иренной  во  время  ремонта
установки, не распространялось.  Относительно  поля  ничего  определенного
сказать было нельзя. Мнения сходились только в одном:  природа  его  -  не
магнитная. Этого было мало. Экспериментировать,  не  опасаясь  осложнений,
было нельзя. Дирекция института категорически запретила кому бы то ни было
приближаться к камере памятрона. На дверях лагутинской лаборатории повисла
красная сургучная печать.
   Но дорога  науки,  как  известно,  вымощена  телами  нетерпеливых.  Был
Ломоносов, и был Рихман. Первый открыл закон  сохранения  энергии.  Второй
торопливо запустил змея в грозовую тучу и погиб, так и не  разгадав  тайну
электричества. И тем не менее мы  не  перестаем  его  уважать  за  научный
подвиг, совершенный наперекор обывательской пословице "не зная  броду,  не
суйся в воду".
   Однажды  Лагутин,  томимый   вынужденным   бездельем,   остановился   в
институтском коридоре  поболтать  с  сотрудницей  лаборатории,  в  которой
работал Тужилин. Разговор вертелся возле незначительных предметов. Отдавая
дань   вежливости,   Лагутин   поинтересовался    самочувствием    Василия
Алексеевича. Женщина заметила, что Тужилин по-прежнему "на  высоте",  хотя
очень недоволен переводом их  лаборатории  в  другое  крыло  институтского
здания.
   - А зачем, в самом деле? - спросил  вскользь  ученый,  думая  о  чем-то
постороннем.
   - Это вы виноваты, вернее, ваш памятрон. Камеру-то  расширили  за  счет
нашей лаборатории.
   - Вот что, - заметил Лагутин, разводя руками. - А я, знаете ли, об этом
и не подозревал. Ну и ну! Как же он теперь на новом месте? Тепло хоть там?
С Белкой, поди, пришлось повозиться. Рефлексы у нее, часом, не сбились?
   - Да они еще в старой  лаборатории  сбились.  Белка  уже  не  помощница
Василию Алексеевичу. Одичала...
   - Что же это она? - бездумно спросил Лагутин,  глядя  мимо  женщины.  -
Одичала, значит. Как же это?
   И вдруг острая мысль кинжалом вонзилась в мозг. Он схватил  женщину  за
руку и потребовал немедленно подробно рассказать  о  том,  почему  одичала
Белка. Не добившись толкового ответа на свои вопросы, он бегом  кинулся  к
Тужилину. Белку увидеть не удалось. Василий  Алексеевич  распорядился  еще
несколько дней назад отправить  собаку  ad  patres  [к  праотцам  (лат.)].
Лагутин  окинул  выразительным  взглядом  незадачливого  исследователя   и
попросил уточнить дату, когда это случилось. Тужилин,  не  понимая,  зачем
это все нужно, показал журнал, в  котором  был  зафиксирован  день  замены
Белки другой собакой. Это был тот день, когда  Лагутин  включал  памятрон.
Совпадали даже часы. И Лагутин и Тужилин тогда пришли в институт несколько
раньше  обычного.   Сомневаться   не   приходилось:   Белка   подвергалась
воздействию поля, создаваемого памятроном.
   - Под суд! - сказал Лагутин.
   - Кого? - недоумевающе поднял глаза Тужилин.
   - Ученых, которые... - начал Лагутин и,  оборвав  фразу  на  полуслове,
пошел к выходу. Гулко хлопнула дверь. Тужилин  хмыкнул  и,  оглядев  своих
коллег, молчаливо прислушивавшихся  к  разговору,  постучал  себя  по  лбу
согнутым пальцем. Но одобрительных смешков,  на  которые  рассчитывал,  не
услышал. В лаборатории царила похоронная тишина. Прыгая  через  ступеньки,
Лагутин взбежал на второй этаж  и  остановился  перед  приемной  директора
Мельника, Поправил  сбившийся  галстук,  потянул  ручку  и,  не  глядя  на
поднявшуюся ему навстречу секретаршу, не спрашивая, у  себя  ли  директор,
открыл дверь кабинета.
   У Мельника сидел академик Кривоколенов. Увидев Лагутина,  они  оборвали
разговор. У обоих были кислые лица, словно они проглотили по изрядной дозе
уксуса.
   - Простите, - сказал Лагутин. - Но я должен сообщить  вам  о  том,  что
получил  доказательства  непосредственного  воздействия  нашего  поля   на
память. Мне кажется, что это позволит изменить  точку  зрения  руководства
института на предмет, и мы  сможем  наконец  приступить  к  экспериментам,
которые по непонятным причинам сейчас прерваны.
   - Опять вы торопитесь, - сказал Кривоколенов. - Вы же сами  только  что
изволили упомянуть о  причинах.  Причины-то  непонятные.  А  что  касается
доказательств, то мы послушаем.
   Лагутин рассказал о Белке.
   - Вот видите, - назидательно поднял  палец  академик.  И  повернулся  к
директору. - Наши опасения подтверждаются. Не правда ли, Павел Игнатьевич?
   Мельник кивнул. Поворошил разложенные на столе бумаги и подал  один  из
листков Лагутину.
   - Тут, - сказал Лагутин, разглядывая листок, - тут только цифры.
   - Да, - торжественно, как показалось Лагутину, произнес Мельник. -  Тут
только цифры. Степан Александрович, - он наклонился в сторону академика, -
был так любезен,  что  познакомил  нас  с  некоторыми  формулами,  которые
заключают  в  себе...   которые   позволяют   нам   судить   о   некоторых
характеристиках этого поля.
   - Но я не математик, - сердито произнес Лагутин.
   Академик и директор переглянулись. Кривоколенов сказал:
   - Э, чего там! Просто его не должно быть.
   - Как это так? - возмутился Лагутин.
   - Как? - задумался академик. - Бог его знает. Расчеты  утверждают,  что
этого вашего поля не должно быть. Понимаете?
   - Как же я это могу понять? Поле-то есть. Значит, расчеты не годятся.
   - Вот эйнштейнова константа, - торжественно сказал академик.
   - Ну и что? - задал вопрос Лагутин.
   - А то, - буркнул Кривоколенов, - что другой константы я не знаю.
   - Но ведь не пойдете же вы против факта. Поле-то существует.
   - Вот именно, -  кивнул  академик.  -  Мы  некоторым  образом  замечаем
присутствие этого поля. Но его природа остается загадочной.  Ваш  памятрон
создавался как генератор электромагнитного поля большой напряженности.  Вы
начали с миллионов гаусс и до какого-то определенного  момента  непрерывно
усиливали поле. Добились же только гибели подопытных  животных.  Потом,  я
имею в виду прискорбный эпизод с Машей, памятрону был задан  такой  режим,
что напряженность поля достигла еще более колоссальной величины. Выражаясь
популярно, здесь-то и произошел скачок в новое качество.  Электромагнитное
поле переродилось. Высвободилась какая-то дополнительная порция энергии. И
на свет выползла ваша "гусеница".  Вы  только  что  информировали  нас  об
эпизоде с собачкой. Картина напоминает, я бы  сказал,  весьма  напоминает,
самую рядовую амнезию. Вызвало же ее это новое, неизвестное нам поле.  Оно
просто погасило все благоприобретенные собачкой рефлексы. Да, оно, как  вы
изволили заметить, взаимодействует. Но  только  односторонне.  Подуйте  на
свечку: она потухнет.
   - Нет, - сказал Лагутин. -  Тут  что-то  не  так...  Я  же  подвергался
воздействию поля. И Маша...
   -  Кратковременное  воздействие,  -  начал  академик,  но  его  прервал
телефонный звонок. Мельник поднял трубку.
   - Да, - сказал  он.  -  Да,  они  сейчас  здесь...  Что?  В  клинику?..
Диомидов?.. Хорошо... Скажу...
   Он положил трубку и повернулся к Лагутину.
   - Нам придется продолжить... м-мм... беседу в другое время. Звонили  из
управления КГБ. Ивана Прокофьевича желает видеть тот следователь, помните?
Диомидов. Он лежит в клинике.
   - Что с ним?
   Мельник развел руками.


   Сознание  возвращалось  толчками.   В   моменты   прояснений   Диомидов
соображал, что лежит на больничной койке, делал попытку поднять голову, но
тут же проваливался в зеленую тьму, где его окружали фиолетовые  чудовища.
Они  с  хохотом  набрасывались  на  Диомидова  и  душили  его.   Полковник
вскрикивал, просыпался в холодном поту. Потом снова куда-то  проваливался,
бродил по каким-то темным коридорам, пытаясь найти выход к  свету,  но  не
находил его, хотя знал, что идет по правильному пути.
   Прошли сутки, прежде чем он окончательно пришел в себя. Открыл глаза  и
увидел незнакомого  краснолицего  человека  в  белом  халате.  Краснолицый
усмехнулся добро и басом сказал:
   - Выкарабкались. Отлично. Только... Нет-нет,  вы  уж,  будьте  ласковы,
полежите спокойно, - быстро заговорил он,  заметив,  что  Диомидов  сделал
попытку приподняться на постели. - Прыгать еще раненько.
   - Что? - спросил Диомидов.
   Краснолицый понял:
   - Перелом ключицы, трещина в тазобедренной кости.
   - Все?
   - Ну и небольшая дырка в черепе. В районе теменной кости.
   - Где я?
   - У Склифосовского.
   - Сколько?
   Краснолицый показал один палец.
   - Сутки, - сказал он. - Точнее,  чуть  больше.  Но  сейчас  уже  все  в
порядке. Главное - не волноваться, лежать спокойно.
   - Да уж, - буркнул Диомидов и закрыл глаза. В его  положении  только  и
оставалось лежать спокойно. Надо же было этой  чертовой  стене  обрушиться
так некстати!
   - Попробуйте заснуть, - посоветовал краснолицый.
   - Мне надо поговорить с Ромашовым, - сказал Диомидов.
   - Это который в очках? Такой высокий молодой человек?
   - Да.
   - Нельзя. Кроме того, учтите, вы еще нетранспортабельны.
   - Ах вот оно что! - сказал  Диомидов.  -  Но  Ромашов  мне  нужен.  Он,
надеюсь, транспортабелен. Я должен задать ему один вопрос.
   - Ни одного! - отрезал краснолицый.
   - Я буду жаловаться, - погрозил Диомидов.
   Краснолицый  отмахнулся  от  него,  как  от  назойливой  мухи,  и  стал
сосредоточенно рассматривать на свет пробирку с синей жидкостью.  Диомидов
осторожно выпростал из-под одеяла  здоровую  руку  и  пощупал  повязку  на
голове.
   - Не валяйте дурака, - спокойно сказал краснолицый. - Вы что? Не верите
мне?
   - Мне нужно поговорить с Ромашовым, - упрямо сказал  полковник.  -  Мне
наплевать на ваши больничные порядки. Вы понимаете,  что  дело  не  терпит
отлагательства?
   - Дела остались там, - равнодушно сказал краснолицый, кивнув на окно. -
А если вам нравится грубить - грубите. Только не вертитесь и  не  сбивайте
тюрбан. В конце концов это ваша голова. Проявите о ней заботу.
   - Извините, - сказал Диомидов. - Я не хотел  грубить.  Но  я  не  смогу
спокойно лежать, пока не поговорю с Ромашовым.
   - Это серьезно? - подозрительно покосился краснолицый.
   - Даю слово.
   - Хорошо. Как только он появится, я пущу его  к  вам.  На  пять  минут.
Хватит?
   -  Да,  -  сказал  Диомидов,  испытывая  прилив  благодарности  к   все
понимающему краснолицему.
   Потом он заснул. Проснулся вечером и испугался.  А  что,  если  Ромашов
приходил, когда он спал? И  краснолицего  не  видно.  У  койки  дремала  с
книжкой на коленях сестра. Будить ее  Диомидов  не  стал.  "Спрошу,  когда
проснется", - решил он. И подумал, что ночью Ромашов все равно не  придет.
Даже если бы он и захотел. Не пустят. "Дела остались там". Как бы не  так!
Там осталась эта  чертова  штука.  Ее  нужно  немедленно  вытащить  из-под
обломков стены и поставить точку под делом Беклемишева.
   Ему очень хотелось поставить точку. Он  сильно  торопился  в  последние
дни. И он не подумал в тот момент, что стена может рухнуть. Впрочем, разве
можно было предусмотреть это? Прочная ограда развалилась на куски, как  от
взрыва, хотя никакого взрыва не было и не могло быть.
   "Дела остались там", - снова  вспомнил  он  фразу  краснолицего.  "Там"
остался мотоцикл. Да еще труп. Последний труп  в  этой  фантасмагорической
истории. Беклемишев, Петька Шилов да еще этот - Отто. Последнего все равно
ждала виселица. И в общем-то не имели  значения  подробности,  которые  он
сообщил бы, если бы остался в живых.  Все  уже  было  известно  следствию.
Мертвый Петька Шилов дал исчерпывающие показания.  Убирая  его  с  дороги,
этот Отто никак не рассчитывал получить обратный эффект. Он тонко продумал
все детали. Петьки в разработанной  им  схеме  не  было.  Петька  сидел  в
тюрьме. Так полагал Отто, возвращаясь из Сосенска в Москву. Но на  вокзале
он неожиданно увидел Петьку. Вор спал на длинной скамье. Отто  решил  этот
кончик оборвать. Он быстренько отвез  Тужилиных  домой  и  возвратился  на
вокзал. Растолкав спящего, он  пригласил  его  совершить  поездку  в  лес.
Возможно, он придумал какой-нибудь убедительный  предлог.  Деталей  теперь
уже не узнать. В лесу он дал Петьке в руки трость Беклемишева и,  отпустив
его на двадцать шагов, выстрелил. Ему казалось, что таким  способом  можно
убить двух зайцев: увидеть действие этой трости и избавиться от  ненужного
свидетеля.
   В Сосенске он  провозился  с  оформлением  инсценировки  "самоубийства"
Беклемишева.
   Когда  он  застрелил  старика,  в   саду   вспыхнул   свет.   Преодолев
естественный испуг, Отто сообразил, почему он возник.  Но  в  этот  момент
увидел Бухвостова и убежал, чтобы вернуться в сад на  следующую  ночь.  Он
быстро  преодолел  пять  километров,  отделявших  его  от  места  рыбалки,
убедился, что  рыболовы,  усыпленные  им,  продолжают  спать,  забрался  в
постель и разбудил Мухортова. Вот откуда у аптекаря и появилось убеждение,
что он всю ночь бодрствовал возле "чуть не утонувшего Ридашева".
   Стреляя в вора, Отто надеялся узнать наконец, что же за вещь попала ему
в руки. Но он перестраховался. Двадцать шагов - это  далеко.  Ему  удалось
снова увидеть только вспышку света, и затем все исчезло. А на поляну вышла
Зоя. Ее появление совпало с окончанием действия этой штуки. Возникла  яма.
В ней лежал труп вора и трость. Вторично стрелять убийца не решился  -  не
знал, как поведет себя трость.
   А теперь трость эта мирно покоится под обвалившейся каменной оградой. И
никто, кроме Диомидова, об этом не знает. И никто,  кроме  него,  даже  не
подозревает, что это за штука. А сам он? Все ли  он  понял  из  увиденного
после того, как зеленый шар выбросил отростки, и они впились ему  в  мозг,
обволакивая сознание странной, какой-то ощутимой пеленой?


   Утром Ромашов позвонил в больницу.
   - Да, - лаконично ответил врач. - Все будет хорошо. Он пришел в себя...
Да. Можно навестить... Недолго, учтите. - И повесил трубку.
   Диомидов  не  раз  говорил  Ромашову,  что  в  беклемишевском  деле,  в
сущности, нет никакой загадки.
   - Надо только распутать клубок, - любил повторять  полковник.  -  И  вы
увидите, что оно выеденного яйца не стоит. Любое дело кажется  загадочным,
пока мы не раскусим его. Когда слетит скорлупа,  окажется,  что  орешек  в
общем-то ничего особенного из себя не представляет.
   - А трость? - возражал Ромашов.
   - Это дело ученых, - говорил Диомидов. - Наша задача найти убийцу. А  в
убийце ничего фантастического и непонятного нет. Это не привидение. Он  не
летает по воздуху, а ходит по земле. И оставляет следы.  Он  не  может  не
оставлять следов. Понимаете?
   В конце концов Диомидов оказался  прав.  День  за  днем  он  и  Ромашов
скрупулезно "монтировали",  как  выразился  однажды  полковник,  киноленту
жизни Петьки Шилова. Разрозненные кадры,  собранные  из  показаний  многих
людей, сливались постепенно в цельную картину.
   - Проверяйте всех  Петькиных  знакомых,  -  напоминал  Диомидов.  -  Не
забывайте о том, кого мы ищем. Вот тут, я вижу, у вас записано, что Петька
ходил бриться  в  парикмахерскую  на  Балчуге.  Вы  смотрели  личные  дела
мастеров?
   - Смотрел, - говорил Ромашов.
   Он уже обалдел от этой работы. Сотни людей. Сотни мимолетных  Петькиных
встреч. Все это мельтешило в глазах, наслаивалось, путалось. Он  удивлялся
Диомидову, который взвалил на себя три четверти работы и ни разу  даже  не
выругался.
   - А тех, кто уволился? - спрашивал Диомидов. - За последние пять лет?
   - Да, - вздыхал Ромашов.
   Ему казалось иногда, что они взялись решать непосильную  задачу.  Легко
сказать - изучить последние пять лет Петькиной жизни и найти в этом  стоге
иголку, сиречь следы связи Петьки с агентом Хенгенау. Утешало только  одно
обстоятельство: Ромашов знал этого агента в лицо. Он два раза  встречал  в
Сосенске "писателя Ридашева". Это утешало и  злило  одновременно.  Утешало
потому, что  облегчало  работу.  Ромашову  достаточно  было  взглянуть  на
человека, чтобы сказать: не он. А злило потому, что он, Ромашов,  ходил  в
Сосенске рядом с агентом и не знал об этом.
   По вечерам Диомидов усаживал Ромашова рядом, придвигал поближе пухнущую
день ото дня папку с жизнеописанием Петьки и листал ее,  рассуждая  вслух.
Особенно придирчиво он относился ко всему, что касалось  лета  19..  года.
Удалось установить, что в это время у Петьки было много денег; Но источник
оставался неясным. Пытаясь уточнить это обстоятельство, Диомидов обратился
за помощью в  МУР,  тщательно  просмотрел  много  архивных  дел,  особенно
внимательно изучал нераскрытые кражи. Однако ничего подходящего не  нашел.
Конечно, Петька мог украсть деньги и не в Москве. Но в тот год  он  никуда
из столицы не выезжал.
   - Занятно, - говорил Диомидов. - Смотрите. Летом у Петьки  куча  денег.
Осенью, растратив  их,  он  крадет  бумажник  у  гражданина  Полуэктова  и
благополучно садится в тюрьму. Где же он украл ту  "кучу"?  И  почему  так
ловко? Судя по его делам, он в общем-то вор из невезучих.  Что-то  тут  не
сходится. А? Уж не оказал ли он какую-то услугу нашему подшефному?
   Ромашов соглашался, что это предположение весьма вероятно. Но  с  какой
стороны начать его проверять?
   - А с той же самой, - сердился Диомидов.
   И утро начиналось с  "той  же  самой".  Люди.  Лица.  Анкеты.  Вопросы.
Ответы. Десятки людей.  Сотни  вопросов.  Прямых,  наводящих,  вопросов  с
намеком и вопросов обходных, похожих на разбитый объезд возле  перекрытого
шлагбаумами асфальтового шоссе. Пока однажды перед Диомидовым не  появился
человек с заячьей губой.
   - Корешовали с Петькой? - в упор спросил Диомидов.
   Заячья  губа  приподнялась.  Это  должно  было  означать  презрительную
ухмылку.
   - Не, начальник, чего не, того не...
   - А мне говорили другое.
   - Кто? Филя, что ли? Брешет. Он же чокнутый. Два раза в пивной  сидели.
Было. А так? Не. Чего не, того не.
   - В пивной-то Петька угощал?
   - Петька. Так ведь Это когда было? Или копаешь что, начальник? Так ведь
кончился Петька.
   - Кончился, - задумчиво сказал Диомидов. - А ты, часом, не знаешь,  кто
его кончил?
   - Чего не, того не. Только мы тут зачем бы? Шутишь, начальник.  Не  под
тем фонарем ищешь.
   - Шучу, - заметил Диомидов.
   И как бы между прочим заговорил о том, что вот вроде  найден  пистолет,
из которого стреляли в Петьку, и еще кое-какие вещи, которые указывают  не
то чтобы на человека с заячьей губой,  но...  Заячья  губа  только  хлопал
глазами, слушая Диомидова. Его интеллект никак не мог уловить, что  же  от
него хочет полковник. Понимал он одно: он, Заячья губа, и его кореши  тут,
конечно, вне подозрений. Кто-то Петьку убил. Этого кого-то ищут. В  общем,
чуть ли не нашли. А Заячью губу пригласили просто для уточнения  некоторых
деталей об образе жизни Петьки. Нужно, например, знать, сколько водки  мог
выпить Петька за один присест. Этот вопрос полковник  обсуждал  с  Заячьей
губой не менее десяти минут. Заячья  губа  вошел  во  вкус.  Заметив  это,
Диомидов как бы невзначай поинтересовался результатами той давней выпивки.
Заячья губа, сбитый с  толку  и  утративший  подозрительность,  с  которой
начинал этот разговор, махнул рукой и  выразился  в  том  смысле,  что  та
выпивка  не  показательна.  Петька  пил  мало,  болтал,  что  торопится  к
сапожнику, который что-то там был ему должен. Он заплатил за  угощение,  и
Заячья губа проводил остаток вечера в одиночестве.
   Диомидов отметил в  памяти  сапожника  и  перевел  разговор  в  область
рассуждении об обуви вообще и Петькиной в частности.
   - Конечно, - сказал он, - если у  него  были  мозоли,  то  к  сапожнику
лучше. Тут уж без обмана.
   Заячья  губа,  разгоряченный  предыдущими  воспоминаниями,   не   сразу
сообразил,  что  беседа  уходит  в  другую   плоскость.   Обувь   его   не
интересовала. Он заметил, что Петька торопился к сапожнику  отнюдь  не  за
ботинками, а, по всей видимости, за деньгами.
   И на сцену вдруг выплыло словечко "ксива".  Диомидов  понял,  что  речь
идет о каком-то документе, который Петька за большие деньги продал некоем