зкую, только по собственным силам.  И стоит нам теперь чуть-чуть свернуть в
сторону, перейти, допустим, на вариант "Д", несколько расширить фронт работ,
как мгновенно выясняется,  что за этим шагом в сторону для нас - темный лес.
Его надо вырубить прежде, чем расширять тропу.  И что же нам остается в этой
ситуации?  Полагаться на чужой опыт,  на то,  что кто-то уже  в  аналогичных
обстоятельствах шагнул в сторону,  ободрался о колючки,  но все же убедился,
что не страшно - идти можно.
   Конечно, пока мы идем впереди. Но скорее чутьем пробираемся, чем зрением,
- слишком узкая у нас получилась тропа.  Расширить надо.    Однако  попробуй
расширить - это значит остановиться! Вот какие дела...
   Так что же тогда меня так мучает?    Что  мне  мешало  сесть  и  написать
программу, какая требуется? Какая требуется Хлебникову...  Наш "нир" на него
едва ли не молится: "Если Григорий Васильевич  сказал...    Обязательность!"
Какая к черту обязательность - просто цепкая хватка,  и никаких  послаблений
ни себе,  ни тем более подчиненным.  "Найти!  Из-под земли достать!    Я  же
русским языком сказал: это нужно сей час. Ясно? Выполняйте". А "сей час" ему
нужны были программа и экипаж.  Ясная,  непогрешимая  программа  (какие  там
остановки дыхания? какой там некомпенсированный ацидоз??) и экипаж, во главе
которого должен быть опытный врачмужчина с солидным стажем работы на "скорой
помощи" и не старше сорока лет. Как в московском эксперименте - это понятно.
И почему со стажем на "скорой" - тоже понятно: три  процента  углекислоты...
Выпить вина за рулем можно,  но зачем рисковать,    когда  есть  возможность
обезопаситься тонизирующими  пилюлями?    "Я  не  верю,    что  у  тех  двух
испытателей,  о которых ты читал,  останавливалось дыхание.  Тут  что-то  не
чисто. Не должно быть этого... А некомпенсированный ацидоз?!. Конечно, о чем
спорить,  при трех процентах углекислоты риск значительно меньше,  однако он
же сам отлично знает,  как условно это деление на допустимую  критическую  и
опасную зоны!  Кемпбелл,  если мне не изменяет память,   считает  допустимой
атмосферу в космическом  корабле  и  с  пятью  процентами  углекислоты,    а
Вигдорчик считает эти пять процентов уже смертельными. Лазарев же,  если мне
не изменяет память,  смертельную дозу углекислого газа определяет даже в три
процента! Наш вариант "Д"...  Как можно при таком разнобое мнений полагаться
на чужой опыт?
   Удивительно даже не это. Подводные лодки плавают уже лет семьдесят,  если
не больше,  Альбицкий во всяком  случае  опубликовал  свои  исследования  об
ацидозе подводников еще в начале века,    а  до  сих  пор  медики  не  могут
договориться о единой методике.  Космос,  конечно,   заставит,    никуда  не
денешься, но какой ценой? Как это сейчас называется - волюнтаризм?  Знать бы
лет пять назад, чем закончится хлебниковский энтузиазм: так все было просто,
так все было ясно! Просто и ясно при полной неизвестности...

   Глава третья Ожидание

   За эти четверо бесконечных суток что-то произошло и с Таей.
   Я был освобожден от дежурств на пульте - работа шла своим чередом,    вся
бумажная документация,  все графики и данные анализов стекались  ко  мне  на
стол,  все  это  надо  было  "переварить",    осмыслить,    доложить  резюме
Хлебникову...  Но за всей этой канительной,  угнетающей  своим  однообразием
работой я все время  помнил:  сейчас  Тая  в  лаборатории  -  сводит  данные
телеметрии в таблицу,  сейчас Тая у пульта - принимает данные  по  крови  от
Михаила, сейчас Тая должна ехать домой - отдыхать.
   И тогда я отбрасывал бумаги и шел ее искать.    Найти  было  нетрудно:  у
гермокамеры, в лаборатории или у микробиологов - на третьем этаже.  Иногда я
ее находил и у самой Мардер. У Руфины она обычно пила черный кофе.
   - Домой, хватит, - приказывал я как можно строже.
   Тая в зависимости от настроения,  а настроение в эти дни,   как  правило,
было скверным,  смеялась или с  показным  -  недоумением  пожимала  плечами:
"Скажите,  пожалуйста,  раскомандовался!" А сегодня вечером вдруг в ответ на
мое "Хватит,  домой!" (я ее нашел  у  Мардер)  посмотрела  на  меня  долгим,
тягучим взглядом, так что я вынужден был отвести глаза, и согласилась:
   - Домой так домой.
   - А вы, Руфина Карловна?
   Руфина сняла очки, тщательно протерла стеклышки и ответила:
   - У меня нет командовать мужа.
   Это у нее вырвалось так неожиданно и  прозвучало  так  грустно,    что  я
тотчас,  сделав вид,  что не расслышал,  выскочил в коридор: милая,    милая
Руфина - почему Боданцев не магометанин?
   Так что же произошло с Таей?  Все эти дни,  по крайней мере внешне,   она
избегала меня.  Совсем избежать  встреч  и  разговоров,    работая  в  одной
лаборатории и занимаясь одним делом,  даже крупно  поссорившись,    конечно,
невозможно.  А мы даже и не ссорились,   просто  на  нее  накатил  очередной
"стих"! люблю ли я ее так,  как...  Не знаю как.  И она,  по-моему,  сама не
знает,  как я ее должен любить,  но тем не менее почему-то убеждена,  что  и
люблю я ее не так,  и сам не такой,  каким должен быть.  И вот -  она  опять
перестала меня замечать. Все,  как прежде,  и в то же время я для нее исчез.
Пропал. Или она для меня пропала?
   Иногда мне казалось, что она притворяется, что специально ведет себя так,
словно мы чужие, в наказание. Но чем больше я об этом думал, тем больше меня
охватывал...  страх не страх,  но  что-то  в  этом  роде:  а  вдруг  она  не
притворяется,  а все так и есть на самом деле?  Бывает же,  не тот  человек,
ошиблась... И от этой мысли, не дававшей покоя, саднившей,  словно порез,  я
не находил себе места и при первой же возможности искал с ней  встреч:  нет,
все тот же равнодушный  взгляд...    И  в  голосе  нотки  раздражения:  вот,
понимаете, привязался на мою голову начальник!
   И вдруг так покорно: "Домой так домой". Что за этим скрывается?  Просто я
ей надоел, отмахнулась от меня? А может...  О каком она доме говорила?  Я-то
знал о каком: о моей квартире. А вот она...
   - Дай закурить.
   Я дотянулся до выключателя бра - сигареты лежали  на  стуле.    Вытряхнул
одну,  взял зажигалку,  раскурил как следует и вложил ей в рот  -  сама  она
раскуривать сигареты не умела. Или не хотела.
   Тая потянулась. Есть в ней что-то... кошачье? Гибкая, спортивная фигурка,
грациозность... Не знаю. Но мне доставляет огромное удовольствие видеть, как
она потягивается, ласкается, дышит в ухо, устраиваясь на моем плече...
   - Саша,  - заявила она вдруг безапелляционным,  прямо-таки  хлебниковским
тоном, - тебе нужно жениться.
   - На ком? Ты же не хочешь.
   - Хочешь - не то слово. Не могу.
   - Почему? У тебя кто-то есть?
   - Не говори глупостей.  Не в этом дело.  Женщина может быть и  одна.    А
мужчина не должен.
   - Опять ты за свое...
   - Что поделаешь, я - врач. Ты ведешь физиологически неверный образ жизни.
Одиночество на мужчин  влияет  вредно  -  угнетается  психика,    нарушаются
гормональные циклы и все остальное.
   - Перестань.
   - Нет, не перестану. И еще я тебе хочу сказать,  что комплектовать экипаж
из одних мужчин больше  чем  на  неделю,    без  предварительных  тестов  на
психологическую совместимость, это... Это может плохо кончиться.  Нельзя так
подходить к серьезным вещам.
   - Прости меня,  но гермокамера - это...   -  Я  никак  не  мог  подобрать
подходящего слова, едва не сказал "дом свиданий".  Чепуха,  конечно,  она же
права,  люди должны привыкнуть друг к другу,  а  тут  словно  пожар:  давай,
давай, скорей! И вдруг сообразил:
   - Позволь, а откуда ты знаешь про экипаж? Ты же в отпуске!
   - Оттуда, откуда и ты.
   - От Хлебникова?  - в недоумении уставился я на нее.  - Но  как  он  тебя
нашел?
   - Очень просто; позвонил.
   - Разве у тебя есть телефон?
   - Здравствуйте,  - усмехнулась Тая и слегка постучала  пальцем  по  моему
лбу. - А еще предлагаешь стать твоей женой. Что ты вообще знаешь обо мне?
   - Позволь, но я ведь точно знаю, что у тебя телефона нет.
   - Не было, Александр Валерьевич.
   - А-а... - сообразил я. - Опять, значит...
   - Если бы мне еще было понятно, что скрывается за твоим "опять, значит"...
   - Когда же он тебе устроил телефон?
   - Кто - он?
   - Хлебников, конечно. Кто еще может устроить телефон?
   - И квартиру.
   Это было уже слишком. Я даже сел от изумления.
   - Он устроил тебе квартиру?
   - Тебе, - снова усмехнулась Тая. - А мне обещает. Возьми, накурилась.
   Я совершенно машинально сунул недокуренную сигарету в  рот  и  затянулся.
Что он сказал вчера по поводу  женского  экипажа?    "Во  главе  с  Сониной?
По-моему, ее место не в гермокамере..." Ну и скот же! Телефон устроил...
   - Не воображай, пожалуйста" больше чем есть на самом деле.
   В голосе Таи прорвались нотки раздражения.  Она начала злиться.  Я" знал,
чем это кончится.  Зачем она только пришла!    Чтобы  еще  раз  поссориться?
Сколько уж их было, этих ссор...
   - Да я не воображаю. Я что, Хлебникова не знаю?
   - Опять ты за свое... - вздохнула Тая. - Скажи, почему ты такой зануда?
   - Таким уж уродился.
   - Нет, - тихо рассмеялась она.  - Родился ты славным,  милым ребенком.  Я
очень  хорошо  представляю  тебя  маленьким.    Таким  беленьким,    теплым,
ясноглазым... - Протянула руку и разлохматила мне волосы.  - И лохматеньким.
Вот таким.
   - Тая... - У меня что-то сжалось в груди от ее ласки,  от ее голоса,    а
главное - от самих слов: никогда не приходило в  голову,    что  она,    эта
дразнилка, хочет иметь ребенка. - Тебе нужен малыш?
   - Я ведь женщина,  дурачок,  - привлекла она меня  к  себе.    -  Что  ты
понимаешь в женщинах? Что ты понимаешь...
   - Чепуха все это,  - сказал я сам себе,   сказал  вслух,    чтобы  отсечь
дальнейшие мысли на эту тему,  сделал две глубоких,  в полный объем  легких,
затяжки,  так что в висках заломило,  тщательно  затушил  окурок  о  подошву
ботинка, выбросил в урну и пошел вниз, в зал гермокамеры.
   - Как дела?
   - Без изменений,  - ответила дежурный врач,  и я поразился:  раньше  было
"Нормально", так врачи говорят о здоровых, а теперь я слышу "Без изменений"?
Так,  насколько я понимаю,  принято говорить  о  тяжелобольных.    Невеселая
трансформация, невеселая...
   Расстроенный, я вернулся в свою комнату. Что же делать? Ждать дальше?
   А в комнате меня,  оказывается,    ждала  Тая.    Я  даже  растерялся  от
неожиданности, когда понял, почему она сидит у меня в комнате одетой.
   - Опять останешься ждать симбиоза? - спросила она, глядя в сторону,  мимо
меня.
   - Тая... Я ума не приложу,  что делать.    Ты  же  видела,    как  растет
кислотность крови. Михаил, конечно, успокаивает, но как он может узнать,  до
какой стадии ацидоза мы уже докатились. Хоть останавливай эксперимент.
   Тая молчала. Ей это было известие не хуже меня. Я подошел к ней,  взял за
подбородок.  Как же она устала,  измучилась за эти дни!   Сама  на  себя  не
похожа...  И тут я понял: не  только  из-за  ребят  в  гермокамере  она  так
измучилась - из-за меня тоже.  Видно,  все эти дни жила в ожидании: а  вдруг
что-то изменится?  Вдруг что-то изменится со  мной...    Я  ведь  сделал  ей
предложение, мне и в самом деле без нее пусто, не хватает ее,  места себе не
нахожу.  А у нее в глазах все одно: а меня ли ты любишь?    Но  вот  сегодня
сдалась - кончился у нее, видно,  запас воли: раз ты такой,  раз ты иначе не
можешь... Домой так домой.
   - Тая... У нас с тобой что-то нехорошо.  Не могу понять,  в чем дело.   Я
ведь очень хочу, чтобы ты стала моей женой и была счастлива.
   Смотрит на меня в упор своими карими с косинкой бездонными глазищами,   и
такая тоска в их глубине! Тая, Тая...
   - Счастлива? - наконец доходит до нее смысл моих слов. - Да,  я хочу быть
счастлива.
   - Тогда в чем же дело?
   - В чем?  - Горькая усмешка.  - Мне завещал тебя Андрей  Михайлович.    -
Вздох. - Но грустно выходить замуж по завещанию.
   - Тая, что ты говоришь? Что за ерунда?
   - Почему ерунда?  - Она так и не сделала попытки освободить лицо из  моих
ладоней,  и говорить ей было трудно.  - Андрей Михайлович чувствовал,    что
скоро умрет,  задыхаться стал.  Я его провожала домой.  И ночевать последние
дни оставалась у него. Ужасный дом. Мыши бегают. Тараканы.  - Я привлек ее к
себе.  Она положила голову мне на грудь и  продолжала  рассказ  безучастным,
тусклым голосом: - Как-то ночью вдруг позвал: "Таюша,  подойдите ко мне".  Я
подошла,  думала,  лекарство ему нужно,  а он говорит: "Таюша,  врачом я вас
сделал. Правильно сделал?" - "Правильно, - говорю,  - Андрей Михайлович".  -
"Тогда послушайтесь моего второго совета.  Вашим  мужем  должен  стать  Саша
Стишов". Я его спросила: "Почему?" Ведь мы тогда с тобой уже были...  Ну,  в
близких отношениях. А он ответил: "Таюша..." Тебе интересно?
   - Даже не знаю. Странно это слышать.
   - А он ответил: "Вы будете счастливы".
   - Ну вот, видишь...
   - А я вижу, что... Что тебе со мной стыдно.
   - Тая! Опять ты за свое.
   - Почему - опять?  Я тебе об этом никогда не говорила.  Если  бы  я  была
уверена, что ты всегда такой, я бы вышла замуж, закрыв глаза от счастья.  Но
я боюсь,  что ты можешь быть совсем другим.  - Повернула ко мне лицо,   а  в
глазах - слезы. - Не могу понять: неужели он Мог ошибиться?
   - Кто - он? - не понял я.
   - Андрей Михайлович.  Он к тебе относился совсем  иначе,    чем  ко  всем
остальным. Мне это трудно объяснить, я это чувствовала. Заходит Хлебников, а
он только глянет на него и сразу: "Так.  Слушаю.  Выкладывайте".  Он  всегда
знал,  почему пришел Хлебников.  И знал,  что ему сказать,   что  он  должен
сделать - все знал.  Он про каждого знал,  что в нем главное,  а что - нужно
развивать.  А вот про тебя...  Разве ты не замечал,  что он сразу бросал все
дела, как ты только заходил в нашу лабораторию?
   - Не так уж часто я и заходил.
   - Да. Ты редко к нам приходил. Я думала, из-за меня...  А он так менялся,
когда ты заходил...  Знаешь,  мне кажется,   он  в  тебе  искал...    что-то
утерянное. Сидит слушает, а сам на тебя так смотрит... Как я, да? Теперь вот
я что-то в тебе ищу.
   И снова в глазах прежнее: а любишь ли ты меня? Я понимал: Тая...  Как это
поточнее выразить?  Не Андрей Михайлович видел меня таким,   а  она  сама  -
глазами Андрея Михайловича. Что же касается его...

   Профессор Скорик обладал редким даром оглуплять людей,    даже  не  ставя
перед собой такой цели.  "Я допускаю,  мяснику незачем знать,  что он  имеет
дело с композицией белков. Но биолог,  равнодушно поглощающий говядину,  мне
представляется патологическим отклонением..." Почему,    спрашивается?    Да
здравствует вегетарианство? Нет, все дело, оказывается, в том, что биолог не
может равнодушно поглощать бифштекс просто  так,    без  размышлений  о  его
белковой структуре.  "Творческий процесс  ученого  Должен  быть  непрерывен.
Простите меня,  но даже в туалете".  И все  это  назидательно-ироническим  и
таким скрипучим тоном, словно в горле у него что-то заржавело.
   У него была какая-то мания  подозревать  и  уличать  всех  в  невежестве.
Словно в воровстве.  Самое обидное,  что в ответ и возразить-то было нечего,
никто и не рискнул бы оспаривать  знания  и  интеллект  профессора  Скорика!
Максимум,  на что можно было рассчитывать,  - что он выслушает твое  мнение,
однако лишь для того, чтобы ироническим тоном в две минуты доказать,  что ты
дилетант.  А видя твое замешательство,  назидательно поучал:  "Джон  Бернал,
надеюсь, вам это имя, милейший,  известно,  утверждал,  что всякий уважающий
себя ученый должен быть учеником Бернарда Шоу...  Вам  понятно,    о  чем  я
говорю?" - "Да, конечно,  Андрей Михайлович..." Смешок: "Хе-хе...  Тогда вы,
быть может,  приведете формулировку Шоу?" - Полное замешательство: - "О чем,
Андрей Михайлович?" - "Простите,  старческий склероз,   совсем  выпустил  из
виду: вы же узкий специалист... А Шоу,  милейший,  утверждал,  что настоящий
ученый должен жить под сенью парадоксов. Вы верите в свою науку,  милейший?"
- "Конечно,  Андрей Михайлович!" - "Хехе...  Тогда вам в науке,    милейший,
делать, пожалуй, нечего.  Науке нужны люди,  которые видят недоказательность
ее выводов, шаткость ее законов..." И это говорит тебе твой непосредственный
начальник!
   После одной из  таких  "душеспасительных"  бесед  я  подал  заявление  об
увольнении.  Надо мной посмеивались: "Что ты этим докажешь?  У каждого  свои
причуды,  а тем более у стариков.    Благодари  бога,    что  он  тебя  учит
уму-разуму..."
   Я стоял на своем: грош цена ученью,  которое тебя унижает.  Это не бурса,
где знания вбивали розгами. Я сам знаю, что мне нужно знать - необъятного не
объять. И у меня нет такой возможности, как у Сварога, - сидеть целыми днями
в вытяжном шкафу и читать все, что тебе заблагорассудится. Да,  конечно,  он
не только читает, но и пишет.  Но как пишет!  Все его книги и сотни статей -
все до единой пронизаны той же иронией ученого  сноба:  читайте,    читайте,
набирайтесь ума-разума! Не хочу...
   Мне возражали: "Ну и что? Разве дело в форме? Важна ведь суть, а суть эту
никто,  кроме него,  не знает  и  не  понимает.    Пусть  себе  на  здоровье
иронизирует, разве он не имеет на это права?"
   Я считал,  что не имеет.  Я готов был к любому объяснению со  Сварогом  -
терять мне было нечего.  Но никакого объяснения  не  получилось.    Я  опять
слушал, а он говорил своим привычным назидательно-скрипучим голосом, отметая
все мои попытки вставить в его монолог хоть слово.
   "Я прочел ваше заявление и должен признаться, что более глупого документа
в жизни не читал.  Я бы мог вас понять,  если бы вы  проявили  озабоченность
тем,  что вам что-то непонятно.  Мне лично,  например,   никогда  не  стыдно
признаться, что я имею весьма смутное представление о том, как и куда в моем
организме  расходуется  завтрак.    Меня  лично  гнетет  это  мое   незнание
биоэнергетики моего ожиревшего организма.  Меня гнетет,  почему  я  не  знаю
механизма роста волос. Я облысел со всех сторон,  но не это меня гнетет,  не
сам факт, а объяснение его: почему так произошло? К сожалению,  я не знаю ни
единого человека,  и это меня огорчает еще больше,  я  не  знаю  ни  единого
человека, который смог бы ответить хотя бы на вопрос о том,  почему я должен
иметь волосы..."
   "Но..."
   "Не рискуйте попасть в смешное положение: вы тоже этого не знаете. Но мне
приятно было бы узнать, что вас это хотя бы беспокоит. Ничего подобного!  Из
вашего заявления я  узнаю  лишь  о  вашей  нетерпимости.    По  отношению  к
собственной невежественности, разрешите поинтересоваться?"
   К счастью,  мы были лишь вдвоем.  Иначе я не знаю,  как бы  перенес  этот
позор. Я встал, я бы ушел, не прощаясь. Но я не мог уйти - вся эта тягостная
сцепа была бы бесполезной,  если бы я не дождался конца его  монолога  и  не
потребовал подписать заявление.
   И вдруг меня поразила фраза: "Не то удивительно, что умные люди поступают
неумно, а то, что кажутся себе при этом героями". Эта фраза прорвалась в его
желчном монологе как-то неожиданно,  да и тон,  которым он ее произнес,  был
совершенно другой - усталый.  Я понял,   что  выиграл:  раз  уж  сам  Сварог
причислил меня к умным... Прав, значит,  я,  решившись на заявление.  Раз уж
сам Сварог понял мою правоту... Как бы не так!
   "Ваше заявление вы можете выкинуть в мусорную корзинку -  оно  никому  не
нужно, - перешел он на свой обычный назидательноиронический тон.  - Я бы мог
понять ваш страх оказаться  жертвой  информационного  кризиса,    когда  все
знания,  весь багаж ученого оказываются устаревшими,  на грани девальвации и
надо иметь мужество признать правду и начать все сначала,  но ваше заявление
содержит в себе страх принципиально другого качества. Чего вы боитесь? Своей
необразованности?  Но образованным человек мог стать  лишь  в  прошлом,    в
золотом девятнадцатом веке, когда господствовала формула: "Надо знать все об
одно