янутся к
их теплу.
   Отисы молчат и глядят на солнце. Дром не может  усидеть  на  месте.  Он
поднимается, ходит, топочет ногами, смотрит,  из  троих  он  больше  всего
скучает по солнцу.
   Он боится провала, он знает - тогда они уйдут под  землю.  И  потянутся
столетия жизни в подземельях.
   Ему жаль Эрика, он решает уехать с Вивиан, чтобы Эрику было легче.
   А тем временем холодный разум Эрика отсчитывает последние минуты жизни,
но сердце его сжигает боль. Все сделано. Он максимально придвинул линзу  к
солнцу. Приборы замерли в ожидании. Эрик думает о Вивиан, он  прощается  с
ней. Он стоит в рубке,  и  лазер  вспыхивает,  и  голос  Эрика  несется  к
планете. Его слышит Вивиан, слышат все.  Даже  если  бы  погибла  планета,
слова и голос жили бы во вселенной.
   Теперь Эрику все равно, что он рыж и хром, - он говорит.
   Я вижу его впалые щеки и заострившееся лицо. Он смотрит в черный фильтр
прицела на багровую поверхность солнца с островами холодного шлака...
   Нет, Отис ошибся - не было хитрости, было твердое решение отдать  всего
себя делу. А еще жгучая боль - ведь он любил.
   Он сказал, он подарил этой женщине то, о чем они мечтают все,  красивые
и безобразные, толстые и худые.
   ...Или  все  же  связаны  и  лукавство,  и  его  смертная  тоска  -   в
неразделимом противоречии правды?..
   Эрик говорил, и все слушали его. Но женщины  понимали  все,  а  мужчины
нет.
   Женщины думали: "А стоит ли эта девчонка такого счастья?"
   Мужчины: "Он чудит".
   Женщины: "Он ходил рядом, я видела его".
   Мужчины: "Никто не стоит такой любви".
   Женщины: "Он должен жить".
   Мужчины: "Сказав такое, надо умереть".
   Эрик же смотрит на  безмерную  плоскость  гаснущего  солнца.  Он  видит
прохождение газовых вихрей, колебание полужидкой  плоскости.  Он  знает  -
масса Н близко.  И  в  реве  верньерных  двигателей,  управляя  линзой,  в
последние секунды жизни Эрик уточняет удар массы Н.


   Вивиан  крикнула:  "Стой!",  но  масса  Н  врезалась  в   солнце.   Оно
всколыхнулось огнем, взяло в себя магнитную линзу (и плоть Эрика). В  этот
слепящий  момент  рыжий  Эрик  стал  легендой  планеты  Маг  и  бесконечно
счастливым. Вивиан это поняла. Отис не понял: он был желторотым курсантом;
не понял и Дром.
   Но  Вивиан  увидела  будущее.  Ей  было  жаль  Дрома,  но  она  ощутила
одиночество Эрика и в это мгновение полюбила его.
   Так мне казалось, так говорили мне все.
   ...Я вижу толпы народа: они среди  скал,  на  берегу  моря,  на  ржавых
плоскостях равнин.
   Одни забрались повыше, осторожные уходят в подземные галереи.
   На поверхности оставались Отисы и Дром. Они  бы  ушли,  Гришка  Отис  и
Дром, но Вивиан не трогалась с места. Она смотрит  вверх,  будто  стараясь
разглядеть Эрика и магнитную линзу. Но виден только красный круг. По  нему
раскиданы темные пятна угасания. Они  бежали  -  это  показывало  быстроту
вращения солнечного шара.
   - Стой! - крикнула Вивиан.
   И вдруг зажглась синяя  точка  на  красном  круге.  Еще,  еще  одна.  И
началось бурное превращение солнца  в  ослепительный  шар,  и  взметнулись
рыжие волосы протуберанцев.
   Солнце росло и росло (Дром кричал, что оно сожжет все).
   Зной упал на планету. Поднялся водяной пар. Снега таяли, бежали потоки.
Пронеслась красная буря, коротко  заслонив  солнце.  Выпал  ржавый  дождь.
Поднялись живомхи. С треском  лопались  семена,  выбрасывая  ростки.  Море
катилось на берег. Валы его гнались за  бегущими  в  гору  людьми.  С  гор
стеной шли потоки мутной  воды.  Смешались  жизнь  и  смерть,  становилось
голубым  небо,  поднялась  зелень.  Солнце  яростно   грело,   наверстывая
упущенные столетия. Люди сбрасывали одежду и отдавали себя  этому  солнцу,
сыплющему на все голубой свет. Он лился вниз, как вода, растекался, словно
потоки голубого тумана. И, взлетая вверх, пел свою песню фитах.
   - Он жжет меня, - сказала Вивиан брату. - Жжет!
   Она закрыла глаза ладонями.
   Отис обхватил ее, прикрывая собой от солнца.
   - Пусти, - сказала Вивиан. - Пусти.
   Дром скинул с себя тяжелую одежду. Запрокинул лицо. Поднял  руки.  Лицо
его исказилось. Он плясал древний танец. Я вижу его  запрокинутую  голову,
вижу голубые отсветы, струящиеся по коже.
   Сначала он движется медленно, будто в  полусне.  Древний  танец  словно
просыпается в нем, чтобы взорваться движением.
   ...Кончив плясать, он подошел к Вивиан и властно  обнял  ее.  Она  была
его, была женой. Вечной.
   - Пусти, - жалобно сказала Вивиан. - Он смотрит на нас.
   - Кто? - Дром оглянулся с угрозой.
   - Эрик. Гляди, это солнце... его голова.
   - Сумасшедшая! - крикнул ей Отис. - Сумасшедшая!
   - Смотрите, протуберанцы - его рыжие волосы!..
   Она закричала. Так кончилось счастье Дрома.


   Жить вечно?.. Это можно только в сердце других людей. Эта  жизнь  самая
уверенная и беспечальная.
   Дром ушел в космос, и Отис с ним. И родилась легенда, и Вивиан, женщина
с золотыми волосами, стала одинокой, а Эрик бесконечно живет  в  ней.  Так
все и случилось.
   Я завидовал долгому счастью Эрика.
   Я мечтаю. Она тягучая, как мед, эта мечта:  у  космонавта  должна  быть
жена, верная женщина  -  чтобы  ждала.  Голос  ее  должен  приноситься  на
радиоволне, и слова ее должны быть золотым металлом.
   Но где найдешь ее, если магянки,  самые  верные,  самые  нежные,  самые
привязчивые, забывают умершего, плотно едят, полнеют и  говорят,  говорят,
говорят ерунду.
   И имеют унылых братьев.
   Космонавт должен быть холост - лет до ста. Так, и не иначе.
   Я сидел в кафе. Пришел Отис.
   - А-а, вот он где. Ночью уходим, готовься. (В  глазах  его  с  видимыми
красными жилками что-то стылое: Он брит, подтянут, строг, в костюме.)
   Я поманил пальцем  -  роботесса  подошла.  Кудри  -  золотые  пружинки.
Серебряное улыбающееся лицо.
   - Кофе, - велел я.
   - Он был страшно хитрый человек. Я имею в виду Эрика. Скажи мне, Дром -
мужчина?
   - Если судить по...
   - Может он составить счастье женщины?
   - Я не женщина, но судя по...
   - Мог бы! Эрик обошел его на повороте. И эта  дура  не  хочет  выходить
замуж за Дрома.
   - Она пример, - сказал я. (Вивиан начинала мне нравиться.)
   - Плевать мне на примеры! Дром был сегодня в тысячный раз. А та бубнит:
нет, нет, нет... Эй, кофе!


   Я пошел прощаться с Вивиан. Мне хотелось войти в золотую выпуклость  ее
дома.
   Вечерело. Эрик клонился к горизонту. Его  борода  сминалась  о  твердую
зубчатую линию далекого хребта.
   В  небо  раскаленной  точкой  ввинчивался  очередной  фитах,  и  кто-то
долговязый целился в него камерой.
   Я подошел к дому Вивиан. Подошел и  увидел  ее,  стоявшую  на  площадке
дома, у вирсоусов, шевелящих свои цветы. Я хотел  крикнуть  ей,  весело  и
бодро сказать свое "здравствуйте - прощайте", но осекся: Вивиан  поднимала
руки, тянулась к солнцу.
   Она прикрыла глаза,  она  отдавалась  ему  и  говорила  что-то  нежное,
говорила воркующим голосом.
   Я стоял и слушал. Мне не было дано счастья слышать такие слова и  такой
голос.
   Я повернулся и осторожно ушел.
   Уходя, я твердил себе слова Эрика, подаренные  им  Вивиан:  "Вивиан,  я
люблю тебя. Я вечно буду любить. Я войду в  плоть  солнца,  чтобы  светить
тебе. Свет мой - любовь к тебе, тепло  мое  -  любовь  к  тебе,  все,  что
вокруг, - мой подарок тебе.
   Смерть моя - во славу тебя".
   Я шел и повторял эти слова.
   ("Ни одного шанса, он взял все. Проходимец! Хитрец!" - негодовал Гришка
Отис.)
   "Вивиан была самая любимая в здешнем секторе космоса", -  говорили  мне
женщины.
   И они жалели Дрома - тропического Дрома. Расчет?.. Неужели  хитрость?..
Быть может, Эрик рассуждал так: мы продолжаем жить после своей смерти и  в
мыслях, и в сердцах других (и в легенде).
   Нет, у него был порыв: любовь, отчаяние.
   Откуда-то вынырнул Гришка Отис. Он шел рядом, заглядывая мне  в  глаза.
Походка его была  косолапа,  а  вид  подобострастный.  Мы  шли  по  тропе,
поднимая легкую пыль. Живорастения цеплялись за ноги  своими  сяжками.  Их
свиристение поднималось в небо  и  нависало  над  нами,  будто  прозрачный
купол.
   -  Послушай,  -  говорил  мне  Отис,  -  послушай.  Ты  бы   попробовал
поухаживать за ней. А вдруг...
   Я же повторял про себя слова Эрика. Их сладкая горечь жгла мое  сердце,
как кислота.
   На горизонте виднелась его голова.



   Аскольд Якубовский.
   Друг

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Купол Галактики".
   OCR & spellcheck by HarryFan, 13 September 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   Идет ночь - чернее цыганского глаза, густая падающим дождем и комарами.
   Друзья не спят. Весной еще Нил  выцедил  из  берез  достаточно  сока  и
приготовил самоквасом брагу.
   Постояв, брага здорово окрепла, годилась  на  случай  какой  простудной
хвори. А если смочить тряпицу и приложить, будет возможность оттянуть  жар
от глотки.
   А можно и хлебнуть - с радости, что будет  жить  Ильнеаут,  вылечили  с
Другом охотника!..
   Давал Нил зарок, но с радости можно... Что до сих пор, слава богу,  жив
и здоров!.. И надо помянуть покойного барина, выпить за  здоровье  солдат.
Им, конечно, всыпали по первое число за побег Нила.
   И отчего не выпить с Другом?.. Разве мало они помучились в тайге?..
   Нил закусил черемшой и лег на расстеленную медвежью шкуру. Ее  подарила
жена Ильнеаута.
   Хороша шкура, спасибо ей!
   Он подумал, что кончилась старая его жизнь и рождена новая. Новую жизнь
дали Нилу эвены и Друг.
   Друг и эвены...
   Хотя Нил здорово измазался дегтем (который сам гнал  из  тощей  здешней
березовой скорлупы), но остаются местечки. Глаза, уши... Их не смажешь.
   Мучает в тайге комар.
   - Комары-ы-ы... - рычит Нил. - Казнь египетская...
   - Комары-ы-ы! - вторит Друг.
   - Тебе-то чаво, - сердится Нил. - У тебя и тела одна видимость.
   - Я чувствую тебя.
   - Дымарь разведи. Хучь бы зима скорей!..
   Нил  знает,  Другу  ничего  не  стоит  развести  дымарь:  моргнул  -  и
задымились головешки. Но ветер гонит дым обратно, нечем дышать в чуме.
   - Погаси, - просит Нил.
   Костер гаснет.
   - Вывел бы ты комаров, - просит Друга мучающийся Нил.
   - О, не могу, есть запрет на вмешивание... Н-начальство!
   - Иди ты со своим вмешиванием,  -  сердится  Нил.  -  Выведи!..  Другом
зовешься... Яви еще чудо...
   - Не могу-у-у, - подвывает Друг и нервно дергается.
   - И то, - соглашается Нил. - Комары - божья  тварь,  создана,  питаться
надо. Он допустил, а тут мы... Зима-а-а, где ты?
   - Зима-а-а... - стонет Друг, шевелясь за пазухой Нила.
   И больше всего хочется Нилу сейчас или  заснуть,  или  без  промедления
оказаться в сельце Быковке, на пасеке. И чтобы пчелы вокруг тебя, и коровы
ходили по травам. Рай!.. Сейчас и ягоды и огурцы зреют.
   А молока-то, молока... Оленье что, сусло суслой... Ах и хороша Расея, а
хода в нее нету. Мука! И Друг мучается с ним. Друг... Звать  его  мудрено,
не выговоришь. Зато добр. Потому Нил зовет Другом.
   Одно тело его железное, оно лежит в ящичке, закопано у  того  железного
ведра, которое никаким камнем не прогнешь, сколько ни бей. А сам  Друг  то
вроде дым, то котенок, то черт знает  что.  Может  быть,  думает  Нил,  их
два?.. Один спит в ящичке, а другой здесь, с ним мучается  его  человечьей
мукой?
   - Комары-ы-ы... - стонет Друг.
   - Хоть бы заснуть, - истомно говорит пахнущий дегтем Нил. -  Навей  сон
покрепче.
   И Друг тотчас же начинает показывать ему сон.  В  нем  есть  шар  вроде
одуванчика, но это изба для множества нелюдей. Чертей, что  ли?  Их-то  уж
бог не делал по своему образу и подобию. Но Друг один из них, а так  добр,
так добр. Куда добрее быковского священника, отца Игнатия.
   Нил засыпает. Он видит странные сны, в которые не верит. Даже во сне. А
Друг склоняется над ним, таращится и навевает их, навевает. Даже светится.
Комары, пища, летят к его свету.
   Затем друг  Нила  размышляет  о  своей  планете,  о  катастрофе  своего
корабля, о том, что еще узнал (и запомнил) сегодня.
   Он сравнил различные методы лечения - своего,  таежного,  ниловского...
Он запомнил предание о Вороне и разбирался в очень усложненных родственных
отношениях эвенов. Тайно.
   ...Что еще он сегодня сделал, что успел?.. Мыл друзей-эвенов.  Сами  не
захотели, так он ливень нагнал, все равно помытые.
   Что еще было?.. Лечили охотника вдвоем. Нил плясал обрядовый  танец,  а
он починял Ильнеаута, хорошо починил.
   Затем Нил пил то, что зовется бурдой.
   - Бу-урда... За-ачем?.. - спрашивал он Нила.
   - Жив, жив будет охотничек, - радовался Нил.  -  Пей  и  ты!..  Друг...
Барина помянем, солдатушек...
   - Бу-урда...
   - Пчелы какие были! Здесь и шмель в диковину.


   Попали они в тайгу разными путями, но в одно время. Пасечник Нил Кротов
(он же знахарь) отравил барина. Выпив,  он  дал  барину  Кириллу  Нефедычу
настой блекоты, которой пользовал Манеиху от трясучки.  (Барина  он  лечил
зверобоем, его хоть ковшом пей. А блекоту полагалось считать каплями.)
   Когда  Нил  проспался  и  восстановил  привычно  хитроватое   выражение
скуластого лица, он вспомнил и побежал. Шибко!
   Ох, как бежал, а ноги плохо слушались его...  Он  ворвался  на  барский
двор, к окнам, что были величиной с его ворота.
   Нил кричал:
   - Погоди!.. Годи!.. Нельзя пить!
   Будь Нил в себе, орать бы не стал. И  уж  конечно,  не  дал  бы  барину
проклятый настой.
   Он бежал и кричал: барин же кончался, карачун его брал... Понятно, Нила
сгребли и под суд... И правильно, за дело - не лечи пьяным. А дело такое -
хорошо задалась медовуха, и пили ее с кумом. Затем кум сбегал  за  штофом,
соблазнил, и вот...
   На суде Нил говорил чистую правду про медовуху и  штоф  и  очень  верно
указал, что дворецкому Мишке не следовало брать настой, коли он вынес  его
в черпаке.
   Дали каторгу. Нил не обиделся, надо так надо!..
   ...Гнали этапом. Сначала он шел окованным в железки, это было  тяжко  и
больно.  Все  ноги  посбивал.  Потом  он  лечил  зубы  конвойного  офицера
Макарина, за что его повезли в телеге. Он и стал всех лечить  от  болей  -
той же блекотой. Закуривал ее в чайничке и давал  сосать  дым  из  носика.
Помогало. С него и кандалы сняли, чтобы по пути травки  собирал.  И  тогда
Нил рванул в лес. Благо, ноги поджили, а солдат зазевался.
   Нил ушел в тайгу. Глушь!.. Была осень, подошли они  уже  к  реке  Лене.
Дремучая страна!.. Бежал Нил с молитвой, кормясь тем,  что  добыл.  А  что
добудешь голыми руками?.. Сильно голодал, обеспамятел Нил. Очнулся - рядом
сидит Друг. Он жжет костер. Далее пошли вместе, понес он Друга за пазухой.
Зимовали они в берлоге, а весной нашли их дикие тунгусы - эвены,  так  они
себя звали и уверяли, что их предки - собаки.
   Нил с Другом остался у них... Нил жил открыто, а вот Друг таился, чтобы
не пугать.


   Патрульный корабль столкнулся  со  сгустком  антиматерии,  спасся  один
Сваритакаксис. Увидел: вспыхнул их ан летящий впереди. Но слишком, слишком
близко! А сколько он  спорил  и  доказывал  омандо,  что  он  должен  быть
отдален. Не послушался... И только он, сидевший под  смешки  весь  путь  в
аварийной капсуле, был выброшен из корабля. Его удача...
   Аварийная капсула спасла. К добру?.. К худу?.. И началось скитание - он
попал в плен притяжения солнца, желтого карлика,  и  летел  от  одной  его
планеты к другой, пока не нашел живую. Эту! Затем  понадобилась  кое-какая
перестройка сенсорных механизмов и даже  белковых  систем.  Это  время  он
провел в капсуле. А когда  вышел,  то  вдохнул  здешний  легкий  воздух  и
подвигал  руками,  вытягивая  их  от   удовлетворения,   так   ему   здесь
понравилось.
   Настоящая, живая планета, бушевание биосил... Но мучило одиночество.  А
тут он вскоре встретил Нила. Кто знает, как бы  прошла  их  встреча.  Быть
может, Нил бы перепугался до смерти и напал, и тогда Сваритакаксис  пустил
бы в ход анопакс в нарушение инструкций.
   Но человек полз и стонал. Друг, бредя тайгой,  встретил  Нила,  обогрел
его. Ополоумевший от радости Нил предложил жить вместе.  Он  все  говорил:
Друг, Друг...
   Сваритакаксис лечил Нила... Когда  Нил  однажды  проснулся  с  все  еще
болевшей, но ясной головой, то увидел Друга.
   (А вся дорога представилась  ему  тяжелым  сном,  в  котором  и  ногами
сучишь, и орешь благим матом.)
   Спал Нил крепко, но проснулся и поднял хитрое и  скуластое  свое  лицо.
Перед ним стояла тварь из сна. И посему Нил решил, что ему снится.
   Но нет сна, а лес, снег и это... ("Друг... Друг..." - билось  в  голове
Нила).
   - Ты хто? - спросил ошалелый Нил.
   Существо ответило птичьим языком:
   - Свири... сие...
   - С нами крестная сила! - троеперстно осенил себя Нил.
   Ничто не изменилось - странная тварь на него поглядывала. Нил потянулся
к палке - ударить - и не мог взять ее, так был слаб.
   - За грехи мои, - застонал он: тварь одновременно походила и на зеленую
лягву, и на бабье любезное ситечко  с  дырочками.  Была  она  в  пояске  с
какими-то блестящими штучками.
   - Ты черт? - спросил он.
   - Не-ет, Ни-ил, - по-человечески ответила она. - Я Друг...
   Нил облизнул губы. Что бы такое сделать?.. Проверить?..
   - Перекрестись! - велел он.
   - Ка-ак?
   - А так, - ответил Нил, крестясь в убеждении, что обвел черта,  который
станет неопасным.
   Существо повторило жест Нила всеми лапами и осталось как было.  Значит,
это не черт, а дивная божья тварь, говорящая по-русски.
   - Дру-уг, помога-ай, -  говорило  Нилу  существо.  И  точно,  помогает:
рядом, на костре, в прозрачном горшке, варится птичье мясо. А рядом другая
посуда, и в ней преет то, что слаще сладкого, -  каша  из  саран.  Значит,
тварь человечий смысл имеет. А ежели разбираться, то все  едино  дышат  на
свете.
   - Дру-уг, - сказала тварь. - Я-а-а...
   - Друг, - отвечал Нил, испытывая странное блаженство.
   И зиму они прожили вместе - Нил ходил охотиться  с  Другом.  Тот  прямо
из-за пазухи стрелял зверей. Огнем. Перезимовали в берлоге,  а  весной  их
нашли тунгусы.


   Нил перепугался - дикий народ! Набежал верхом на оленях,  рогов  полно,
лес...
   А еще у них ножи на деревянных предлинных  ручках,  и  луки,  и  копья.
Словом, вояки. Собаки их сердитые, да  и  сами  хороши,  чуть  поссорятся,
тотчас давай стрелять из луков. Вроде барина,  которого  по  милости  Нила
карачун взял. Тот стрелялся из пистолетов с соседом, страшнее. Но и стрела
в пузо очень нехорошо. Стрела... Все здесь чудно для русского человека!
   Житие этих людей странное - кожаные чумы, скитания,  едят  сырую  рыбу,
младенцев возят в корчажках, присыпав тертыми гнилушками. И сосать им дают
не жвачку в тряпочке, а кусок сырого мяса.
   Но прошел страх, понравились Нилу лесные люди. Зовутся  эвены,  уважают
собак. Правильные люди,  стариков  слушают.  И  одежда  хорошая,  меховая.
Легкая и удобная в тепло и мороз. А свыкнешься,  то  и  рыба  сырая,  если
мороженая, вкусом коровье мясо напоминает.
   Привык Нил, ел и сырое и сушеное мясо.
   Ел лесные саранки и ягоды,  грибы,  что  растут  здесь,  чистые,  ровно
детки, без единого червяка. Эвены их есть не  желают.  Друг  -  тоже.  Нил
варил их себе одному.
   Но что за еда в одиночестве?.. Без соли?..
   Не будь Друга, сошелся бы Нил с шаманом. Очень был умственный мужик.  К
Нилу ходил, о травках лекарственных разговаривал. Но действовал он  больше
камланием - страхом вышибал хвори!
   Нил посмеивался: не так, не так надо. Но и завидовал: работы пустяк,  а
платят хорошо, оленей, шкуры дают.
   Да и лечить хотелось Нилу, привык... Об этом  говорил  с  Другом.  И  -
помогло несчастье. Шаман, леча девицу, полез в дымовую отдушину изображать
злого духа и упал оттуда. Он сломал ноги и отшиб печенку. Нил лечил его, и
шаман, помирая, велел старикам считать Нила шаманом.
   Друг тоже нашептывал.
   Теперь колотил в бубен и плясал Нил, посл