ть такая
поговорка: "Смех на палочке". Вот именно: смех на палочке... Уже один только
вывод о том,  что микроводоросли,   эти  крошечные  зеленые  шарики,    едва
различимые под микроскопом - ядрышко хлорофилла,  немного клеточной массы  и
целлюлозная оболочка,  - "опекают" высших животных,  оберегают  их  жизнь...
Пусть это метафора,    но  как  иначе  назовешь  ту  пластичность  атмосферы
гермокамеры, которую мы,  не веря своим глазам,  наблюдали по меньшей мере в
четырех с половиной тысячах часов эксперимента,   -  днем  полтора  процента
углекислого газа,  а ночью - ноль-семь?..  И без всякого нажима со стороны -
мы ведь даже не прикасались к газовым магистралям для  выравнивания  состава
атмосферы!.. Сколько было дебатов, сколько было высказано гипотез... И никто
ни разу, я отлично помню - сам месяцами ломал голову над этим феноменом, над
этим поразительным явлением симбиоза,  воистину величайшего  союза  флоры  и
фауны,  растений и животных,  - никто не дал правильного ответа на вопрос  о
том,  а что будет,  если разорвать эту самую обратную связь - от животного к
растению...  Больше того,  когда мы чисто  случайно  (нужно  было  проверить
работу культиватора с хлореллой при,  так сказать,  чистых  условиях  -  без
испытателя с его метаболитами),  заменив человека в гермокамере  специальной
газовой маской,  имитировавшей дыхание  испытателя,    получили  этот  самый
загадочный  эффект  эйфории  хлореллы  -  совершенно  необузданный   процесс
спонтанного деления клеточного материала...  Растерялись даже.  И  никому  в
голову не пришло,  что так и должно  быть.    А  тут  на  тебе:  пять  минут
размышлений и вывод: "Мы должны  получить  патологию  в  виде  неуправляемой
вспышки клеточного деления". И ведь мы нигде ни единым словом не обмолвились
- ни в докладах, ни тем более в статьях - об этой самой эйфории хлореллы...
   - А если так...  - опять задумался Михаил,  по-прежнему словно не обращая
на меня ни малейшего внимания.  - Если это так,  то  из  этого  вытекают  по
крайней мере два важных следствия: во-первых,   механизм  регуляции  состава
атмосферы Земли имеет  некоторый  запас,    очевидно,    по  каждому  из  ее
компонентов,  в том числе и по углекислому газу.  Да,  об этом ведь и  писал
профессор Скорик предупреждал, что если не будут приняты меры, зеленая часть
биосферы со временем отравится газовыми выделениями цивилизации - выхлопными
газами автомобилей, электростанций и всем остальным...
   Я чувствовал себя чуть ли не обворованным - мерзкие состояние:  два  года
работы, бессонные ночи... А какой был ужас, когда мы увидели, что хлорелла в
культиваторе начинает менять свой цвет!  Обычно хлорелла,  когда  "живет"  с
испытателем, в сутки вырабатывает около полукилограмма биомассы.  Это норма.
А тут,  без человека,  чуть до килограмма дело не доходило!  Механизм отбора
излишка биомассы,  отрегулированный на эти самые пятьсот шестьдесят граммов,
явно не справлялся,  и культиватор буквально на наших глазах начал  темнеть.
Да и  сама  хлорелла,    обычно  мягкозеленая,    вдруг  стала  стремительно
приобретать какой-то ядовитозеленый,  изумрудный оттенок.  Но главное было в
другом: кривые газоанализаторов - все  до  единого  -  четко  регистрировали
падение концентрации кислорода: за  трое-четверо  суток  с  двадцати  одного
процента до пятнадцати.  Зато кривые концентрации  аммиака  и  метана  резко
полезли вверх...  Хлорелла будто  переродилась,    превратилась  в  какую-то
раковую опухоль! И никто не понимал,  что же именно с ней произошло.  Помню,
кто-то из стоявших возле  культиватора,    пораженный  увиденным,    сказал:
"Самоубийство".
   - А во-вторых,  - продолжал Михаил размышлять вслух,  -  можно  выдвинуть
чрезвычайно любопытное предположение о том,    что  определяющим  в  газовом
составе атмосферы,  как это ни парадоксально звучит,  является  концентрация
углекислого газа... Да,  да!  Не кислорода и азота,  а углекислого...  А это
значит... - Он прошел к иллюминатору, постоял, повернулся ко мне, и я опять,
совершенно неожиданно для себя,  ощутил прежний нервный зуд,  но теперь  уже
совсем иного характера: я,  как мне казалось,  уже  знал,    что  он  скажет
сейчас...  Знал.  - Да,  интересно...  Если принять во внимание наш вывод  о
патологии зеленой клетки при  увеличении  концентрации  углекислого  газа...
Послушай,  - вспомнил он наконец  обо  мне.    -  Потрясающая  картина:  вся
поверхность Земли,  да и океан - тоже...  Сплошной зеленый ковер!   Сплошные
джунгли! Спонтанный рост зеленой клетки... Нет, представь себе, какая дикая,
совершенно не управляемая вспышка роста зелени! - (А я ее видел перед собой:
ядовито-зеленая густая масса хлореллы,  через которую с трудом прокачивается
воздух...) - Но ведь это...  - Замолчал он,  пораженный...  - Но ведь это...
"зеленая смерть"? Да, да... Концентрация кислорода в воздухе,  скорее всего,
будет падать, а это...
   Михаил стоял передо мной,  широко расставив ноги;  его  широко  открытые,
устремленные на меня глаза были пусты и черны... Лицедейство? Нет,  теперь я
понимал, что это было такое - чернота в его глазах...
   - Михаил,  мы получили эту самую "зеленую смерть"  экспериментально,    в
гермокамере.
   Мои слова дошли до него не сразу. Чернота в глазах оттаяла, пропала.
   - Что  ты  сказал?    -  впился  он  в  меня  взглядом.     -    Доказали
экспериментально? Здесь, у себя?
   - Да. Случайно. Хотели проверить работу культиватора без человека.
   - И вы молчите?  Это же касается всей планеты,  всех людей!  Почему вы не
обнародовали свои результаты?
   Понесло!.. Планета, человечество, биосфера...
   Я пожал плечами: если говорить начистоту,  мы боялись даже  заикаться  об
этой непонятной эйфории хлореллы: где гарантия,    что  высокое  начальство,
узнав о таком непредвиденном отклонении в эксперименте, не прикроет всю нашу
программу "человек - хлорелла"?
   - Зачем,  Миша?  - попытался я найти выход из положения (не посвящать  же
его в нашу кухню!).  - Профессор Скорик все уже опубликовал.  Как ты знаешь,
его книга "Симбиоз биосферы" переведена,  дай бог памяти,  на восемь языков.
Там все написано...
   - Что там написано?  - подскочил он ко мне.  - Что там написано,  я  тебя
спрашиваю? Там лишь сделано предположение... Предположение, понимаешь?  А вы
подтвердили его экспериментом! - Он схватил меня за лацканы  халата,    и  я
тщетно  пытался  освободиться.    Маньяк,    опять  понесло  его  "за    все
человечество"...  - Вы же скрыли такое открытие...  Это  преступление  перед
человечеством!
   - Успокойся,  Миша.  - Я кое-как отцепился от его рук.   -  Я  ведь  тебе
объяснил,   что  эйфорию  хлореллы  мы  наблюдали  попутно.    Наше  дело  -
разрабатывать биологические системы жизнеобеспечения...
   - Психопаты! - в бешенстве выкрикнул Михаил. - В сумасшедший дом вас надо
с вашей системой. Открыли, доказали закон регуляции газового состава Земли и
- молчат! Люди отравляют атмосферу,  не подозревая,  что сами рубят сук,  на
котором сидят,  а эти...  Психопаты!  Помешались на науке - знать ничего  не
знаем, кроме своей темы.
   Я почувствовал, что нервы мне отказывают - нашелся моралист!  Как будто я
не говорил Хлебникову,  что надо разобраться в причинах эйфории хлореллы.  А
что в ответ?  "Занимайся своим делом.  Нам деньги и аппаратура  отпущены  на
создание системы жизнеобеспечения корабля. Иной темы в плане отдела нет и не
будет. Занимайся своим делом".
   - Не кричи, пожалуйста, на меня. И вообще не кричи здесь ни на кого. Тебе
с этими людьми работать - они через неделю головой будут  отвечать  за  твою
безопасность. Я не хочу, чтобы ты в них возбудил неприязнь. Это тебе понятно?
   В том,  что мои люди будут отвечать за его безопасность,  теперь  у  меня
были большие сомнения:  такая  возбудимость!..    Черта  с  два  пройдет  он
психоневрологическое тестирование.  Скорее всего,  просто будет опекать меня
самого в роли врача экипажа - это самое большее,  на что можно рассчитывать.
Если он,  конечно,  согласится  работать  у  нас  на  пульте  -  в  "команде
спасателей".
   Однако  через  две-три  секунды  эта  уверенность  -  насчет  барьера   у
психоневрологов - у меня подтаяла: Михаил вдруг остыл и  опять  передо  мной
был собранный,  четкий и уверенный врач со "скорой": никакой позы,    а  тем
более лицедейства. Совершенно другой человек!
   - Послушай, Михаил...  А ты уверен,  что сумеешь...  справиться со своими
обязанностями в экипаже?
   Мне надо было сформулировать более прямо - не со своими обязанностями,  в
его таланте врача нет никаких сомнений,  а с самим собой...   Не  повернулся
язык.   И  так  он  на  меня  опять  поглядывает  сверху  вниз  -  с  эдакой
снисходительной усмешечкой.
   - Ладно,  - встряхнулся Михаил.  - Я понял тебя:  надо  заниматься  своим
делом. Так что входит в мои обязанности?

   До последнего момента я был готов пойти в гермокамеру сам - у  меня  была
какая-то необъяснимая уверенность, что психоневрологические тесты Михаил все
же не пройдет.  И можно представить мое изумление,  когда,  открыв  "Историю
болезни"  врача  Куницына,    я  прочел  следующее  заключение:   "Выдержан,
целеустремлен,  обладает быстрой  реакцией  на  изменение  факторов  внешней
среды,    широким  кругозором,    аналитическим  Мышлением,     способностью
ориентироваться в быстро меняющейся ситуации..." И ни слова о  раздвоенности
характера  и  чрезвычайной  возбудимости!    Вот  так   психоневрологическая
тестировка... А мы так слепо полагались на их методику.
   Поколебавшись,  я все же (предельно кратко,  только суть) сообщил о своих
сомнениях насчет методики Хлебникову - начальнику отдела. Реакция Хлебникова
была для меня,  признаться,  неожиданной: "Откуда у тебя  такие  подозрения?
Одно из двух: или мы доверяем аттестации специалистов,  или их надо гнать  в
три шеи..." Вот поворотик темы!  И так они  насели  в  тот  вечер  вдвоем  -
Хлебников и Боданцев,  напористо восклицая,  как это распрекрасно,    что  в
гермокамеру идет не только врач, а и специалист-гистолог,  ибо в этом случае
шлюз для анализов можно вообще закрыть намертво, - так насели, что я сдался:
"Вы хотите доверить ему все лабораторные анализы? Пожалуйста!.."
   "Послушай, Саша, - продолжал убеждать Боданцев, - а ведь, согласись,  как
лабораторщик Куницын стоит всех твоих лаборанточек...  Сколько они  выдавали
тебе липы, а? Ну а если тебе позарез нужен личный анализ... Разгерметизируем
шлюз - что поделаешь!  Но ты не забывай,  что на этот раз у нас три процента
углекислоты,  стабильность газового состава в гермокамере поддерживать будет
гораздо труднее..." - "Я вас понял: пожалуйста!"
   Итак, анализы будут делаться в самой гермокамере. Это и хорошо,  и плохо.
Хорошо  потому,    что  в  этом  случае  мы  действительно   камеру    можем
загерметизировать полностью: все-таки шлюз-манжет,  через который испытатели
просовывали руки для сдачи крови на анализы, "погоду" нам портил: одинаковым
давление в  гермокамере  и  снаружи  удержать  очень  трудно,    практически
невозможно - все время подсосы или выбросы.  Вот и выкручивайся как  знаешь:
химсостав в гермокамере менять и корректировать нельзя - это одно из главных
условий эксперимента,  в космосе не должно быть ни подсосов,  ни выбросов...
Так что реакцию Боданцева, да и Мардер,  я понять мог: кровь мы брали каждый
день,  иногда по два раза,  а сейчас в гермокамере было  уже  три  человека.
Несложные подсчеты говорили о том,   что  герметичность  манжетом-шлюзом  мы
нарушим порядочно. И бактерии,  конечно,  испытатель рукой заносит - что тут
поделаешь!
   А плохо то,  что,  приняв это,  надо сказать,    настойчивое  предложение
Михаила,  я должен был целиком полагаться на его собственные анализы - сам я
контроля над кровью в этом случае  был  лишен  полностью.    Но  предложение
принято, гемометр; набор пробирок,  стекла-сетки и остальная аппаратура были
уже в  гермокамере,    Михаил  прошел  соответствующий  инструктаж  в  нашей
лаборатории... Все на месте, можно начинать.

   Но как томительны последние минуты ожидания!
   Каждый запуск испытателя в гермокамеру,  конечно же,    для  института  -
событие.  Как ни сердится Мардер,  что в зале слишком много народу,    могут
заразить испытателей,  - все равно с десяток явно лишних  всегда  есть.    А
сейчас, когда мы наконец запускаем экипаж... Что поделаешь!  Не закрывать же
зал на замок: столько лет работали ради этого момента,  вкладывали и ум,   и
душу...  Вот какая высокопарность!  Не хватало только  трибуны  и  ораторов.
Впрочем,  не знай Хлебников наших с Мардер требований  к  бактериологической
чистоте эксперимента - устроил бы, чего доброго, общеинститутский митинг.  С
духовым оркестром проводил бы испытателей в гермокамеру.
   - Готовность номер один, - объявил по громкой связи Хлебников,  явившийся
сегодня в зал в белом  халате  -  редкий  случай!    Безукоснительно  требуя
"халатности",  как у нас иронически называют приказ по  отделу  об  униформе
сотрудников (белый халат - научный сотрудник,  синий - инженеры,   черный  -
слесари), к самому себе Хлебников этот приказ применял лишь в исключительных
случаях.
   Исключительные случаи... В жизни Хлебникова их, вероятно, не больше,  чем
в любой другой жизни.  Но  вот  кандидатская  его  уж  точно  была  событием
сверхисключительным.  Хлебников защитил ее с  трудом:  впервые  в  институте
предлагалась  диссертация  абсолютно  аналитического  (читай  -    абсолютно
компилятивного) характера. Я не знаю, что спасло его тогда от провала: то ли
сверхмодная  тема  (космос,    система  жизнеобеспечения  космонавтов    при
длительных полетах), то ли авторитет профессора Скорика, выступившего в роли
научного руководителя.  Так или иначе,    но  ученый  совет  при  трех  воз"
державшихся одобрил  диссертацию,    не  содержавшую  ни  грана  собственных
экспериментальных  исследований  -  беспрецедентный    случай    в    стенах
Экологического института!
   Эксперименты мы ставили потом -  постфактум.    И  первые  же  результаты
привели нас в ужас.    Тончайшие  газоаналитические  исследования  атмосферы
кабины,  в которой испытатель,  или испытуемый,  как мы называли тогда наших
лаборантов-добровольцев,  просидел всего лишь десять часов (больше выдержать
было трудно,  ибо кабина напоминала собой телефонную будку),  показали,  что
человек выделяет при дыхании около десятка ядовитейших веществ: угарный газ,
аммиак, метан, цианистые соединения...  Потом этот список пришлось много раз
пересматривать, дописывая все новые и новые токсины.
   Конечно,  когда космонавт летает день,  два,  даже неделю,   концентрации
аутотоксинов еще невелики,   к  тому  же  часть  из  них  можно  выловить  и
обезвредить химическими поглотителями.  А если месяцы?  Год?  Сколько же  на
борту  надо  иметь  химических  патронов,    чтобы  поддерживать   атмосферу
безвредной?  Каким образом удалять из кабины те  самые  килограмм  с  лишним
углекислоты,  которые человек выделяет за сутки?  В американских космических
кораблях углекислоту поглощали контейнеры с гидроокисью лития.  Килограмм на
килограмм.  Значит,  для полета на Марс на корабле должны быть тонны и тонны
гидроокиси лития?..
   Мы пошли по другому пути - смоделировали в гермокамере земной  круговорот
веществ: все отходы человека стали пищей для растений  и  нашей  драгоценной
хлореллы-вульгарис, а человек получал назад кислород и продукты питания.  Но
была одна закавыка,  которую мы оценили  по  достоинству,    когда  выяснили
характеристики систем жизнеобеспечения уже летающих кораблей  -  "Союзов"  и
"Аполлонов":  наша  биологическая  система  очистки  атмосферы  и  воды    в
гермокамере весила,  по крайней мере,  в три раза тяжелее.  Кому она нужна в
таком случае?
   Решение  было  найдено  чисто  теоретически  -  на  кончике  пера:  чтобы
биосистему жизнеобеспечения разместить  на  космическом  корабле  в  том  же
объеме,  какой занимает система,  скажем,  "Аполлона",    надо  концентрацию
углекислого газа в атмосфере корабля поднять в тридцать раз. С трех сотых до
одного процента.
   Так родился вариант "А".   За  ним  -  вариант  "Б"  (и  одного  процента
оказалось мало), а теперь вот уже вариант "Д"...
   ...Я еще раз - в который уж!  - обошел приборы: капнограф -  две  десятые
углекислоты - надышали уже,  кислород - в норме,    двадцать  один  процент,
температура - двадцать пять, хорошо, телеметрия - по нулям,  красное табло -
"Люк открыт", правильно...  У самописцев Аллочка Любезнова (вот наградил бог
глазками!  Прожекторы небесного цвета...),  у синих  баллонов  с  кислородом
какой-то парень - боданцевская "кадра", у черных баллонов с углекислым газом
сам Боданцев - дело ответственное... Все, кажется, на месте, все, кажется, в
норме.
   - Можно запускать.
   Это я Хлебникову. И пошел к боксу.
   Там с двумя  лаборантками  священнодействовала  Мардер:  последние  мазки
гортани, носа, кожи...
   - У вас тоже брать? - спрашивает Руфина, обернувшись ко мне.
   - Боже упаси!  - в неподдельном ужасе воздеваю я руки,   защищаясь  и  от
Руфины,  и от ее лаборанток до чего они мне надоели со своими мазками,  хоть
убегай из института - За мной дублеры,  Куницына терзайте - у  него  главный
экипаж.
   Ребята улыбаются.  Они еще не знают,  кто пойдет в гермокамеру,    а  кто
останется в зале.  Сейчас они выйдут,  помнутся перед люком,  и Хлебников им
всем объявит благодарность,  а потом назовет фамилии основного экипажа.   Не
надо пока портить настроения.  Самое смешное,    что  микробиологини  делают
двойную работу - половину то мазков выбросят.  Но Мардер,  отлично  знающая,
кто пойдет в гермокамеру, и бровью не повела: действуйте!
   Испытатели в синих костюмах,  слава богу,  у каждого болтается по личному
штекеру... Все же мешают они им, мешают.
   Я, видимо, сделал попытку войти в бокс. И - напрасно.
   - Александр Валерьевич,  - грозно поблескивая очками,   предупредила  мой
следующий шаг Мардер. - Я не имею уверенности, какая чистота вашего халата.
   Я рассмеялся:
   - Не прикоснусь. Готовы?
   - Готовы, - доложил Михаил.
   - Тогда - к камере.
   Так мы и вышли: я,   за  мной  пятеро  испытателей,    появление  которых
встретили жидкими аплодисментами, и последней, замыкающей, - Руфина.  Парни,
по-спортивному приветствуя, подняли руки,  Михаил тоже помахал рукой,  и они
остановились перед люком.
   Хлебников,  выждав,  когда в зале установится тишина,    поднес  к  губам
микрофон:
   - Сегодня, товарищи, у нас знаменательный день. Сегодня мы начинаем новый
этап исследований,  который должен дать ответ на вопрос,  поставленный перед
нами создателями космической техники: устойчиво  ли  работою  способна  наша
система при длительных, практически не ограниченных сроках эксплуатации.  От
имени дирекции института разрешите вас,    и  особенно  состав  испытателей,
поблагодарить за самоотверженный труд,    который  вы  внесли  в  подготовку
эксперимента.
   Аплодисменты.
   - Объявляю состав экипажа: врач - Куницын, командир;  члены экипажа...  -
Чувствую, как замерли все - и испытатели, и те,  кто пришел их проводить.  -
Хотунков - биолог, Старцев - техникприборист.
   Новый всплеск аплодисментов,  теперь более  дружный,    приветствуют  уже
членов экипажа. Прощальный всплеск.
   Михаил открывает люк гермокамеры, последний взгляд, еще раз, увидев меня,
помахал рукой и скрылся.  За ним торопливо,   друг  за  другом,    прошли  в
гермокамеру Старцев (как же он,  бедняга,  переживал в  ожидании  и  как  же
просиял,  когда услышал свою фамилию!) и тишайший Боря Хотунков  -  агроном,
ботаник и биолог,  руководитель группы фотосинтеза.  На его долю  достанется
фитотрон.
   А двое оставшихся плотно прикрыли за товарищами люк,  так что  заскрипело
резиновое уплотнение,  дождались,  когда в динамике раздастся голос Михаила:
"Камера закрыта", сбежали по стремянке и растворились в толпе болельщико