  А  кругом  лежали  трупы.  Раны
саднило. Он вспомнил про аптечку. Стал искать  Вилли.  Достал  пластырь  и
унял кровотечение. Пока он это проделывал, его два раза  стошнило.  Может,
от слабости, а может, от вида трупов. Но он  нашел  силы,  чтобы  снять  с
груди Вилли автомат. Бергсон не потрудился собрать оружие зондеркоманды.
   Ни тогда, ни позже Курт Мейер никому  не  рассказывал  об  этом.  И  не
рассказал бы, не начнись газетная шумиха вокруг странных событий  в  Южной
Америке. Курт в это время был в России. Фиолетовые обезьяны, о которых  он
читал   ежедневно,   ассоциировались   почему-то   в    его    голове    с
эсэсовцем-профессором, забравшимся двадцать  лет  назад  на  Амазонку  для
проведения каких-то опытов. Мейер много-думал, прежде чем решиться.
   Вот при каких обстоятельствах, турист из  ФРГ  оказался  в  кабинете  у
Диомидова. Он долго мялся, подыскивая нужные слова,  и  наконец  произнес,
путая немецкие фразы с русскими:
   - Я хочу сделать заявление. Мне понравилось у вас в страна.  Ви  хорошо
решай  коммунальпроблема.  И  это...  -  Он   ткнул   пальцем   в   лацкан
диомидовского пиджака, на котором синел университетский  ромбик.  Диомидов
помог ему.
   - Образование, - сказал он по-немецки.
   - О, - обрадовался Курт, услышав родной язык. - Да, да, я видел  у  вас
много таких значков. - И тихо добавил: - Я тоже мог бы...
   Он вздохнул и, отвернувшись к окну, сказал:
   - Гейдельберг. Это были лучшие  годы.  И  немного  потом.  Обсерватория
стояла на холме у реки. Я любил ходить туда. Думать. Потом  я  забыл,  как
это делается. А сейчас мне снова пришлось задуматься.  Уже  о  другом.  Не
удивляйтесь, если я скажу вам одну странную вещь. Я не пришел бы к вам. Но
вчера в ресторане Вайнцихер пролил вино.  На  скатерти  расплылось  мокрое
пятно. Вайнцихер расхохотался. Увидев его улыбку, я решился. Мокрое  пятно
напомнило мне о крови расстрелянных.  И  еще  одна  встреча.  Скажите,  вы
верите в привидения?
   Диомидов пожал плечами. Немец сказал:
   - Вы меня поймете. Это, наверное, судьба. Я буду говорить с вами как  с
представителем страны, которую уважаю. Моей стране, - он усмехнулся, - это
не нужно.
   Диомидов вежливо кивнул. Он еще ничего не понял из сбивчивого  рассказа
немца, кроме того, что тот хочет  сделать  какое-то  заявление.  Решив  не
мешать Курту, Диомидов закурил и откинулся в  кресле,  ожидая  продолжения
рассказа.
   - Я не люблю послевоенный мир,  -  говорил  Курт.  -  Газеты  кричат  о
заговорах и убийствах. Как  мыльные  пузыри,  лопаются  правительства.  Из
сельвы ползет фиолетовая зараза. Об этом я и хочу сказать. И еще об  одной
встрече у вас в стране. Бергсон. Его звали Бергсоном тогда.
   Диомидов подбодрил замолчавшего было немца кивком головы. Курт  пошарил
в карманах, нашел сигареты, попросил разрешения закурить. Сделав несколько
затяжек, притушил сигарету. И полковник услышал рассказ о судьбе человека,
который мог бы стать ученым, но не стал им.
   Курт Мейер, закончив  университет,  устроился  на  работу  в  маленькую
астрономическую   обсерваторию.   Это   было   тогда,   когда   лавочники,
нашпигованные идеями национал-социализма, с барабанным боем  двинулись  на
Европу. Молодому астроному до этого  не  было  дела.  Великая  Германия  с
оседлавшим ее Гитлером неслась мимо Курта.
   Проблема  "жизненного  пространства"  его  не  волновала.  Его   вполне
устраивала тихая комнатка в доме фрау Марты, сухонькой старушки,  любившей
подолгу сидеть за утренним кофе и занимать своего постояльца рассказами  о
давно умершем муже.
   Старушка не мешала думать. А думал Курт тогда  о  многом.  Например,  о
рождении сверхновых звезд. Он считал, что сверхновые несут в себе  главную
загадку мироздания. Тогда он изучал китайские источники, просиживал ночами
у телескопа, ждал вспышки таинственной звезды.
   Но  сверхновая  не  загоралась.  А  в  обсерваторию  как-то   заглянули
эсэсовцы.
   - О, - уважительно сказал рослый и  пухлый,  как  подушка,  ротенфюрер,
увидев телескоп. - Я никогда не видел небо близко. Как это делается?
   Астроном не выдержал и засмеялся. Ротенфюрер крякнул и заорал:
   - Почему не на фронте?
   Это и решило судьбу Курта. Он плохо запомнил, что было дальше.  Очнулся
уже в концентрационном лагере. Перед ним стоял, осклабившись, рыжий Вилли.
   - Коммунист? - спросил Вилли, грозно выпучив глаза.
   Мейер покачал головой. Говорить он не  мог:  кулак  ротенфюрера  сделал
что-то с языком.
   - Значит, еврей, - брезгливо резюмировал Вилли и повел  Курта  в  глубь
двора, где группа изможденных людей чистила большой сарай - нужник.
   Ученому всунули в  руки  ведро.  Этим  способом  Вилли  переключил  его
внимание с судеб вселенной на судьбы  рейха.  Фрау  Марта,  не  дождавшись
тихого квартиранта, сожгла листки с тензорными уравнениями. Сверхновая  не
вспыхнула. А на земном шаре количество ученых уменьшилось еще на единицу.
   В один далеко не прекрасный день группу заключенных отвезли в Гамбург и
посадили на  пароход,  отплывавший  к  берегам  Амазонки.  Рыжий  Вилли  в
припадке неожиданной откровенности сообщил  Курту,  что  получит  за  рейс
кругленькую сумму. Он целыми днями сидел  на  палубе,  пиликал  на  губной
гармошке или вынимал толстую записную книжку и что-то считал,  морща  лоб.
Может, подсчитывал будущие доходы. Но итога ему подвести не удалось. Точку
поставил Бергсон