м и многое обо всем!" Сейчас эта формулировка вызывает смех.  Знать  все
больше и больше о все меньшем и меньшем - вот удел сегодняшнего ученого. Да,
это прямо противоположно классическому понятию образованности.    Но  такова
сегодняшняя наука.  Если вас одолевают страх и неуверенность в своих знаниях
- все правильно,  для нормального человека это естественно.  Это,   конечно,
стыдно, но это так!  Но если вам стыдно от сознания своей необразованности -
ликвидируйте ее!    В  сутках  двадцать  четыре  часа,    на  сон  и  прочие
физиологические потребности нужно восемь часов,  но остальные-то шестнадцать
в вашем распоряжении! Объясните мне, пожалуйста, чем вызвано ваше заявление?"
   Это был первый вопрос за все полчаса, которые уделил мне Сварог.  Это был
призыв к тому самому объяснению,  к которому я готовился,  идя к нему.    Но
сейчас,  оглушенный,  я не мог выдавить из себя ни слова.  Я был сражен  его
глухотой - как  иначе  назовешь  эту  неспособность  понять,    что  человек
испытывает стыд не только из-за своего невежества в тех или  иных  вопросах,
но и потому,  что этим невежеством его тычут,  словно Ваньку Жукова,  не так
ободравшего  селедку?    Я  был  буквально  смят  его  совершенно  искренним
недоумением: "Объясните мне, пожалуйста, чем вызвано ваше заявление?" У меня
не было ни малейших сомнений, что его недоумение абсолютно искренне!
   "Так что же вы молчите? - спросил он с раздражением. - Вам стыдно?"
   "Стыдно, Андрей Михайлович", - признался я.
   Я хотел объяснить,  в чем именно заключался мой стыд,  но он опять не дал
мне сказать ни слова.
   "Возьмите вашу бумажку и уничтожьте",  - брезгливо,  не дотрагиваясь,   а
только указав на мое заявление,  которое  он  в  ярости  зашвырнул  в  глубь
вытяжного шкафа, приказал Сварог, и я взял свое заявление и порвал у него на
глазах.
   Он так и не понял причины моего стыда - и тут он был абсолютно глух.  Ему
важен был сам факт: доказав несостоятельность моих аргументов, моей позиции,
он еще раз подтвердил свое  неоспоримое  кредо  -  человек  может  стыдиться
только своего невежества...
   Он умер в такой же холодный зимний день.  Все произошло очень просто:  мы
собрались на очередное чаепитие,  которое сохраняли скорее по традиции,  чем
по необходимости,  - в новом корпусе открылась отличная столовая.   На  этом
чаепитии  должны  были  обсуждать  возможность  кристаллической  жизни  (да,
правильно: "Кристалл как форма  самовоспроизводящейся  материи"),    мы  уже
разбирали бутерброды и чашки с чаем, а его все не было. Тая,  видно,  первая
почувствовала неладное, прошла в соседнюю комнату... Она в то время была уже
дипломированным врачом,  полгода стажировалась патологоанатомом,   казалось,
привыкла к смерти, но как она закричала!.. Волосы дыбом.
   Видимо, она не сразу сообразила, что произошло:
   Сварог сидел как  обычно - на  своем  высоком  лабораторном  стуле  перед
вытяжным открытым шкафом - его,  оказывается,  уже давно мучила астма,    не
хватало воздуха, но об этом знала лишь одна Тая,  сидел в своей обычной позе
- обложенный со всех сторон книгами и рукописями,  только голову  уронил  на
руки. Знаете, когда устают глаза от напряжения, опустишь голову на руки...
   На похоронах с Таей было плохо.  Плакали многие женщины,    у  профессора
Скорика оказались две племянницы - сами уже старушки.  А плохо было только с
Таей. Ее от могилы увели силой.
   Над гробом говорили только хорошее.  Всячески подчеркивали подвижничество
профессора Скорика.  Тот же  "дир"  вдруг  вспомнил  когда-то  произнесенную
профессором  речь  перед  студентами  университета  (когда  он    там    еще
преподавал), приведя ее по памяти дословно (так он выразился):
   "Нынешний апофеоз интеллекта повлек за собой  девальвацию  многих  других
качеств,  считавшихся для человека обязательными еще двадцать-тридцать,  лет
назад.  Боюсь судить,  насколько это плохо или хорошо,  но это процесс,   по
моему глубокому убеждению,  закономерный,  и ведет  он  к  утверждению  типа
ученого,  способного подчинить все свое существо неутомимой жажде  познания.
Можно  сколько  угодно  оспаривать  справедливость   и    нужность    такого
самоограничения,  но раз мы согласились с  тем,    что  "узость"  ученого  -
следствие творческой поглощенности своим  делом,    мы  неизбежно  придем  к
идеалу, в котором все подчинено одной-единственной цели: познанию истины.  И
вряд ли справедливы в этом случае  упреки  в  духовной  ограниченности.    К
счастью,  это упреки невежд,  не имеющих ни малейшего  представления  о  тех
муках и угрызениях,  которыми сопровождается подобное самоограничение.    Но
даже невежда может понять,  что чем уже тропа и чем прямее ты ее  проложишь,
тем быстрее достигнешь цели..."
   "Дир" объяснил эту речь профессора Скорика следующим образом:
   "Нет никаких сомнений в том,  что Андрей Михайлович в этом случае говорил
о собственных муках и угрызениях,  ибо в его лице мы как раз и имеем дело  с
ученым,  который подчинил в себе все,  саму жизнь подчинил  единственному  -
познанию Истины.  Да,  дорогие коллеги,  друзья,   мы  сегодня  прощаемся  с
человеком,  который пришел к нам из будущего,  который сумел разрешить целый
ряд  вопросов,    невероятно  сложных  и  не  менее  фундаментальных,    чем
эволюционное учение Чарльза Дарвина.  Я имею в виду теорию  симбиоза,    над
которой Андрей Михайлович работал всю свою сознательную жизнь  ученого  и  в
которой  достиг  вершин,    порой  кажущихся  нам,     его    современникам,
парадоксальными  и  невозможными.    И,    отдавая  сегодня  последний  долг
ученому-мыслителю,  мы не можем  не  поставить  его  в  один  ряд  с  такими
выдающимися естествоиспытателями,  как Сеченов,    Мечников,    Тимирязев  и
Вернадский.    Идеи  Андрея  Михайловича,    как  и  мысли  великих  русских
естествоиспытателей о жизни,  о живой природе,  будут служить пищей для умов
еще многих поколений биологов, биофизиков,  ботаников,  зоологов и экологов,
конечно. Простимся, товарищи..."
   На его могиле  по  желанию  племянниц  была  уложена  гранитная  плита  с
эпитафией: "Страстью твоей была наука..."

   Да, все это так. Возможно так, хотя и сказано уже над гробом.  Но я очень
сомневаюсь,  что профессор Скорик когда-нибудь  выступал  перед  студентами,
даже в то далекое время,  когда еще читал им лекции,  - слишком  он  дорожил
своим временем.  Хотя тут все правильно,  нечто подобное  о  самоограничении
ученого он говорил нам не раз,  Другое дело,   насколько  он  при  этом  был
искренен.    Терзали  ли  его  на  самом  деле  муки  или  что-то  подобное?
Сомневаюсь...  Хотя...  "Удивительно только,  за что тебя так  любил  Андрей
Михайлович?.." Может,  он и в самом деле нуждался в людях?  Кто у него  был?
Племянницы, которые откликнулись на некролог? Тая,  которая была его тенью и
говорила только то,  что говорил он сам,  и видела только то,  что хотел  он
видеть сам? Хлебников, наконец,  которого он муштровал не менее безжалостно,
чем старшинасверхсрочник? Поистине надо было обладать характером Хлебникова,
чтобы вынести смиренно все то,  что Сварог называл "школой ликбеза": все его
бесконечные  монологи-обличения,    нравоучительно-иронические  сентенции  и
притчи с цитированием  Библии,    Канта,    Будды,    Вернадского,    Шоу  и
Козо-Полянского;  безжалостные анализы методики эксперимента,    от  которых
горели не только уши, но даже руки, казалось,  краснели за чушь,  написанную
ими; указания о том,  что и как читать и как вести конспекты,  чтобы все это
осело в памяти на всю жизнь.  Я мог поверить Хлебникову,   что  он  ходит  к
Сварогу,  как на Голгофу,  и я думаю,  что они оба - и Сварог и Хлебников  -
отлично понимали, что скрывается за этой "Голгофой": терновый венец мученика
науки,  который должен обернуться сияющим нимбом непогрешимости.  Не так  уж
глуп был Сварог,  чтобы не разобраться в сущности Хлебникова - это  ведь  он
окрестил его "научным суворовцем"!  И однако он и в самом деле  его  учил  -
порой хоть рот разевай,   когда  Хлебников  начинал  вдруг  анализировать  -
Сварог,  Сварог...  И как бы там ни было,  мы ведь работали  сейчас  по  его
указаниям - Хлебникове, и работали,  зачем лукавить,  - без срывов.  Пока во
всяком случае.
   Однажды Сварог вызвал в свой "вытяжной шкаф" меня сам - это  было  вскоре
после того,  как я приходил к нему с заявлением.   Дело  было  вечером,    у
симбиозников было тихо, пусто, даже Тая, помню,  почему-то отсутствовала,  и
сам Сварог казался от этой неуютной тишины чуточку потерянным.
   "Я познакомился с вашей статьей о биохимии клетки,   -  пожевав  толстыми
губами, начал он,  - Вы повторяетесь,  Александр Валерьевич,  и это грустно.
Кажется,  Алексей Толстой сказал о том,  что если хотите стать  писателем  -
пишите нахально. То же самое,  к глубокому прискорбию,  я должен сказать и о
профессии ученого: если хочешь что-нибудь сделать для науки - действуй!..  В
данном случае лучше разозлить святош,  чем молиться на святость.    Почемуто
считается нормой поведения  в  нашей  среде  плыть  по  течению  -  в  русле
узаконенных идей,  теорий  и  представлений.    Запомните:  науке  не  нужны
ремесленники,  изо дня в день повторяющие копии.  А у вас,  к сожалению,   в
каждой строчке Франк или Энгельгардт.  Я ничего не имею против этих солидных
и уважаемых ученых - они правы по-своему. Но почему вам обязательно нужно на
них молиться? Даже если вы и верите в правоту их взглядов? Знаю, вы ответите
на это, что ваши опыты лишний раз подтверждают, что Франк был прав?  Плевать
тогда на ваши опыты - кому они нужны? Но почему бы вам,  скажем,  мембранную
теорию клетки не вывернуть наизнанку? А? Представьте,  проявите элементарную
фантазию, что наука ошибается, что клетка не гармоничный организм, а симбиоз
ядра и цитоплазмы - что вам стоит!    Можете  даже  при  этом  сослаться  на
Козо-Полянского - это тоже не дурак был,  а тоже достойный для цитирования и
ссылок ученый. Пусть вам за эту статью набьют шишек - прекрасно!  Это все же
лучше, чем быть сосунком чужих идей. Это заставит, обида лучше всяких других
хлыстов стимулирует творчество, заставит вас искать собственную истину!"
   Он опять раскричался - до  кашля.    А  откашлявшись,    продолжил  более
миролюбиво, даже грустно:
   "Как мы все любим себя - ужасно.  Боимся уронить себя,  свою честь,  свое
имя паче чаяния не запятнать скандалом...  Служим науке,  а любим себя.    А
науке ведь наплевать,  тысячу раз наплевать,    кто  вы  такой  -  ей  важен
результат,  некая сигма ваших научных поисков.    Меня  давно  уже  объявили
приверженцем Козо-Полянского, пытаются, впрочем, это делали и по отношению к
самому КозоПолянскому,  противопоставить мои взгляды и  труды  эволюционному
учению Дарвина...  Какая чушь!  Больно уж стали тихие,  добропорядочные,   с
эдакой непоколебимой верой в непогрешимость авторитетов.  Опровергайте!   Но
опровергайте новыми материалами,  новыми фактами,  новыми исследованиями.  Я
ведь  зубастый,    и  я  коечто  знаю  -  только  попробуйте  подсунуть  мне
прошлогодний снег! Я вам такое устрою... Молчат. Вот что плохо - молчат. А в
пустоте, знаете, не то... Нет точки опоры - вот что.
   Но вернемся к вашей статье. Мое мнение вам ясно;  макулатура.  Употребите
по назначению.  Но можете послать в "Физиологию".  Опубликуют.  Может,  даже
похвалят.  Очень даже может  быть,    что  похвалят.    Вы  так  старательно
доказываете,  что Франк прав...  Это любят.   Выбросьте  все  эти  листки  в
мусорный ящик! Вон! Вон!  Не потакайте невеждам!  Не оглупляйте себя больше,
чем надо!  От вашего невежества,  сердоболия и подхалимажа  веет  старческим
маразмом!"
   "Заберите". - Он отшвырнул от себя машинописные листки.  Листки упали  на
пол, рассыпались, и я не знал, что делать. Пакостное такое чувство на душе -
пусть уж топчет до конца,  ногами топчет.  А он даже взглядом не удостоил  -
что уж там говорить об извинении,  - как я ползаю по  полу  и  собираю  свою
"маразменную" статью,  на подготовку которой потратил больше года  -  больше
сотни опытов, бессонные ночи, мечты, надежды, диссертация, наконец.  И самое
обидное, что не цитировал я Франка, не копировал его.  Просто так получилось
- к такому выводу привели меня мои собственные эксперименты.
   "Позвольте  мне  сослаться  еще  на  одну  литературную  аналогию,      -
откашлявшись,  сказал он.  - Паустовский,  кажется,  говорил: есть писатели,
которые хотят быть безошибочными в  процессе  работы.    Упаси  бог  сделать
стилистическую ошибку!  И в голову не приходит таким ревнителям стиля,   что
они обкрадывают не только себя - литературу тоже. Им и в голову не приходит,
что ошибка ошибке рознь: когда ошибка идет от невежества,  от безграмотности
- это преступление. Но когда ошибки проистекают от таланта, то они неизбежно
перерастают в достоинства.  Вот вы,  к моему глубокому огорчению,  как раз и
представляете  собой  классический  образчик  такого  стилиста:  все  у  вас
правильно, все верно... Тошнит от вашей правильности. Идите!"
   Такое презрение в этом "Идите!" Сгореть со стыда можно...
   - Неужели ты никогда не замечал, как он на тебя смотрит?
   - Замечал,  как же.  Такая убийственная ирония!  Провалиться хотелось  со
стыда.
   - Вот что ты замечал... А у меня всякий раз сердце сжималось: что, думаю,
он в тебе ищет? Потерянный такой становился. Он любил тебя, Саша.
   - Выдумала ты все, фантазии твои. Чего ради?
   - Это и для меня загадка.  Он и в самом деле с иронией говорил о тебе как
об ученом...  Вот Хлебников...  Ради Хлебникова он  готов  был  расшибиться.
Однажды сказал: "Таюша, нам страшно повезло,  что у нас есть Хлебников.  Он,
разумеется, талантами не блещет. Но вот ученый из него,  нашего "суворовца",
получится. Я рад,  что у меня есть такой ученик.  Он многого добьется,  Тая,
поверьте мне". А о тебе, Саша... "Пусть, - говорит, - работает, как умеет. Я
ему не нужен - зачем ему электронная машина?  Он сам знает,  что ему  нужно.
Это редкий в наше время дар.  Мир сейчас жесткий - весь из граней  и  углов.
Нужно уметь ходить по острым углам.  И не только ходить,  но  и  подниматься
вверх. Хлебников это умеет. Отлично умеет. Ему бы немного таланта... Это был
бы ученый с мировым именем.  Но что я смогу - все ему передам.   Я  знаю:  у
Хлебникова ничего не пропадет - все использует для дела.   А  вот  Саше  мне
передать нечего..." Ты что-нибудь понимаешь?
   - Не знаю... Кажется,  немного понимаю.  Я так отчетливо вдруг представил
его... Его красный,  толстый,  покрытый капельками пота нос,  отвислые щеки,
выцветшие глаза. Глянешь в эти глаза... Словно ожог - такая ирония! А может,
не только ирония?  Да нет,  он всех давил своим интеллектом -  как  прессом.
Спорить с ним было невозможно. Да и разговаривать... Тая, пожалуй,  только и
могла с ним разговаривать, не обжигаясь.
   - Понимаешь,  Тая,  он был настолько поглощен своей работой...  Это  ведь
однобоко, верно? Мне кажется, Андрей Михайлович и в самом деле страдал от...
От бездуховности, что ли.
   - От бездуховности?  Ты думаешь,  что  говоришь?    Андрей  Михайлович  -
бездуховный человек? Тая отстранилась от меня. Глаза потемнели.
   - Таюша, успокойся. Я совсем не это имел в виду. - Тая отступила к двери.
- Андрей Михайлович был очень крупным ученым,  но...  Как  бы  тебе  сказать
поточнее...  Он был философом,  понимаешь?  Он так или иначе пытался  понять
сущность человека. И чувствовал, что ему что-то не хватает. Ты говоришь,  он
искал.  Вот это он и искал...  чего в себе самом не находил.  Но не во мне -
какая ерунда!
   Тая была уже в двери. Так и уйдет?!
   - Тая,  давай не будем ссориться.  Мы без конца с  тобой  ссоримся  из-за
Андрея Михайловича. Просто проклятье какое-то: умер,  а все равно...  во все
вмешивается. Ты решила идти домой? Вот тебе ключ от дома.
   Вложил в ее руку ключ от квартиры, сжал пальцы - потеряет еще,  привлек к
себе - так близко я,  кажется,  еще никогда не видел ее коричневых,    таких
испуганных и таких ничего не понимающих глаз.  Осторожно,  боясь спугнуть ее
мимолетную успокоенность, я поцеловал ее.
   - Иди. У тебя другого пути нет - только со мной.  И у  меня  тоже.    Так
сказал Андрей Михайлович. А более умного человека мы с тобой не знаем.
   Проводил ее до лестничной площадки,  спускаясь на повороте,  она еще  раз
посмотрела па меня вопрошающе-удивленно, я улыбнулся ей: "Иди!". И она ушла"
   А я вернулся к себе,  к ворохам бумаги на столе,  сдвинул все в сторону и
долго успокаивал разболевшееся сердце маленькими глотками холодной воды.
   Я,  видимо,  уснул посреди бумаг,  графиков и диаграмм.  Тряхнул головой,
отгоняя сон,  с закрытыми глазами протянул руку к телефону,  поднял  трубку,
поднес к уху не тем концом и услышал под носом:
   - Александр Валерьевич,  кривая  капнографа  ползет  вниз.    Уже  два  с
половиной процента...
   - Как себя чувствуют испытатели? - Я еще не проснулся, я еще не понял,  о
чем мне говорит перевернутая "вверх ногами" телефонная трубка.
   - Спят. Пульс и дыхание в норме.

   Глава четвертая Путь решения

   На девятые сутки к  гермокамере  подсоединили  фитотрон.    Выждав  минут
пятнадцать, пока они освоятся со своим "огородом",  с расширением жилплощади
и с ослепительным солнечным светом ксеноновых  ламп,    я  вызвал  на  связь
Михаила - меня интересовала психологическая реакция членов экипажа.
   - Слушай,  Саша,  ребята с ума посходили!  Жрут лук,  сельдерей,  колосья
пшеницы жуют!  Едва оттащил их от грядок.  Мы решили загорать - такой  свет!
Как будто на юге - понимаешь?
   - Понимаю.
   - Нет,  ни черта ты не понимаешь,  старик.  Знаешь,   как  пахнут  листья
салата? Духами! - выкрикнул он.
   Опять его понесло...  Лицедей!  А как критиковал  всю  эту  нашу  систему
жизнеобеспечения. "Тульский самовар на атомном реакторе..."
   Мы встретились тогда случайно - как-то под праздники, на проспекте.
   "Послушай,  старик,  это о вашей работе писала "Космическая медицина"?  В
последнем номере".
   "О нашей".
   "Молодцы. Я бы хотел поработать с вами - дело  архиинтересное.    Важное.
Ради такого дела стоит жить. Жаль только, Циолковского вы поняли превратно".
   "То есть как это превратно?"
   "Ну,  может,  я не так выразился...  - Он задумался.  - Если уж вы решили
переделать физиологию человека...  Что ж тогда так робко,  по-школярски?   -
Усмехнулся.  - Знаешь,  что вы  делаете?    К  атомному  реактору  пытаетесь
приделать тульский самовар. Для охлаждения..."
   "Ну, знаешь ли! - возмутился я.  Этот его тон...  - Мы решаем техническую
задачу".
   "Вот именно: сугубо биолого-медицинскую задачу".
   Он нахмурился, брови сбежались к переносице.
   "Циолковского вы, конечно, извратили. Да и профессор Скорик... Он же имел
в виду совсем другое".
   Я редко выхожу из себя - таков уж характер.  Но на этот  раз...    Ладно,
Циолковского мы,  возможно,  и извратили - Циолковский жил на заре  туманной
юности, а сейчас о космосе не говорят, а летают там. Допустим.  Но профессор
Скорик! Да он же сам был нашим научным руководителем!
   "Не кипятись, - остановил меня Михаил.  - Я  знаю,    что  он  был  вашим
руководителем.  Но на какой стадии?  Что вы тогда имели,  когда он был вашим
руководителем?  Бокс,  газоанализаторы и сотни вопросов без  особой  надежды
получить хотя бы на один из них исчерпывающий ответ.  А сейчас вы  уже,    я
знаю,  отрабатываете практически полную систему жизнеобеспечения.   С  тремя
метаболическими кругами. Так?"
   Да, он был неплохо осведомлен о наших работах. "И, выходит,  отрабатываем
совсем не ту систему?" Ирония прорвалась невольно.  Но он  даже  не  заметил
моей иронии.
   "Я уже тебе сказал..."
   "Тульский самовар на атомном реакторе?"
   Михаил кивнул - именно так.
   "И ты тем не менее хотел бы работать у нас?"
   Он глянул на меня...  Что он знает такое,  что дает ему право глядеть вот
так?

   - Как самочувствие?