- Дальше сам дойдешь.
   Когда я уже выбрался на тротуар, добавил:
   - Я читал о ваших работах.  Молодцы!  И ни одного вопроса  по  физиологии
эксперимента! Я-то, честно говоря, надеялся в его лице приобрести союзника...
   - Здравствуй, Григорий Васильевич. - Для меня было полной неожиданностью,
что он сидит в моей комнате.  - Такая мерзкая погода...  Лучше бы уж  мороз,
чем этот слякотный снег.
   Он кивнул, не то здороваясь, не то соглашаясь,  что погода и в самом деле
мерзкая, и выразительно при этом поглядел на свои часы:
   - У тебя часы не отстают, Стишов?
   - Девять с четвертью.
   - Да, - подтвердил он. - Девять с четвертью. Где программа?
   Я разделся,  повесил в настенный шкаф пальто,  снял шапку,  стянул шарф и
только после этого протянул ему листки.
   - Это все? - воззрился на меня Хлебников удивленно.
   - Я не уверен, что и это нужно.
   Он несколько секунд без всякого выражения - ни гнева,   ни  даже  легкого
недовольства - смотрел на меня,  и я понял,  что он ищет выход.  Он  слишком
дорожил своей нервной системой и своим временем,  чтобы тратить  их  -  свою
драгоценную нервную систему и не менее драгоценное время - на меня.   Просто
отложил в памяти, на одну из бесчисленных ее полочек,  какой-то оргвывод,  и
когда-нибудь он его,  этот оргвывод,  извлечет  оттуда.    Когда-нибудь  при
случае.  Но не сейчас.  Сейчас не до этого.  Сейчас у него горит  земля  под
ногами - через два часа ученый совет, а идти на совет с пустыми руками никак
нельзя.
   Мне всегда доставляет удовольствие наблюдать,  как Хлебников  работает  -
тут уж он действительно "предмет для  подражания".    Работает  он  в  любой
обстановке,   в  любых  обстоятельствах:  что-то  прикидывает,    перебирает
варианты,  отшлифовывает формулировки.  Покончит с одним делом,  отложит  в.
памяти результат - принимается за следующее. Он и сейчас,  разглядывая меня,
работал: расставлял по пунктам  программу  действий,    комплектовал  экипаж
испытателей, подбивал баланс по фонду зарплаты...
   Он сидел за моим столом  -  воплощение  собранности  и  организованности:
белоснежная рубашка,  модный пестрый галстук,  модный в темно-серую клеточку
костюм  (во  всем  отделе  Хлебников  был  единственный,    на    кого    не
распространялось "железное",  им же  неукоснительно  поддерживаемое  правило
ходить только в белом или синем  халате  -  по  профессиональному  признаку.
Правил нет без  исключений!),    модные  квадратные  очки,    модная,    под
"молодежную",  стрижка.  Туфли,  я не сомневался,  у него тоже модные.    Он
терпеть не мог неряшливости, разболтанности, опозданий, многословия... Много
чего он не терпел и много с чем боролся как мог,  но  никогда  при  этом  не
повышая ни голоса, ни своих прав начальника отдела.  Он знал,  что можно,  а
что нельзя,  он знал цену себе и каждому из нас,    своих  подчиненных,    и
переубедить его в чем-то было невозможно. Он был из числа людей, считавшихся
с фактами лишь постольку, поскольку их можно истолковать так, как надо.  Для
дела. Впрочем, он таким не был, а стал. Стал после смерти Сварога.
   Многих обескураживала  его  прямолинейность  -  сам  он  себя  считал  по
боксерской терминологии "бойцом ближнего боя".  Ему ничего не стоило,  узнав
от кого-нибудь пикантную, отнюдь не для всеобщего оглашения новость,  тут же
найти "героя" и с улыбкой,  со смехом уточнить: а было ли так на самом деле?
А может, враки, может, наговорили с три короба?  И,  видя,  в какое дурацкое
положение поставил человека,  не знающего,  смеяться или ругаться,   утешал:
"Ну,  чего распетушился?  Со всяким бывает.  Вот однажды у меня..." А дальше
шел какой-нибудь скабрезный анекдот,   который  он  выдавал  за  собственное
приключение.  Рубаха-парень!  Однако друзей у него,  кроме меня,   не  было.
Вернее, когда-то мы были друзьями, когда он был еще просто Гришей.
   У меня не раз с удивлением  спрашивали:  "Как  ты  терпишь  хлебниковскую
беспардонность?  Он же тебя ни в грош не ставит - такое говорит,  порой  уши
вянут!" Тут,  я  думаю,    ошибка:  трепался  он  про  мою  "девственность",
"кисейность" и прочее действительно больше, чем надо.  Но и не открещивался:
да,  трепался.  Когда же дело доходило до серьезного,  до науки,  тут уж  не
скажешь, что Хлебников меня не ставил ни в грош.  Другое дело,  почему я сам
терпел его в роли друга...  Я считал и оказался в общем-то прав,  что у него
это все наносное,  шелуха.  Считал и говорил каждому,  кто пытался оспорить,
что Хлебников талантлив по-своему, и талантлив именно тем,  чем наша научная
братия в общем-то нечасто может похвастать,  - делом.  Трепаться  в  курилке
умеет каждый, ума много не надо, а вот организовать экспедицию,  обработать,
систематизировать полевые наблюдения,    поставить  сотню-другую  невыносимо
скучных,  однако крайне нужных опытов - здесь Хлебников  был  не  просто  на
месте,  здесь он стоил десятка других,  в том числе и самого  меня,    я  не
стеснялся в этом признаться.   Иногда  я  в  восхищении  от  его  энергии  и
неутомимости говорил ему совершенно искренне: "Ты, Гриша,  семижильный".  На
что Хлебников  Неизменно  разражался  тирадой  о  том,    что  должен  собой
представлять ученый в наш перегруженный информацией, галопирующий век:
   "Ерунда,  Стишов!  Если хочешь чего-то в жизни добиться - не жалей  себя.
Отдавай всего максимум. В науке нет мелочей - все важно. Если хочешь знать -
это мое глубокое убеждение,  - современная наука сплошь состоит из  мелочей,
кажущихся, разумеется. Их надо делать, эти мелочи, делать быстро, потому что
их много,  и любую мелочь доводить до конца.  В общем,  мелочей нет,  а есть
одно - работа. Мотай на ус, Стишов!"
   - ...Значит,  программу ты не написал.  - В его голосе ни осуждения,   ни
удивления. Только констатация факта. - А экипаж? Где список экипажа?
   - Найдем врача и  тогда  будем  комплектовать.    Надо  же  проверить  на
психологическую совместимость.
   Хлебников опять стал искать решение.
   - А ты как себя чувствуешь? - спросил он, внимательно оглядев мое лицо, а
потом все остальное: с головы до ног.  Я,  естественно,  удивился: с чего бы
это? Никогда не проявлял такой трогательной заботы, а тут вдруг...
   - Нормально.  Жаловаться не на что.    Здоров,    как  бык.    Достаточно
характеристик?
   Если бы рядом была Тая - непременно одернула бы: чего задираешься?
   Хлебников  кивнул:  хорошо.    И  сказал  своим  обычным,     невозмутимо
безапелляционным тоном:
   - Пойдем. У нас мало времени.
   В моей комнате он говорить не пожелал.
   Мы шли по  длинному  сумрачному  коридору  -  кабинет  начальника  отдела
размещался в другом конце.  Обычно в это время в коридоре пусто и тихо - все
сидят по лабораториям. Но сегодня, к моему удивлению,  многие двери с яркими
эмблемами-символами,  заменяющими таблички с названиями,  распахнуты,  тут и
там группы "белых халатов". "Доброе утро, Григорий Васильевич! Здравствуйте,
Александр Валерьевич!.." А во взглядах ожидание, вопрос. В чем дело? Неужели
уже знают об эксперименте? До решения ученого совета? Непостижимо.
   Но что, собственно, в этом удивительного? Пять лет мы занимались опытами.
Да,  знали,  все знали,  для чего предназначены наши эксперименты - какой бы
частностью, каким бы узким вопросом ни занимался каждый из нас,  - все равно
все знали,  в чем наша генеральная задача (как обожает Хлебников эти слова -
"генеральная",  "директивная",  "специальная").   Почти  шесть  тысяч  часов
провели испытуемые в гермокамерах, многие из них торчат сейчас в ожидании, в
коридоре,  на нашем пути,   шесть  тысяч  часов  провели  они  в  углекислой
атмосфере,  в.  тесноте,  в одиночестве,  отлично зная,  что это лишь поиск,
подступы к главному,  "Здравствуйте,  Григорий  Васильевич!    Доброе  утро,
Александр Валерьевич!.." Знают,    конечно.    Не  скрывали,    что  надоело
экспериментировать, ждали, когда наконец в гермокамеру войдут не испытуемые,
а испытатели.  И не один,  а экипаж.  На техническом  языке  это  называется
"имитация космического полета".
   И вдруг я испытываю чувство  стыда:  чего,    собственно,    ударился  во
фрондерство? Он ведь ждал готовую программу, он и в мыслях не мог допустить,
что я явлюсь в институт с пятнадцатиминутным опозданием - в такой день!    А
вместо нормальной,  железно аргументированной  программы  с  полным  списком
медико-биологической аппаратуры, которая у нас в наличии далеко не полностью
и которую ему,   начальнику  отдела  и  руководителю  программы,    придется
выколачивать из медснаба и прочих организаций правдами и неправдами,  вместо
списка двух-трех вариантов экипажей и всех остальных документов,   без  чего
немыслимо выходить на ученый совет института,  - конечно,  он и в мыслях  не
мог допустить, что вместо всего этого я ему вручу филькину грамоту...
   У двери в приемную Хлебников задержался. Подумал,  уставившись в дверное,
матовое,  единственное в этом коридоре  стекло  без  эмблемы  и  табличек  с
фамилиями, и спросил:
   - Сонина вышла на работу?
   Я бы мог и не отвечать: откуда мне знать,  если Сонина  была  в  отпуске,
если я ее не вызывал, если я...
   - Вышла.
   Опять окинул меня быстрым,  оценивающим  взглядом  и  открыл  дверь.    -
Секретарша увидела его, схватила со стола какую-то бумагу.
   - Потом, - отодвинул он ее руку с бумагой в сторону.
   Кабинет у Хлебникова аскетически великолепен: зеркальнополированный  стол
- совершенно пустой, если не считать чернильного прибора - плитка из черного
обсидиана с торчащей из нее в виде стрелы шариковой ручкой; такой же,  вдоль
окон,  зеркально-полированный стол для заседаний;  шкафы  у  стен,    плотно
заставленные книгами;  еще один столик,  в углу,  с телефонами и селектором;
телевизор "Норма",  подключенный к видеоканалу гермокамеры;  мягкие  зеленые
стулья,  такая же зеленая дорожкаковер,  портреты Ленина и Гагарина...  Все.
Кабинет директора, надо признать, обставлен гораздо скромнее.  Хотя мебели и
вещей в нем раза в два больше.
   - Вот, - вынул Хлебников из стола пачку бумаг. - Садись и корректируй.
   Это была программа и прочие документы по варианту "А"... В чем дело?
   - Мы решили использовать культиватор варианта "А", - бесстрастно объяснил
Хлебников.
   - Вариант "А"? Но...
   И тут я понял: вариант "А" - один процент углекислоты.  Зависимость между
концентрацией  углекислоты   и    эффективностью    культиватора    примерно
пропорциональная: один процент - один человек,  три процента - три человека.
Вот, значит, откуда взялся вариант "Д"! Та же аппаратура...
   - Что "но"?  Никаких "но" на ученом  совете  быть  не  может.    -  Голос
Хлебникова теперь звучал жестко. - Если у тебя есть сомнения - выкладывай!
   - Есть. Это чисто формальный подход к эксперименту,  который по сути дела
представляет собой уже испытания основных систем  корабля  с  неограниченным
сроком полета. А мы пользуемся для отработки не только старыми данными, но и
старой конструкции культиватором!
   - Тебе разве не известны последние исследования наших коллег?
   - То, что ты вчера давал читать? Но это же...
   - Не только,  - перебил он меня.  Открыл один из ящиков стола,  порылся и
выбросил передо мной листок, опечатанный па ротаторе.
   Я пробежал взглядом. "Экспресс-информация.  "О влиянии на физиологическое
состояние  человека  повышенных  концентраций  углекислого    газа..."    31
доброволец,  мужчины в возрасте от 20 до  23  лет...    70  экспериментов...
Содержание углекислого газа в атмосфере (в процентах): 3, 5, 6, 7,  8 и 9...
Выводы: "Дыхание газовой смесью,  содержащей 4% СО2,  в  течение  2-х  часов
вполне переносимо для здорового человека даже при выполнении легкой работы".
Об этих экспериментах я не знал - листок экспресс-информации до меня еще  не
дошел.
   - Ну и что?  Два часа - не два месяца,  ты сам знаешь.  Два часа  зрители
выносят в кинозале три-четыре процента углекислого газа без последствий.   А
через месяц,  ты знаешь,  какими могут выйти из гермокамеры испытуемые?    И
почему все же такая спешка - скажи? Нас дублируют?
   - Пока нет.
   - Тогда в чем дело?
   - Пожар на "Аполлоне" помнишь? - вместо ответа спросил Хлебников.
   - Это когда во время испытаний погибло трое астронавтов? Ну, читал...  Но
это ж еще до первой высадки на Луну! И какое имеет отношение к нам?
   Он выдвинул еще один ящик стола, а может, тот самый, откуда извлек листок
экспресс-информации, и перебросил мне через стол пачку бумаг.
   - Обрати внимание на подчеркнутое.
   Это были переводы из американских и английских газет.
   "Ассошиэйтед пресс",  Нью-Йорк: "Безжалостное  пламя  унесло  жизни  трех
астронавтов в какую-то долю секунды..."
   "Рейтер",  Лондон: "Неполадки существовали и в системе  жизнеобеспечения,
снабжавшей астронавтов кислородом.  Когда астронавты утром в тот трагический
день впервые вошли в космическую кабину,  они  пожаловались  на  "неприятный
запах"...
   Все это в общих чертах мне было известно из наших газет.  За исключением,
пожалуй,  "неприятного запаха",  который,  видимо,   выделяли  контейнеры  с
гидроокисью лития - поглотителя углекислого газа.  Впрочем,   в  космическом
корабле столько аппаратуры и  приборов,    и  каждый  может  так  "неприятно
пахнуть"... Конструкторов "Аполлона" газеты обвиняли в том, что они в кабине
применили чисто кислородную атмосферу. Однако при чем тут мы?
   - Обрати внимание на "неприятный запах" - так пахнет гидроокись лития.
   Хлебников не размышлял, а констатировал.  Если бы это было предположение,
я бы еще мог понять... Но так категорически?
   - Следовательно,   в  космическом  корабле  опасной  является  не  только
кислородная атмосфера,  от  которой  теперь  уже  отказались,    но  и  сама
физико-техническая система жизнеобеспечения.
   - Но ты же знаешь, что в наших "Союзах" и "Салютах" такая система отлично
функционирует. До сих пор не было никаких осечек.
   - Мы  должны  смотреть  в  будущее.    В  дальних  полетах  требования  к
безопасности возрастут.  В программе этот момент должен быть отражен.  Особо
следует  подчеркнуть,    что  увеличение  концентрации  углекислого  газа  в
атмосфере космического корабля увеличивает пожарную безопасность.
   А! Вот в чем дело... Действительно,  пожарники тушат огонь углекислотой -
лучшего средства не  придумаешь.    Но  сколько  этой  углекислоты  будет  в
атмосфере нашей гермокамеры? Три процента... Чистейшая спекуляция!  Однако я
его понимал: вполне вероятно,  один из вопросов к нам,  к Хлебникову будет о
пожарной безопасности. Три процента углекислоты?  Более безопасно даже,  чем
нормальная, земная атмосфера?  Отлично,  отлично...  Да,  ничего не скажешь:
Хлебников умеет извлечь из обстоятельств все, что можно.
   - А ты не боишься, что совет программу не утвердит?
   Хлебников резко поднял голову,  секунду-две сверлил мою физиономию острым
взглядом.
   - Я ничего не боюсь. Но я бы хотел,  чтобы программа отражала объективную
реальность. У тебя есть сомнения? Выкладывай!
   - Чтобы их ликвидировать?
   - Чтобы разрешить.
   Ну и самоуверенность!
   - Я  опасаюсь,    что   в    трехпроцентной    атмосфере    мы    получим
некомпенсированный ацидоз. Это раз.
   - Ты не знаешь, как его ликвидировать?
   - Мы умеем ликвидировать только компенсированный.
   Мне стоило немалых усилий разговаривать с ним ровно,  не повышая  голоса.
Что,  разве он не знает,  что мы никогда не имели дело с  некомпенсированным
ацидозом? Все отлично знает, сам биолог, сам подписывал все отчеты.
   Хлебников внимательно рассматривал свой экзотический  чернильный  прибор.
Наконец сказал:
   - Сколько тебе нужно времени на изучение литературы?
   - Мне не литература нужна, а эксперимент. Литература мне известна.
   - Разве тебе недостаточно данных, которые ты почерпнул...
   - Нет!
   - ...Семьдесят экспериментов!
   - По два часа!  А мы хотим засадить экипаж в трехпроцентную атмосферу  на
целый месяц. Я в таких случаях привык полагаться на собственные мозги,  а не
на чужие.
   Он снова посмотрел на меня долгим, изучающим взглядом. Словно не узнавал.
   - Мне показалось,  что мы вчера выработали с тобой единую точку зрения по
всем вопросам программы...  - Ни гнева,  ни удивления -  просто  констатация
факта.    -  Ты  являешься  начальником  лаборатории    медико-биологических
исследований. - Та же констатация.  - Тебе было поручено подготовить четкую,
обоснованную и неоспоримо аргументированную программу на вариант "Д".   -  Я
непроизвольно развел руками: действительно, было. - Через час двадцать минут
начинается заседание совета института,  на  которое  ты  должен  явиться  не
только с указанной программой,  но и со списками  основного  и  дублирующего
состава  экипажей  и  недостающего  медико-технического    оборудования    и
аппаратуры.  Так?  К одиннадцати документы должны быть отпечатаны в  четырех
экземплярах. Подписывать принесешь прямо на совет. Я распоряжусь, чтобы тебя
пропустили.
   И уже у двери:
   - Вместо себя оставишь Сонину.   Я  с  трудом  удержал  себя  от  желания
обернуться и посмотреть на него: усмехается?
   Да,  я прекрасно знал,  что от меня ждал Хлебников,  почему он приехал ко
мне прямо с аэродрома.  Представлял,  что должен был  написать  -  пункт  за
пунктом.  Понимал и почему нужно  отбросить  варианты  "В"  и  "Г"  и  сразу
начинать с "Д": время и деньги.  Главное - время,  деньгами,  судя по словам
Хлебникова, нас больше не ограничивали.  А вот время...  Все равно вариантом
"Б" мы бы не ограничились - это ясно. Кто сказал "а",  тот "скажет "б".  Кто
сказал "б"... И так далее. Это нужно для науки. В этом нет никаких сомнений.
Чтобы сделать правильный выбор из чего-то,  нужно твердо  знать,    из  чего
выбирать. Вариант "Д" для нас неизбежен.  Неизбежен логически.  Даже если он
даст отрицательный результат,  - а скорее  всего  так  и  будет.    Наука  в
отрицательных результатах нуждается не меньше,  чем в положительных.  Это  -
аксиома. Вопрос в малом: стоит ли риск цели...
   Утром я шел в институт по снежной аллее. Снег наконец перестал валить, но
дорожки расчистить еще не успели - только тропки,  протоптанные  час-полтора
назад, прихваченные морозом, скользкие и неровные. Интересно: первыми утром,
очевидно,  прошли трое - в ряд.  Шли,  увлеченные беседой,  не очень обращая
внимание и на сырой,  прихваченный ледяной корочкой снег;  и  на  застывшие,
придавленные к земле тяжелыми белыми шубами елочки.  А потом  по  их  следам
пошли остальные - след в след...  Старались,  по крайней мере.   Но  кому-то
тропки не нравились...  Следы перебегали на соседние,  так и  потянулись  по
дорожке три будто вырытые ногами канавки, перепутанные цепочками следов.  Не
так ли и мы разрабатываем свою систему жизнеобеспечения? Что-то заимствуем у
одних,  идем по одним следам,  перебегаем порой  на  другие  -  тоже  что-то
заимствуем,  бывает,  оказываемся и на третьем  чужом  следу,    а  в  целом
создается  впечатление,    что  прокладываем  глубокую,    уверенную  тропу.
Первыми...  А если объективно?  Провинциальная,  хотя и академическая наука.
Дело даже не в оборудовании,  которого нам вечно не хватает,  и  даже  не  в
клинике, которую нам организовать не удастся,  видно,  никогда хотя бы из-за
кадров.  Где в городе набрать столько специалистов?  Дело,  как мне кажется,
гораздо глубже: не тот масштаб.  Есть какие-то проблемы,  которые  неизбежно
должны решаться масштабно, без оглядки на свои возможности.
   Это напоминает ситуацию дворника: вот по  этой  дорожке  сейчас  надо  бы
пустить бульдозер - быстрее и во всех отношениях правильней. Но бульдозер по
этой дорожке пустить нельзя не только  потому,    что  таковым  институт  не
располагает: сама дорожка,  когда-то и кем-то  проложенная,    не  пропустит
бульдозер.  Сама дорожка рассчитана только на труд дворника.  Так и у нас: с
самого начала мы прокладываем узкую дорожку, исходя из своих возможностей, -
у