. Ключ, это было видно в замочную скважину, торчал изнутри...
   - Ты же не могла проскочить через закрытую дверь, - сказал Лагутин.
   Маша кивнула.
   - Допустим, что тебе все это приснилось, - продолжал  он.  -  Допустим,
что ты испугалась и без памяти выбежала из лаборатории.  Хлопнула  дверью.
Ключ повернулся.
   - Не мог он повернуться сам, - тряхнула головой Маша. - Это  исключено.
Замок страшно тугой. Я с трудом запираю дверь.
   - Тогда что же?
   - Памятрон, - сказала Маша.
   - Ты понимаешь, что говоришь?
   - Да, - сказала Маша. - Я их ощущала. Они были живые. Мне  до  сих  пор
страшно.
   Она повела плечами. Лагутин пробормотал:
   - Положеньице. Ты никому не рассказывала?
   -  Только  тебе.  Пусть  думают,  что  я  полезла  менять  перегоревший
предохранитель и нечаянно разбила стекло.
   - Это хорошо, - заметил Лагутин. - Ты у меня молодец. Но в  лабораторию
ты одна больше не пойдешь.
   - То есть как? - удивилась Маша.
   - А таи вот. Не пойдешь - и все. Достаточно одной ошибки.
   - Это все умывальник, - жалобно сказала Маша. - Он так нудно капал.
   - Вот, вот, - усмехнулся Лагутин. - Цепь причин и следствий,  приведших
к гениальному открытию. А ведь все  могло  быть  иначе.  Щелчок  тумблера.
Экран открыт. И...
   - Не надо, -  Маша  передернула  плечами.  -  Все  хорошо,  что  хорошо
кончается.
   - Ты считаешь, что все хорошо кончилось?
   - А как же? И пора бы уже перестать читать мне мораль.  Не  уподобляйся
испорченному умывальнику. Это действует на нервы и мешает думать.
   - О чем же ты думаешь?
   - О том, что все это страшно интересно. Знаешь, что  я  думаю.  Мы  зря
возились с крысами. Это поле  действует  только  на  человека.  Совершенно
случайно мы вторглись в  такие  области,  где  каждый  шаг  сулит  столько
замечательных открытий.
   - Пока я открыл только дверь. Да и то с  помощью  перочинного  ножа,  -
заметил Лагутин недовольно.
   Маша нахмурилась.
   - Ты не веришь? - спросила она.
   -  Поставь  себя  на  мое  место.  Ты  бы  могла  поверить?  Одно  дело
галлюцинации. И совсем другое - это происшествие. Не может же  наше  "поле
памяти" материализовать галлюцинации. Это вообще черт  знает  что.  Тут  я
готов встать на точку зрения твоего папы.
   - Ты не веришь, - задумчиво произнесла Маша. - Но ведь ты идешь  против
фактов.
   - Факты? - Лагутин потер подбородок. - Есть только один факт. Это ключ.
Все остальное  можно  объяснить.  Ты  заснула.  Увидела  сон.  Испугалась,
наконец. Вот только эта проклятая дверь.
   - Да, да, - подхватила Маша.  -  И  наш  памятрон,  который  выключился
только потому, что я разбила коробку с предохранителями. И режим частот, в
котором мы еще не работали. В конце концов можно повторить опыт...
   - В конце концов, - рассердился Лагутин, - я должен сначала  поговорить
с умным криминалистом. Надо еще понять, почему одновременно отказали  реле
защиты и ручное управление экраном. Почему экран оказался поднятым. Почему
все испортилось в один день. Кстати, ты когда пришла вчера в лабораторию?
   - В половине одиннадцатого. Я немного запоздала.
   - А накануне вечером экран был опущен. Сам он, как ты знаешь, подняться
не мог.
   - Ты думаешь, что в лаборатории кто-то был? Что кто-то поднял экран,  а
я этого не заметила?
   - Согласись, что все это крайне странно выглядит.
   Через полчаса после этого разговора Лагутин сидел в кабинете  директора
института, а еще через четверть часа приехал следователь. Плотный  мужчина
в сером костюме показался Лагутину знакомым. Где же он видел  это  широкое
улыбчивое лицо? Не в клинике ли? Правильно. Они еще обменялись тогда двумя
фразами о Бухвостове. Но кто-то помешал продолжить разговор.
   - Диомидов, - сказал пришедший, протягивая руку по очереди всем  троим.
- Федор Петрович. Мне сообщили, что  у  вас  возникли  затруднения?  -  Он
улыбнулся Лагутину как старому знакомому  и  сказал:  -  Вот  мы  и  снова
встретились. Я, между прочим, давно хочу с вами побеседовать.
   - Да, - вмешался директор. Ему еще никогда не приходилось  отвечать  на
вопросы следователей. Он был смущен и растерян. Ему очень не нравилось все
это. - Да. Я, видите ли, сам только что введен... Вот Иван Прокофьевич,  -
он взглянул на Лагутина, - словом, Иван Прокофьевич  полагает  необходимым
посвятить  вас  в  некоторые  сомнения,  возникшие  в  результате   одного
рискованного эксперимента.
   Получалось длинно и витиевато. Директор рассердился на то, что не сумел
гладко выразить свою мысль. Но он никак не мог справиться  с  волнением  и
говорил не то, что надо.
   -  Случайного  эксперимента,  -  продолжил  он,  -  который  провела  в
отсутствие Ивана Прокофьевича его помощница Мария Кривоколенова.
   - Дочь академика? - уточнил Диомидов.
   - Да, - сказал директор. - Но это не имеет значения.  Я  хочу  сказать,
что личность неопытного экспериментатора...
   Он опять говорил не то, что нужно. Лагутин  решил  помочь  ему  и  стал
подробно рассказывать о вчерашнем происшествии.
   Директор слушал его вполуха.  Ему  почему-то  вдруг  вспомнились  слова
Тужилина, который протестовал против  постройки  памятрона;  называл  тему
Лагутина бредом и, кажется, предупреждал, что эта  затея  кончится  плохо.
Если бы не секретарь парткома, горячо поддержавший Лагутина, то,  пожалуй,
ему, директору, не пришлось бы сегодня краснеть, как мальчишке.
   - Дверь оказалась запертой изнутри, - закончил Лагутин.
   - Простите, - сказал Диомидов. - Я хотел бы узнать, как вы расцениваете
результат...  Точнее,  насколько  реально  то,  что  случилось   с   вашей
сотрудницей?
   - Я склонен считать это галлюцинацией, - задумчиво произнес Лагутин.  -
Сильное нервное потрясение, которое Маша  испытала,  выключая  неисправный
прибор, вполне могло послужить толчком. Возникло запредельное  торможение.
Правда, тут есть одно "но"...
   - Что же? - полюбопытствовал Диомидов.
   - Памятрон, - сказал Лагутин. - Мы экспериментировали с крысами.  Целью
была, выражаясь популярно, попытка проникнуть  в  механизм  наследственной
памяти. Мы уточняли режим работы прибора. Потому что он, понимаете, только
расплавлял клетки. А нам надо было...
   Лагутин  замолчал.  Диомидов  с  интересом  смотрел  на  него,   ожидая
продолжения.
   - В общем, это очень сложно,  -  сказал  наконец  ученый.  -  Вопрос  в
другом. Крысы погибали в ста случаях из ста. Понимаете?
   - Так, - кивнул Диомидов. - Вы хотите сказать, что, возможно, прибор не
был включен в то время, когда ваша сотрудница находилась а лаборатории?
   - Не знаю, - сказал Лагутин. - Может быть, вам лучше осмотреть  все  на
месте?
   - Разрешите? - Диомидов протянул руку к телефону. -  Сейчас  я  попрошу
приехать экспертов, - пояснил он, набирая  номер.  -  Это  займет  немного
времени. Я имею в виду время ожидания...
   В подвальный этаж они  спускались  уже  всемером.  Лагутин  думал,  что
эксперты тут же, на месте, дадут необходимые пояснения, Но  ошибся.  А  из
малопонятных фраз, которыми они обменивались с Диомидовым во время осмотра
лаборатории, вообще нельзя было сделать каких-либо выводов.
   Когда все возвращались обратно, Лагутин прикоснулся к рукаву Диомидова.
Тот улыбнулся.
   - Нет, - ответил он на  немой  вопрос.  -  Еще  рано.  Надо  обработать
данные.
   - Но что-то, - настаивал Лагутин, - что-то вы уже можете сказать?
   -  У  вас  устаревшие  представления  о  криминалистике,  -  усмехнулся
Диомидов.   -   Дедуктивные   методы    канули    в    Лету.    Гениальных
следователей-одиночек заменили лаборатории,  в  которых  работают  научные
сотрудники  в  белых  халатах.   К   концу   дня,   возможно,   что-нибудь
прояснится... Тогда мы поговорим подробнее. У меня к  вам  тоже  есть  ряд
вопросов.
   Вечером Диомидов снова приехал в институт. Директор, секретарь парткома
и Лагутин встретили его в  том  же  кабинете.  Они  ожидали  услышать  что
угодно, только не то, что сказал им Диомидов. Говорил он долго,  рассказал
и о Беклемишеве, и о странной тросточке,  и  о  дневниках  самодеятельного
путешественника.
   - Вам надо их почитать, - закончил он.
   Все кружилось, вертелось,  проваливалось  и  летело  вверх  тормашками.
Мысли сталкивались, как бильярдные шары, и со стуком отскакивали в  разные
стороны. "Опыт можно повторить", - говорила Маша. А крысы погибают  в  ста
случаях из ста. Сто на сто. Сто на сто - клетки расплавляются, и конец.  А
может быть, начало? "Пылкость и приверженность ваша..." Кто  это  говорил?
Академик? Почему академики не верят в рыжих цыганок, притягивающих гвозди?
Потому что это противоестественно? А что естественно?
   Лагутин ходил по комнате. Давно надо было лечь спать,  но  мысли  гнали
сон. В пепельнице уже выросла порядочная горка окурков, а он все никак  не
мог  поймать   что-то   главное,   нужное.   Оно   затерялось   в   потоке
второстепенных, незначительных подробностей и все время ускользало.
   Гениальное    открытие    или    чудовищная     ошибка?     Привидения,
материализованный бред, в котором есть некая система? Что  же  такое  этот
памятрон?  "Опыт  можно  повторить".  Дурочка,  кто   же   согласится   на
повторение? Сто на сто. И неизвестность.
   Повторить? Зачем? Ведь если  даже  допустить,  что  все  это  было,  то
объяснить никак  нельзя.  Академики  не  верят  в  цыганок,  притягивающих
гвозди. Не верят - и точка. А сам Лагутин верит? "Галлюцинация", -  сказал
он Диомидову. Этот следователь, кажется, умный человек.  Это  он  раскопал
где-то в провинции старика с лиловой  рукой.  Странно:  лиловые  обезьяны,
лиловая рука Бухвостова, сны наяву, памятрон, галлюцинации Маши.  Во  всей
этой цепи есть только одно связующее звено - необъяснимость.
   А может, рискнуть? Убедиться самому и тогда думать.
   С этой мыслью Лагутин  лег  спать.  С  ней  и  проснулся.  Не  торопясь
побрился, выпил чашку кофе и медленно пошел в институт...
   - Пылкие и приверженные, - пробормотал он, поднимая защитный  экран.  -
Значит, так. Надо соблюсти условия. Стул был здесь.  Она  сидела  на  нем.
Сядем и мы. Но сначала включим эту штучку. Так.
   Щелкнуло реле. Памятрон загудел. Лагутин уселся на стул и постарался ни
о чем не думать, особенно о том, что происходит сейчас в  пяти  метрах  от
него, в камере памятрона, превращающего крыс в бесформенные куски мяса.  В
ста случаях из ста.
   - Сто не сто - будет десять  тысяч,  -  бормотал  он.  -  Любопытно  бы
поглядеть сейчас на лицо директора. Две минуты. Пока  со  мной  ничего  не
произошло. Маша была права. Памятрон не  кусается.  Три  минуты.  Это  уже
должно бы начаться.
   Он  смотрел  на  пульт  памятрона,  занимающий  половину  стены.  Мягко
пульсировали  сиреневые  огоньки  индикаторов.  Кровавым   светом   пылала
лампочка счетчика  в  правом  верхнем  углу.  Стрелка  качалась  на  цифре
"полторы тысячи". Полторы тысячи рентген. Этого достаточно не  только  для
какой-то крысы. Но в чем же дело?
   Лагутин поднялся, открыл ящик стола и достал карманный дозиметр. Прибор
молчал. Он подошел вплотную к открытому смотровому окну, держа дозиметр  в
вытянутой руке. Ни  одного  щелчка.  Странно!  Осторожно,  словно  пытаясь
погладить незнакомую собаку, протянул руку к камере. И чертыхнулся. Прибор
уткнулся во что-то невидимое. Словно какая-то шторка задергивала смотровое
окно.
   - Вот оно что, - буркнул Лагутин, хотя и не понял,  что  же  это  такое
возникло  вдруг  перед  ним.  Ясно  было  одно.   Это   "что-то"   наглухо
экранировало  памятрон.   Осмелев,   Лагутин   прикоснулся   к   невидимой
поверхности. Она была ни теплой, ни холодной.
   - Вот оно что, - снова произнес Лагутин и взглянул  на  часы.  Половина
десятого. В десять придет Маша. Он нарочно пришел сюда пораньше, чтобы без
помех проверить свои сомнения. Еще полчаса. За это  время  можно  провести
еще один эксперимент. Потому что кое о чем он стал догадываться.
   - Так, - сказал он себе. - А ну-ка...
   И щелкнул тумблером. Гудение памятрона не прекратилось.
   - Так, - удовлетворенно  произнес  он  и,  уже  зная,  что  произойдет,
включил механизм спуска экрана. Реле не сработало.  Он  потянул  за  рычаг
ручного управления. Никакого результата.
   Открывая  дверь  лаборатории,  Лагутин   усмехнулся   странной   мысли,
мелькнувшей вдруг у него, и на всякий случай подставил к двери стул, чтобы
не закрылась. Сам быстро вышел в коридор, подбежал к рубильнику и повернул
его вниз. Торопливо вернулся в  лабораторию.  Памятрон  уже  не  гудел.  А
защитный экран медленно полз вниз.
   - Ловко, - хмыкнул ученый. - Значит, эта штучка перекрывает  не  только
окно.
   Он подождал, пока защитный  экран  плотно  сел  в  гнездо,  вернулся  в
коридор и врубил напряжение.  Потом  включил  памятрон  и  стал  терпеливо
ждать, что из этого получится.
   На второй минуте экран пополз вверх.  Какая-то  неведомая  сила  тащила
двухтонную махину, пока не подняла до упора.
   "Ползет, как тесто из квашни", - подумал Лагутин.
   Итак, одна загадка  разрешена.  Накапливаясь  в  камере,  это  "что-то"
просто выдавливало экран. И он поднимался. Но почему оно выводило из строя
пульт управления? Он же расположен в стороне от камеры. Да, "поле памяти".
Как он мог о нем забыть? В таком  режиме  прибор  еще  не  работал.  Поле?
Усиленное в десятки тысяч раз поле. И Маша в нем. Но почему  только  Маша?
Почему с ним ничего не происходит? Что это за избирательность такая?
   Дальше Лагутину не пришлось додумать. Ухо уловило подозрительный треск.
Краем глаза он увидел, что бетонная стена камеры  начала  дрожать,  с  нее
посыпалась штукатурка.
   "Лопнет!" - с ужасом подумал он и бросился в коридор,  чтобы  выключить
памятрон...
   Пришедшая через  несколько  минут  Маша  застала  Лагутина  сидящим  на
корточках возле стены, отделяющей  лабораторию  от  камеры  памятрона.  Он
глубокомысленно рассматривал трещину, наискосок перерезавшую стену.
   Она сразу все поняла.
   - Ты? - сказала она.
   Лагутин кивнул. Говорить было нечего. Трещина в стене говорила сама  за
себя.
   - Ты видел? - спросила она.
   - Нет, - откликнулся Лагутин. - Я ничего не  видел.  Знаю  только,  что
наше поле действует избирательно.  Знаю  также,  почему  экран  был  тогда
поднят.
   - Почему? - спросила Маша.
   - Тебе здорово повезло. Еще несколько минут, и здесь все бы полетело  к
черту. Но я ничего не видел. А оно ползет, как тесто. И  еще.  Слушай,  ты
красишь волосы или это естественный цвет?
   - Естественный, - сказала Маша обиженно. - Пора бы знать... Но  к  чему
это?
   - Да, да, - откликнулся Лагутин. - Мне пора бы это знать.
   - Ну-ка, выкладывай, - потребовала Маша.
   Лагутин потер лоб.
   - Понимаешь, - сказал он проникновенно, - может, именно в этом и дело.
   - В чем? - спросила Маша. - В рыжих волосах?
   - Представь себе, я еще не знаю, - сказал  Лагутин.  -  Хотя  пищи  для
размышлений у нас теперь вагон и маленькая тележка.



4. КАРТЫ НА СТОЛ

   Бергсон зашел в кафе, где любил ужинать. Здесь не было так шумно, как в
ресторане напротив. Здесь можно было подумать. Крайне  необходимо.  Он  до
сих пор не мог опомниться. Неужели босс ошибся и выпустил его не  на  того
человека? Ко этого же не может быть. "Хенгенау мертв,  -  было  сказано  в
директиве босса. - Выходите на связь с человеком по имени Ридашев". Дальше
сообщались координаты Ридашева, какой-то идиотский вещественный  пароль  и
условные слова. Затем приказ: взять у Ридашева то, что было  предназначено
для Хенгенау. А этот Ридашев послал Бергсона к черту. И, судя по всему, он
понятия не имел ни о боссе, ни о Хенгенау. Бергсон кожей  чувствовал,  что
получилась  какая-то  непоправимая  глупость.  Или  босс,   перестав   ему
доверять, решил устроить эту шутку, чтобы насолить и ему  и  Хенгенау.  Но
зачем облекать  это  в  такую  странную  форму?  Нет,  не  может  быть.  И
все-таки... И  Бергсон  впервые  подумал,  что  совершил  глупость,  скрыв
поручение Хенгенау от людей босса.
   В кофе было необычно много посетителей. В другое время Бергсон  отметил
бы этот факт. Но сейчас, погруженный в мрачные размышления о своей судьбе,
он только обрадовался, увидев, что за столиком на двоих у окна, за которым
он обычно сидел, есть свободное место. Какой-то плотный человек, вероятно,
кончал ужинать. Отодвинув в сторону чашку дымящегося кофе, он просматривал
немецкую газету.
   Бергсон жестом спросил разрешения присесть. Плотный  человек  кивнул  и
уткнулся  в  газету.  Бергсон  развернул  меню  и  вдруг  ощутил  на  себе
пристальный взгляд. Он поднял глаза. Человек откровенно рассматривал  его,
насмешливо улыбаясь при этом. Бергсону стало не по себе.
   - За вами следит Чека, - сказал человек по-немецки.
   Бергсон не ответил. Он лихорадочно соображал,  кто  бы  это  мог  быть?
Чекист? Недаром Бергсон все эти дни ощущал за собой слежку. Провокация? Но
почему надо начинать провокацию с такого странного предупреждения? А  что,
если этот человек от Хенгенау? Тот самый. Ведь Хенгенау говорил,  что  тот
человек не продается. Старик, помнится,  подчеркивал  это  обстоятельство.
Вполне возможно,  что  он  отказался  от  игры  с  боссом  и  счел  нужным
встретиться с Бергсоном. Или прислал кого-нибудь? Но тогда какого  дьявола
он не называет номер телефона?
   - Вы что, оглохли, Бергсон? - спросил человек.
   "Провокация", - решил Бергсон. Ну что ж,  ему  бояться  нечего.  Он  на
легальном положении. Пусть хоть все агенты Чека соберутся здесь.
   - Вы ошибаетесь, - сказал он спокойно. - Моя фамилия Фернандес.
   - Да? -  человек  сделал  удивленное  лицо.  А  глаза  его  по-прежнему
смеялись. - Вот как, Фернандес! Вы приняли испанское подданство? Тогда вам
надо бы заодно отрезать свои уши. У вас запоминающиеся уши, Бергсон. Я  бы
поручился, что других таких нет ни у кого в мире.
   Бергсон отодвинул стул, пытаясь встать. Но  в  этот  момент  к  столику
подошла официантка. И он передумал. В конце концов он еще успеет разыграть
оскорбленную невинность. Он сделал заказ и отпустил официантку.
   - Правильно, - одобрил  человек.  -  Опрометчивые  решения  никогда  не
приносят ожидаемых результатов. Разве старик не говорил вам об этом?
   - Послушайте, - Бергсон прищурился. -  Поищите  собеседников  в  другом
месте. Я не расположен заводить знакомства в чужой  стране  да  еще  таким
странным способом. Если вам не нравятся  мои  уши,  пересядьте  за  другой
столик. Или я буду вынужден позвать милиционера.
   - Позовите, - флегматично буркнул незнакомец и отхлебнул кофе. - Только
должен заметить, - сказал он неторопливо, - вы  чуть-чуть  запоздали.  Вам
следовало разыграть благородное негодование на тридцать секунд  раньше.  И
Делать это полагается без предупреждения. Стареем,  Бергсон?  Или  на  вас
подействовало  недавнее  происшествие?  Вы  не  подумали,  что  босс   мог
ошибиться, что в Москве могут оказаться два Ридашева.
   "И это он знает, - мелькнуло в голове Бергсона. - Если  он  чекист,  то
дело зашло очень далеко. Так далеко, что сейчас  невозможно  предусмотреть
все последствия. Неужели босс дал неверный адрес? Вот впутался в  историю.
Конечно, Чека ничего со мной не сделает. Но босс? Эта жирная свинья сорвет
на мне все зло за провал. Недаром так не хотелось связываться с поручением
Хенгенау. Двадцать процентов. Польстился на двадцать процентов,  а  теперь
того и гляди потеряешь штаны. Ну, а если это не чекист? Если  это  человек
Хенгенау?"
   - Проваливайте-ка вы отсюда к дьяволу, - сказал Бергсон вслух.
   - Между прочим, - миролюбиво заметил незнакомец, - Чека за  вами  давно
следит...
   - Я не  занимаюсь  антисоветской  пропагандой.  Подрывных  листовок  не
разбрасываю.   Сектантов   не   вербую.   Стратегическими   объектами   не
интересуюсь. Для Чека я - ничто.
   - Тек, - удовлетворенно произнес незнакомец. - Вот видите, Бергсон,  мы
с вами уже достигли кое-какого прогресса во взаимоотношениях.
   - С чего вы взяли, что я Бергсон?
   - Уши, - серьез