нила. Интересуется моей персоной и ни с кем не хочет  разговаривать.  А
меня, как на грех, на месте в это время не бывает.  После  второго  звонка
заело любопытство, и я попросил в случае третьего уточнить ее телефон.
   - Ну и?..
   - С таксофона на Центральном телеграфе.
   - Вы думаете, тут есть связь с делом?
   Диомидов пожал плечами.
   Генерал выковырнул спичкой окурок из  мундштука  и  вернул  разговор  в
прежнее русло.
   - Меня заинтриговало ваше  предложение.  Но...  Эх,  если  бы  мы  были
уверены...
   - Трудно предугадать все. Ведь мы знаем очень мало.
   - Вот именно, - вздохнул  генерал.  -  И  неизвестно,  будем  ли  знать
больше.
   - В случае удачи будем, - уверенно произнес Диомидов.
   Генерал ничего не сказал Но его молчание  можно  было  истолковать  как
согласие. И полковник стал  готовиться  к  задуманной  операции.  Суть  ее
заключалась в том, что Диомидов из пассивного  наблюдателя  превращался  в
активного участника игры.


   Бухвостов лежал в чистенькой уютной палате. Каждый  день  его  навещали
ученые и врачи. Были среди них  старые  и  молодые,  бородатые  и  усатые,
бледные и краснощекие, в очках, пенсне и  без  оных.  Ему  кололи  пальцы,
отсасывали капельки крови в тонкие стеклянные трубочки, надували на  руках
какие-то резиновые подушки и заглядывали при этом  на  циферблат  большого
градусника. Однажды опутали голову проводами  и  смотрели,  как  светилось
зеленым окошечко черного  ящика.  В  окошечке  прыгали  змейки.  Бухвостов
наблюдал игру змеек и поджимал губы, прислушиваясь к  разговорам,  которые
вели в это время окружавшие его люди. Говорили они  на  непонятном  языке.
Старика это  раздражало.  Кроме  того,  ему  надоело  лежать  в  больнице.
Чувствовал он себя здоровым. Спал нормально, никаких снов больше не видел.
Краска по руке больше не ползла,  остановилась  у  локтя  и  даже  чуточку
побледнела. А дома его ждали неубранная картошка и корова, оставленная  на
попечении соседки. Бухвостов требовал выписки.
   - Дом без призора, - ворчал он, когда кто-нибудь из врачей обращался  к
нему с вопросом о самочувствии. - Корова там. За ней глаз нужен.
   Но мольбы и требования старика оставались без ответа. Ему снова  кололи
пальцы и  снова  опутывали  голову  проводами.  Молоденькая  сестра  почти
неотлучно сидела около его  койки  и  следила  за  стариком  внимательными
жалостливыми глазами.
   - Анюта, - бормотал Бухвостов, когда они оставались вдвоем, -  шо  они,
окаянные, со мной делают? Продукт ведь гибнет, скотина пропадает.
   - Нельзя, Петр Иванович, - ласково говорила Анюта. - Вы  уж  потерпите.
Вы сейчас представляете интерес для науки.
   - Дура, - сердился старик и отворачивался к стене.
   Анюта вздыхала, оправляла  одеяло  и  раскрывала  книжку.  К  характеру
Бухвостова она притерпелась и относилась  к  высказываниям  в  свой  адрес
равнодушно. Интересы науки, по мнению Анюты, стояли выше ругани  вздорного
старика.
   Так было и сегодня. Отпустив нелестное  замечание  по  поводу  Анютиных
умственных способностей, Бухвостов повернулся на бок и замолчал. В  палате
воцарилась тишина, прерываемая лишь шелестом страниц да сопением  старика.
Анюта знала, что примерно через полчаса Бухвостов усядется  на  кровати  и
начнет шептать молитву и креститься. Молился он  ежедневно:  утром,  после
обеда и вечером. Слова были обычные. Старик  просил  бога  посодействовать
ему с выпиской, жаловался на то, что дома пропадает  огород,  умолял  бога
позаботиться о том, чтобы всем врагам рода человеческого было  воздано  по
заслугам, а ему, Бухвостову, вышло бы снисхождение.
   - И что это вы, Петр Иванович, все прощения просите? -  любопытствовала
Анюта.
   Старик не удостаивал ее  ответом.  Ложился  на  спину  и  просветленным
взглядом изучал потолок. Анюта фыркала и утыкалась в книжку.
   Но сегодня на Бухвостова что-то накатило. Может быть, виной этому  была
осточертевшая палатная тишина, может, еще что-нибудь, только Бухвостов,  к
изумлению Анюты, вдруг ответил на ее вопрос.
   - Ты, Нюрка, дура, - сказал он, поправляя выбившийся из-под  больничной
пижамы нательный крестик.
   - Это я  уже  слышала,  Петр  Иванович,  -  заметила  Анюта.  -  Вы  бы
что-нибудь поновее придумали.
   - Видение мне было окаянное, - не слушая ее, сказал Бухвостов.  -  Баба
рыжая и ликом  будто  похожая  на  кого-то  из  сродственников.  Я  вот  и
смекаю... - Старик замолчал, опасливо огляделся и шепотом закончил:
   - Не к добру, Нюрка, это.
   - Что вы, Петр Иванович, - засмеялась  Анюта.  -  Взрослый  человек,  а
такой суеверный.
   - Я вот лежал, Нюрка, и думал, - продолжал Бухвостов, обращаясь  словно
бы не к Анюте, а к самому себе. - Лежал и думал. Матка моя говорила, что у
нас в роду цыганка была. Прадед мой ее из  табора  украл.  Оженился.  Дети
пошли. А потом, значит, в деревне прознали, что ведьма она. Железо у нее к
рукам прилипало. Возьмет, значит, она иголку, а шить  не  может.  Путается
иголка в пальцах, будто приклеенная. Из-за нее,  богомерзкой  на  наш  род
епитимья наложена. Грех, значит, чтобы прадедов отмаливать.
   - Ой, как интересно! - округлила глаза Анюта. - А еще  что  было,  Петр
Иванович?
   - Рыжая она была, Нюрка. Цыганка, а рыжая. С  чего  бы  это,  не  знаю.
Только вот как на духу тебе говорю: приходила она, проклятая,  ко  мне.  В
видении, значит... Ох, прости мои прегрешения,  господи!  Убери  окаянство
поганое, - забормотал старик. - Век тебе этого не забуду...
   Минут пять Бухвостов размашисто крестился, бормоча  все  известные  ему
молитвы. Потом наклонился к Анюте и горячо зашептал:
   - Ты, Нюрка, молчи. Не ведено про то никому говорить, кроме бога, да не
сдюжил я. Тошно мне стало. Наказал меня господь за непотребство...  А-а-а!
- вдруг протяжно завопил он. - Опять... Опять! Дьявола вижу! Нюрка, Нюрка!
Гони окаянного!
   "Он сошел с ума", - испугалась Анюта. Старик сидел на койке, запрокинув
голову, уставясь остекленевшими глазами мимо Анюты,  в  окно,  где  качали
голыми ветками верхушки деревьев. Он продолжал что-то говорить,  но  Анюта
уже не понимала слов. Она изо всей силы  давила  кнопку  вызова  дежурного
врача. Она слышала, как где-то  внизу  заливались  звонки,  понимала,  что
делает глупость, но не могла остановиться и все нажимала на кнопку,  думая
только о том, чтобы кто-нибудь поскорей пришел в палату...
   В тот момент, когда дежурный врач встал  на  пороге,  Бухвостов  прыгал
вокруг помертвевшей Анны и ругал ее за  то,  что  она  не  может  отогнать
дьявола, явившегося ему в образе огромной кошки  с  человеческими  руками.
Площадная брань летела из его  рта  в  причудливой  смеси  с  цитатами  из
требнике.
   - И смех  и  грех,  -  пробормотал  врач,  когда  два  дюжих  санитара,
появившиеся из-за его спины, уложили мечущегося Бухвостова на койку.  -  И
смех и грех, -  произнес  он  еще  раз,  надавливая  на  поршенек  шприца,
наполненного сильнодействующим снотворным.


   - А цыганка была рыжей, - сказал Лагутин в заключение и  обвел  лукавым
взглядом всех сидевших за  столом.  Академик  сердито  сверкнул  очками  и
принялся размешивать остывший чай.  Пышнотелая  блондинка  с  подведенными
глазами зевнула и сказала:
   - Я никогда не видела рыжих цыганок.
   - Это еще ничего не значит, - заметил художник Винников,  катая  вилкой
по тарелке маринованный грибок. Его холеное длинное лицо не  выразило  при
этом никаких чувств. Однако Маша тихонько фыркнула.
   Академик, побренчав ложечкой, спросил:
   - А что, собственно, уважаемый Иван Прокофьевич, вы,  гм-м...  имели  в
виду, когда... гм-м... сообщали нам эту любопытную сказочку?
   - Ничего особенного, - откликнулся Лагутин. - Так,  вместо  застольного
анекдота.
   Он только что возвратился из клиники, где лежал Бухвостов. Происшествие
со стариком и  рассказ  Анюты  о  рыжей  цыганке,  притягивавшей  железные
предметы, обсуждались там на все лады. Узнав, что  Бухвостов  будет  спать
еще долго, Лагутин заторопился к Маше. В гостиной у  академика  он  застал
самое разношерстное общество. Маша давно говорила ему, что  круг  знакомых
академика похож на снежный ком, катящийся с горы. Он втягивает в себя  все
больше людей. И теперь уже сам Кривоколенов не  в  состоянии  разобраться,
кто кого привел к нему в дом и кто кому кем приходится.  У  академика  был
неистребимый интерес к новым людям... Кто-то в шутку сказал  однажды,  что
Кривоколенов к людям  относится,  как  к  элементарным  частицам:  открыл,
зафиксировал - и в каталог. Он любил общество и сам, почти нигде не бывая,
часто принимал гостей. За столом у Кривоколенова по  субботам  можно  было
встретить и редакторов его монографий, и художников, и музыкантов.  Пышная
блондинка, сидевшая напротив Лагутина, была учительницей истории.
   - Между прочим, - сказал Лагутин академику, - клиника, в которой  лежит
Бухвостов, находится близко от нашего института.
   - Это что же значит? - спросил Кривоколенов.
   - Да кто его знает. Памятрон  был  включен  именно  в  те  часы,  когда
Бухвостов увидел черта.
   Академик зевнул. Пышная дама, сообщившая о  том,  что  она  никогда  не
видела рыжих цыганок, вдруг ни с того ни с сего накинулась на фантастику.
   - Нет, вы послушайте  только,  -  горячо  заговорила  она.  -  Молодежь
становится просто невозможной.  Мой  сын,  понимаете,  мой  сын,  покупает
только фантастику. Это ужасно. Я выросла  на  романах  Тургенева...  Какая
прелесть! Тишина. Елена и Инсаров... Рудин...
   - И Базаров, - бросил Лагутин.
   Дама сердито отмахнулась.
   -  Тургенев  не  любил  этого  лягушатника.  Он   его   создал,   чтобы
посмеяться... Да, да...  А  теперь  сын  приносит  только  приключенческие
книжки...  О  чем  же  в  них  пишут?..  Там  печатают   такие   статьи!..
Представляете мой ужас? Я учу детей, я" говорю им: дети, наука установила,
что человек произошел от обезьяны. Она взяла в  руки,  простите,  в  лапы,
камень и палку и  стала  трудиться.  Труд  превратил  обезьяну  сначала  в
питекантропа, а потом в Homo sapiens. А тут я читаю научную статью. О чем?
О том, что на  Земле  жили  люди  высотой  в  четыре  метра.  И  мой  сын,
представляете, мой сын, задает мне вопрос: "Мама, а почему ты  никогда  не
говорила об этом?" Бедные дети...
   - Бедные дети, - фальшиво вздохнул Лагутин.
   Маша кинула на него  лукавый  взгляд  и  незаметно  погрозила  пальцем.
Винников улыбнулся и, подцепив грибок, отправил его  в  рот.  Кривоколенов
пожевал губами и блеснул очками в сторону дамы.
   - Гм-м, - промычал он. - А скажите-ка,  любезнейшая  Мария  Дмитриевна,
почему вы решили, что статья... э... научная?
   - Ссылки, - сказала дама. - Там много  ссылок  на  факты  и  источники.
Разве я могла думать, что есть такие факты?
   - Насчет фактов, - заметил академик, - это правильно.  Факты  иной  раз
ставят в тупик. Особенно людей неосведомленных... И легковерных.
   - Вот, вот, - подхватила дама.  -  Оказывается,  найдены  скелеты  этих
великанов. И мы не знаем...
   - Знаем, - перебил Лагутин. - Только палеонтологи пока еще спорят: была
на Земле раса великанов или это просто гипертрофированные индивидуумы.
   - А я учу детей, - снова возмутилась дама. - А  детям  подсовывают  эти
статьи. Да, да... Их надо призвать... Наука не может...
   - Науку лучше не трогать, - сказал академик, обращаясь, впрочем,  не  к
даме, а к Лагутину.
   Он давно понял, что молодой психофизиолог ведет с ним спор. И  даже  не
спор.  Просто   подбрасывает   пробные   камешки,   испытывает   прочность
скептицизма академика. Но неужели он серьезно думает обо всей этой  чепухе
и усматривает какую-то  дикую  связь  между  памятроном  и  галлюцинациями
Бухвостова? С этим академик не мог согласиться. И он сказал:
   - Науку одним скелетом не свернешь.
   - А если их тысячи, этих скелетов? - тихо спросил Лагутин. - Что  тогда
делать науке? Их ведь не спрячешь. И они настолько велики, что, извиняюсь,
в узкую калитку палеонтологии не влезают. Места им в официальной теории не
отведено. Как поступать?
   Пышная дама испуганно  покосилась  на  Лагутина.  Она  сообразила,  что
начатый  ею  разговор  неожиданно  перешел  в  другую  плоскость  и   стал
приобретать некий, по ее мнению, нездоровый  оттенок.  Она  решила  срочно
поправить дело и примирительно заметила:
   - Ради бога, товарищи... Неужели?.. Вы же серьезные люди. И так спорить
из-за какой-то цыганской Лорелеи.
   - Именно, уважаемая Мария Дмитриевна, - поддержал  ее  Кривоколенов.  -
Именно  из-за  Лорелеи.  Цыганские  методы  науке  противопоказаны.  Да-с,
драгоценнейшая, вы совершенно правы. Если бы меня за руку подвели  к  этой
цыганке и она стала  бы  на  моих  глазах  демонстрировать  свои,  гм-м...
магнитные свойства, то я бы не поверил...
   Академик хотел еще что-то сказать, но махнул рукой и не докончил фразу.
Он вдруг вспомнил яму  в  лесу,  таинственные  глаза  на  черной  вогнутой
поверхности. Вспомнил и замолчал.
   Потому что бывают минуты, когда даже академикам нечего сказать.



3. ПАМЯТРОН ПОКАЗЫВАЕТ ЗУБЫ

   В лаборатории стояла тишина, прерываемая только мерными щелчками капель
по раковине умывальника. Маша подумала, что надо бы позвать слесаря.  Этот
умывальник, работающий как метроном, мешал сосредоточиться. Лагутин ушел в
клинику к странному старику с фиолетовой рукой. Маше он рассказал  историю
Бухвостова.
   - Что же это? - удивилась она.
   - Пока ничего нельзя сказать, - пожал плечами Лагутин. -  Все  зыбко  и
неопределенно.
   - Но тебя что-то волнует. Я вижу.
   - Не могу сформулировать мысль, - Лагутин потер рукой  лоб.  -  Но  мне
кажется, что нам с тобой  повезло.  Между  нашими  исследованиями  и  этим
стариком просматривается некая связь. Едва уловимая, туманная. Не  хватает
многих звеньев. Совершенно непонятно,  например,  какой  фактор  вызвал  у
Бухвостова галлюцинации там, в Сосенске. Почему они прекратились в Москве?
Почему его рука приобрела фиолетовую окраску?  Словом,  сто  тысяч  почему
плюс золотоволосая цыганка.
   Умывальник-метроном  продолжал  отсчитывать   секунды.   Маша   встала,
покрутила кран и, ничего не добившись, рассердилась. Вернулась было  снова
к записям в журнале наблюдений, но поймала себя на том, что прислушивается
к звону  капель  из  умывальника,  надоедливо  продолжавшего  свою  унылую
работу. Маше показалось, что если она не найдет способа заткнуть кран,  то
бросит все и уйдет. И способ тут же нашелся. Девушка оторвала кусок  бинта
и повесила ленточку на кран. Щелчки прекратились. Маша порадовалась  своей
догадливости, погрозила умывальнику кулаком и села за  журнал.  Но  и  это
занятие ей быстро надоело. Без Лагутина было скучно. Работа  не  клеилась,
да и результаты опытов пока не вдохновляли на поиски. Кроме того,  Лагутин
просил ее не включать  прибор.  Он  сказал,  что  этот  памятрон  -  штука
опасная. Можно ненароком попасть под жесткое  излучение.  Как  будто  Маша
сама не знала этого. Не такая она дура, чтобы лезть за экран из свинцового
стекла.
   Тихо. Весь институт словно вымер. Даже по коридору никто не ходит. Маша
взглянула на часы. Ну да. День кончился, а она и не заметила.  Сейчас  она
запрет лабораторию и пойдет домой, Лагутин придет  часа  через  два.  Надо
зайти к завхозу, сказать насчет слесаря. Надо забежать в магазин и  купить
чего-нибудь к чаю. Но где же ключ? Вечно она засунет его  в  такое  место,
что и не найдешь сразу. В сумке  нет.  В  плаще  тоже.  Где  же  он?  Маша
остановилась посреди комнаты  и  постаралась  вспомнить.  Взгляд  упал  на
столик в углу. Ключ лежал там. Маша быстро пересекла комнату, взяла  ключ,
вышла в  коридор  и  стала  торопливо  запирать  дверь.  В  это  время  ей
послышалось тихое гудение.
   - Этого еще не хватало, - пробормотала она и вернулась  в  лабораторию.
Ну да. Пробираясь за ключом по кратчайшему пути  между  шкафом  и  большим
столом, она, видимо, задела локтем за тумблер на пульте памятрона.  Прибор
включился. Она машинально взглянула на шкалу частот. В таком режиме прибор
еще не работал. Маша ужаснулась  еще  больше,  когда  увидела,  что  экран
медленно пополз вверх. "Как крысу", - подумала она и кинулась к пульту. Но
прибор не выключался. Маша ударила по щиту кулаком и бросилась к механизму
спуска экрана. Но тщетно она давила кнопку. Экран не опускался. Тогда Маша
обеими руками схватилась за рычаг ручного управления и всем телом  повисла
на нем. Экран даже не пошевелился.
   Дрожа от возбуждения, Маша в отчаянии  опустилась  на  стул  и  вытерла
вспотевший лоб платком. И вдруг явственно ощутила, что в  лаборатории  она
не одна. Ей показалось, что кто-то стоит сзади и внимательно смотрит ей  в
затылок. Девушка вздрогнула и оглянулась. В комнате никого не было. Тишину
нарушало лишь тихое и, как показалось Маше, угрожающее гудение  памятрона.
"Надо как-то его выключить", - подумала она, но не сдвинулась с места.  Ею
вдруг овладело странное безразличие к окружающему. Она знала, что ей  надо
встать, подойти  к  пульту  и  выключить  непослушный  прибор.  Но  кто-то
стоявший у нее за спиной мешал ей сделать это. Он  положил  ей  на  голову
теплую руку и не позволил подняться. А из угла лаборатории вышла маленькая
девочка. И  лаборатории  не  стало.  Был  только  луг,  на  котором  росли
голубенькие цветы. Девочка собирала их в букет и пела песенку. Маше  стало
смешно. Откуда здесь могли взяться цветы? Здесь только крысы.
   Маша поманила девочку. Та засмеялась, бантик  в  ее  волосах  запрыгал.
Маша протянула руку: ей захотелось потрогать бантик. Девочка  отодвинулась
и сказала:
   - Что вы делаете, тетя?
   - Я здесь работаю, глупенькая, - сказала Маша. - Я, наверное,  заснула,
и ты мне снишься. Сейчас я проснусь, и тебя не будет. А сюда  придет  дядя
Иван Прокофьевич и выключит эту страшную штуку. Она так противно гудит.  А
пока я сплю, ты можешь со мной поговорить. Как тебя звать?
   - Маша, - сказала девочка.
   И тут Маша настоящая поняла, что  видит  себя.  Да,  это  она.  Это  ее
платье, то самое, которое ей  купили  накануне  дня  рождения  десять  лет
назад. И туфельки ее. На носке правой явственно видна царапина. И луг этот
она вспомнила. Они тогда жили на даче. Что же это за сон такой?
   - А как вас зовут, тетя? - спросила девочка. - И почему  вы  сидите  за
стеклом?
   - Я не вижу никакого стекла, - сказала Маша. - С чего ты взяла, что тут
стекло?
   - Правда, тетя. Вы сидите на стуле за стеклом. Как в магазине.  Я  даже
подумала, что здесь построили новый магазин  и  посадили  в  него  большую
куклу.
   - Сейчас я его выключу, - прошептала Маша, с трудом поднялась и шагнула
по направлению к пульту. Луг с цветами и девочка закачались, перевернулись
и исчезли. Но зато в лаборатории оказалась еще одна Маша. Она стояла около
умывальника, привязывала к крану белую марлевую ленточку и бормотала:
   - Сейчас я тебе заткну ротик.
   - Сейчас я проснусь, - приказала себе Маша настоящая  и  услышала,  что
кто-то вставляет ключ в замочную скважину. Дверь открылась,  и  на  пороге
возникла третья Маша. На  лице  ее  написана  растерянность.  Она  окинула
взглядом комнату и быстро подошла к пульту памятрона.  Ее  рука  коснулась
тумблера.
   Маше настоящей стало страшно, она выскочила в коридор, захлопнула дверь
и, тяжело дыша, прижалась к ней всем телом.  В  комнате  было  тихо.  Маша
перевела дыхание.
   В голове неотвязно вертелась  мысль,  что  надо  обязательно  выключить
памятрон. Обязательно... Иначе произойдет что-то такое... Но  додумать  ей
не удалось... Взгляд ее упал на  коробку  с  предохранительными  пробками,
висящую в конце коридора. Быстрей!.. Там, кажется, есть  рубильник,  можно
выключить весь этаж... Быстрей... Раз!.. Звенит стекло... Ничего, что рука
в крови... Два... Свет в коридоре гаснет...
   Когда на следующее утро Маша привела  Лагутина  к  лаборатории,  они  с
удивлением обнаружили, что дверь заперта. Но самое странное заключалось не
в этом