шься чепухи? Но ведь все ее боятся, верно? Вот почему
они называют  ее  чепухой. И  вот почему она так часто  появляется в величии
своей непосредственности и непреложности ко всему прочему; я бы даже сказал,
что  она возникает во всем  великолепии своей  восхитительной  доказуемости,
хотя эти  качества постигаются  людьми  гораздо  позже  -- после  того,  как
создается механизм восприятия.
     Они   объяснили  мне  это  очень  подробно:  сначала  мы  имеем  объект
перцепции, который всегда появляется первым и может принимать  любую форму и
образ -- сверчка, бумеранга, трех апельсинов  или хорошего юмора у друзей. А
поскольку таким объектом может оказаться все, что угодно, мне бы не хотелось
быть исчерпывающим в этом вопросе.  Главное, что объект перцепции  возникает
первым.
     Потом, когда  восприятие зависает  на  какой-то миллиметр  наносекунды,
чтобы проявить  себя  вполне  определенной  гранью  сознания,  что-то в  нас
приходит  в готовность и улавливает это зависшее  восприятие. Некоторые даже
говорят, что  перцепция  сама  по себе расщепляется  на  две противоположные
части -- объект перцепции  и  того,  кто этот  объект воспринимает, то  есть
по-научному, перцептора.
     -- В этом перцепторе есть что-то римское, правда?
     Я  не обращал  внимание  на  болтовню мешка,  и  мне больше не хотелось
смотреть на усеченные конусы. Даже без встречи с ними я знал, что между нами
не  может  быть  ничего общего.  В тот  миг  мне грезилось что-то похожее на
пухлое  набитое  ватой  кресло.  Я  осмотрелся  в поисках  мягкой и  удобной
концепции, желательно  с полосками  и прочным  остовом,  чтобы  она подольше
стояла на своих маленьких ножках и не опрокидывалась слишком быстро.
     А  ведь  то,  о  чем  они  говорят,  действительно  происходит: сначала
возникает перцепция, потом  она  делится на  объект  и субъект восприятия, а
затем на земле появляются  цветы, или мы присутствуем  при  рождении  блюза.
Нет, вы можете хихикать, если хотите, но уверяю вас, тут совсем не до смеха.
Давайте рассмотрим этот  вопрос дальше. Допустим, мои глаза  сейчас закрыты,
потому  что я ничего не  вижу  -- соответственно,  ни одна из этих вещей  не
появляется. А потом  они внезапно вспыхивают,  и  мне приходиться вертеться,
как белке  в  колесе,  чтобы запретить  и сдержать их  бег. Но  что  я  могу
поделать с  алюминиевым патронташем  или бронированной  самоходкой, или этой
яйцеобразной  волной,  которая набегает спереди? Такие вещи всегда возникают
неожиданно, поскольку перцепции редко приходят по-одиночке;  они смешиваются
с друг другом и создают многоуровневые перцепторы, то есть вас, меня и ее.
     На этом  разговор,  конечно, не закончился, но я был им  сыт по  горло.
Фактически, у меня появилась такая перцепция, что я и  так уже слишком много
знаю, и что мне пора понемногу о чем-то забывать. Для начала  мне захотелось
забыть о Джордже,  но  я  не учел его коробок --  этих отвратительных вещей,
которые рябили своими полосками и протуберанцами, то ускользая, то появляясь
у нас перед  глазами; они были до странности  неуловимыми  и  в чем-то  даже
волнообразными,  и  их неумолимое  возникновение  намекало на то  ужасное  и
фатальное, что скрывалось за ними  впереди. Ну вот,  еще одна фраза  уплыла,
вытягивая  во  все  стороны свои маленькие щупальца и стараясь зацепиться за
любое  слово,  которое  могло бы вернуть ее в безопасную гавань. По  крайней
мере,  она  пыталась  стать идеей,  идеей  о  коробках --  этих всевозможных
контейнеров   для   материальных   вещей  и   вместилищах   невыразимого   и
непознанного.
     Хотя, насколько я знаю, коробки еще не породили  ни одной  материальной
вещи. И мне кажется, мы можем этому только радоваться.
     --  Совершенно  верно.  Диалог  из мешка  с  диалогом  --  это довольно
скверно.
     Из мешочка текло все сильнее.
     --  Ты чертовски прав. Течь становится  все больше, и я должен  сказать
тебе, что  ты глух, как пробка, если  не слышишь фальши  в том хоре, который
поет сейчас в твои уши.
     Мне удалось завязать узелок в  уголке  мешка и тем  самым остановить на
какое-то  время  этот нараставший  поток слов. Хуже  всего было  то, что они
имели какой-то здравый смысл. А  что  может быть хуже слов, которые, как нам
кажется, имеют  здравый  смысл,  верно? Ладно,  мы  все знаем ответ  на этот
вопрос, но каждый из нас обычно уклоняется от  него в сторону, поскольку это
не требует почти никаких усилий.
     Да, конечно, у меня есть свои слабости и недостатки, но я действительно
не  ожидал, что дойду  до  ручки.  Поэтому  я выражаю огромную благодарность
доктору  и  всем  работникам  нашей  клиники.  Вы  сделали  меня  более  чем
спокойным. Я  знаю,  вам  потребовалось  войти  в  мою  галлюцинацию,  чтобы
обезвредить  ее  для меня. И теперь, благодаря вашей дружеской поддержке,  я
могу вынести любую тарабарщину о коробках,  конусах и море в лучах багрового
заката.
     Мне  сказали,  что  один из ваших  сотрудников  называет  это пусканием
слюней.  Или,  возможно, он  только подразумевает это. Должен признать,  что
подобная терминология не вызывает большого восторга, но вы и сами понимаете,
что я имею в виду.
     Помнится, еще  до того,  как  меня сюда  привезли, я  жил в  совершенно
другом месте. Там было  много хороших людей -- Задница, Макс и дядя Гарри. *
Приятно вспомнить их милые лица.  Я ведь до сих пор  скучаю по неуловимой  и
двусмысленной улыбке дяди Гарри, когда он думал, что я на  него не смотрю. И
еще  мне нравились его ботинки. Память возвращала все это кусок за куском. И
даже старину  Эрика.  Я думаю,  он удивился не меньше нас,  когда понял, что
пистолет оказался  заряженным. Конечно, в  тот момент  он  немного вышел  из
себя, и тут его, как назло, подхватила волна яванской революции. А незадолго
до этого  его бросила Лил, которая улетела в Шанхай, чтобы  открыть Красного
Петуха.
     * Имеются  в  виду  персонажи  какого-то фильма. Я его  видел, но забыл
название (что-то похожее на "Шанхайскую лилию"). Главную  роль исполняла Мэй
Вест. Чуть позже наш псих к ней вернется.
     В  те  дни  они  плавали на старинных парусных  судах. Да  вы  и  сами,
наверное, помните  -- их еще называли  подкладными суднами. Типичный  пример
помрачения  некоторых  белых  людей. Мне  кажется,  они  даже не  слышали  о
мешочках с диалогом. Хотя в этих людях было что-то серьезное  и трогательное
-- какой-то, знаете, тонкий намек на  сомнение. Впрочем,  не думаю,  что вам
понятен смысл моих последних слов, потому что я и сам ничего не понял. Прямо
как свист во тьме. Ах, если бы  я мог разорвать все это в клочья! Выдрать из
уст свой красный, так  сказать,  кровоточащий язык. Может быть кто-то  хочет
что-нибудь добавить?
     Усеченные  конусы  появились здесь задолго  до коробок.  Хотя,  на  мой
взгляд, мы можем подвергнуть это утверждение большому сомнению. Где-то же мы
должны  начать  сомневаться,  верно?  Обычно  мы  начинаем  это  в  невинном
возрасте, когда усеченные конусы еще не знают своих настоящих имен и считают
нормальным явлением,  что их всех  раскрашивают  в синий цвет. Наверное, вам
кажется, что я вожу эту тему по кругу, но вы бы тоже так поступали, если  бы
обстоятельства вашей жизни издавались в такую чуждую эпоху, как моя.
     -- Кто-то здесь начинает терять над собой контроль.
     Это лилось из шва в мешке с диалогом.
     -- Заткнись.  Мы пытаемся пройти дальше. Мимо  этих усеченных  конусов.
Поэтому лучше не создавай нам лишних трудностей.
     Фраза потеряла равновесие,  склонилась вправо, и  рычаг  весов качнулся
вниз, словно в самом страшном кошмаре Эйфеля. Да-да, я знаю. Я обещал больше
не  упоминать об Эйфеле,  а  сам снова принимаюсь  за старое.  Но что уж тут
сделаешь; мы простые обычные люди, верно?
     В  конце  концов,  Джорджу  удалось  вернуть  коробки  в  комнату.  Это
потребовало напряженных усилий  и толчков,  потому что некоторые из  коробок
оказались более крупными, чем он их помнил. Сначала  ему подумалось, что они
подросли за  время  его  отсутствия,  но потом Джордж понял  всю абсурдность
подобного предположения. Конечно, их мог подменить  кто-то  другой, однако и
эта догадка прошла мимо цели, поскольку тут не было никого, кроме  Джорджа и
его  воспоминаний о  безымянном рассказчике,  который пытался  сделать с ним
что-то  ужасное.  К  сожалению, Джордж  не помнил, что именно  хотел сделать
рассказчик, потому что здесь  всегда происходили какие-то новые  катастрофы,
заставлявшие нас забывать о прошлых бедах и несчастьях. Прямо как сейчас.
     Не  успел  Джордж втащить  все коробки  в  комнату,  как  вернулся  тот
мужчина, который называл себя Мандрагорой.
     -- Все втащил?
     -- Да, Мандрагора.
     -- Я так думаю, что с некоторыми пришлось повозиться, верно?
     -- Да, Мандрагора.
     -- Но ты снова справился с этим?
     -- Да, Мандрагора.
     Этот  Мандрагора  выглядел высоким, сильным и местами  гладко  выбритым
человеком. Сохраняя уникальность, он вполне соответствовал своему образу.
     С  этими новыми людьми  всегда происходит одно и то же: в первую минуту
вы считаете их просто  непостижимыми, а уже в следующий  момент вам кажется,
что они всегда были рядом.  То  же самое случилось  и с Мандрагорой. Хотя на
самом  деле его звали  по другому.  Однако  мы  не можем использовать  здесь
настоящего имени Мандрагоры, поскольку он прибыл к нам  из  провинции  Забой
того  самого  государства,  которое граничит  с  другими  странами.  Давайте
назовем это государство буквой  Y, хотя вы, конечно, понимаете, какую страну
я  имею  в  виду. Но  на  всякий случай  запомните,  ее  заглавная буква  не
начинается с Y. Это послужит вам хорошей подсказкой.
     Если говорить  о  жизни в  Y --  или  в L,  как  эту страну называли ее
обитатели -- то она шла  тихо и спокойно. Провинция Запой находилась у черта
на  куличках, то есть дальше всех от Бога  и Парижа. Между прочим, ее всегда
не принимали в расчет, вплоть до самого окончательного упадка.
     Это  была  настоящая провинциальная глубинка. В некоторых деревнях  там
все еще носили  хвостовые перчики и  полосатые  гетры.  Мужчины  по-прежнему
охотились с самострелами, а одежды деревенских  музыкантов  играли оттенками
подпаленной туалетной  бумаги.  Но вы и не могли  ожидать  от  такого  места
каких-то тонкостей и причуд большого города.
     И, конечно же, поэт Дж. их не ожидал. Еще он не ожидал окончания дождя.
Он знал, что дождь иногда кончается, но зачем же этого ждать, скажите мне на
милость?  Поэт наслаждался  завтраком  в  кругу семьи  своих  хозяев. В этот
мертвый  сезон  он  оказался единственным  жильцом  в отеле  "Га фон  Ович",
поскольку другие  туристы разъехались  в места, где для  них  нашлись сезоны
поживее.  Вы хотите знать  куда именно? Ну  хотя бы за границу в Лысокрикию,
чтобы  покататься на  лыжах  по  горам  бумаг; или на  юг в Грандсливию, где
наряду с яблочными пирогами наблюдался разгар рогового пения.
     Такое положение дел вполне устраивало Дж., потому что он искал  покой и
уединение -- конечно, не в буквальном смысле слова, но так, чтобы сделать из
этого историю. Плотно позавтракав, поэт вышел на  небольшую террасу, которая
возвышалась  над  крокетным двором  и фронтоном карцера.  Он посасывал  кофе
а-ля-дуй-надуй   и  слушал   болтовню  попугаев   --  вернее,   тех  больших
многоцветных птиц в крохотных галошах, которых Дж.  принимал за попугаев. Во
всяком случае, обувь на них была местного производства.
     Мне  кажется,  я  уже упоминал  о том,  что  деревня  располагалась  на
пунктирной линии между секторами. Это обычно никому  не приносило  вреда, но
иногда  природа вела себя неприлично и откалывала всякие  фортеля. Вы  могли
случайно наткнуться на блуждавший легион  римской пехоты,  и если вам в  тот
день нечем было заняться, вас просили отвести их обратно к границе. На такие
вещи  тут никто не  обращал внимания. И вообще,  потрясение  -- это красивая
одежда,  под которой вы скрываете  безысходность. Извините  меня,  но доктор
говорит, что пора принимать таблетки.  Этот секвестр мы закончим в следующий
раз, и тогда, Джордж, я кое-чем тебя удивлю.
     Джордж сел на краешек стула. Это потребовало невероятных усилий, потому
что ему попался не тот краешек. Он закрыл коробку и отложил ее в сторону.
     Его взгляд  перешел на  дверь, и  Джордж  отметил,  что на  ней не было
никаких ручек. Более того,  эта дверь не открывалась. Он снова сел  на стул,
осмотрелся вокруг и только  теперь заметил  женщину, которая сидела напротив
него. Ей было не больше  пятидесяти -- то есть двадцать, тридцать  или сорок
лет;  и в соответствии с  возрастом, ее волосы можно было назвать белокурыми
или седыми.
     Джордж напрасно пытался успокоить себя этими наблюдениями. Он знал, что
скоро наступит его очередь.  Ему захотелось еще раз потолкать  дверь,  но он
сдержался, понимая, что  за  такой короткий срок  больших изменений  в  этом
направлении не произойдет.
     Женщина  больше походила на  девушку, чем на пожилую  даму,  и  поэтому
Джордж нашел ее присутствие уместным. Она не сводила глаз с  другой двери --
той самой двери, через которую вышел полицейский. Джордж вспомнил, что когда
тот резко захлопнув ее за собой, он явственно услышал тихий щелчок замка.
     И снова  две  двери:  одна, через  которую  вошел Джордж,  и другая, за
которой  стоял полицейский.  Как много в этом было смысла  и определенности.
Джордж задумчиво  опустил  голову и внезапно  заметил  коробку,  которую  он
держал на своих коленях.
     А ведь ему казалось, что он избавился от них. Скорее всего, эта коробка
осталась  у  него случайно.  Видимо,  он  прихватил  ее  с  собой  по старой
привычке, а остальные  у него купил какой-то толстяк в тяжелых галошах или в
десантных сапогах, как они их еще называли. Хотя, нет, коробки у него забрал
кто-то другой. Джордж решил, что ему лучше пока об этом не думать. Он совсем
запутался,  но  не  потому,  что  все  так  случилось.  Наоборот,  все,  что
случилось,  казалось  достаточно  простым и  ясным. Его  сбили с  толку  два
предыдущих дня, события которых открыли ему вид на более спокойные времена.
     К  утру сон  начинает  растворяться.  Вы  уходите  из мира  сновидений,
который  лишь миг  назад считался  вашей  законной территорией, и реальность
снов расползается в стороны  от проблесков другого, более  жесткого мира. Вы
начинаете  понимать, хотя  и  не совсем  уверенно,  что есть более  чем одна
реальность. А сон угасает, и с  первыми мыслями, чувствами и желаниями к вам
приходит  осознание  того, что  от  вас  забирают эту  милую и уютную страну
чудесных грез.
     А  что  вы  получаете вместо  нее? Перед тем  как  вам вспомнится  ваша
реальная  ситуация,  существует  мгновение, в которое  вы всматриваетесь как
постороннее лицо -- как тот, кто никогда раньше ни о чем подобном не слышал.
     В этот миг вы рассматриваете свою жизнь как что-то далекое и невыразимо
чуждое.  Но  потом  на  вас  обрушивается  полноводный  поток  сознания,  вы
пробуждаетесь  и вновь находите  себя  тем,  кем  вы были вчера и, возможно,
много-много  дней назад. Да, это  ваша личная  жизнь,  но  она  почему-то не
кажется  лично   вашей.   В   ней   есть  оттенок   чего-то   временного   и
экспериментального. А затем  вас накрывает какая-то пленчатая звериная кожа,
вы становитесь живым и дышащим существом, и уже перед самым пробуждением вам
дается  крохотное  мгновение свободы, в котором вы еще не  тот, но уже  и не
этот. И тогда вам  приходится брать под контроль свою жизнь, которая мчится,
как скорый поезд, по бесчисленным рельсам огромной сортировочной станции. Вы
несетесь вперед  в  самом первом  вагоне, и  порою вам хочется остановиться,
отъехать назад, но у вас нет выбора, потому что рельсы возникают перед  вами
слишком быстро; и нет времени подумать о том, как перебраться на другой путь
по соседним стрелкам.
     Однако  там,   в  неуловимо  тонкий  момент  пробуждения,  у  вас  есть
возможность  изменить  эту  метафору  и  разобраться  с  клубком, в  который
сплелись мириады жизненных нитей.
     Люди тратят годы, пытаясь уловить  этот миг. Но  большую часть  времени
они не помнят того,  что искали. Вы чувствуете, что какой-то  выход есть; вы
знаете, что он в вас самих; и вы снова делаете попытку за попыткой.
     Такие усилия почти  не  связаны с  ясностью  сознания. Если  появляется
ясность, значит все уже погрязло  во тьме. Силы драматургии не позволяют вам
уловить тех интриг, в которые вы вовлечены. Вам не дано  заглядывать вперед,
и вы хотите этого только  потому,  что под вашим носом  не возникает никаких
осмысленных действий.
     Вот  о чем думал  Джордж,  когда  в  замке  раздался скрип ключа,  и он
услышал веселый голос надзирателя Тома.
     -- Проснись и вставай, сияя пред ликом нового дня!
     Том  действительно  был  хорошим  человеком  --  веселым и даже,  можно
сказать,  ироничным.  Зная  о  его  тонком  и  остром уме,  оставалось  лишь
удивляться игре природы, которая наделила этого парня обычным черепом,  а не
маленькой  коробочкой для  иголок.  Открыв дверь камеры, Том вошел внутрь, и
Джордж  еще  раз  отметил,  что  кобура  на  поясе  надзирателя была  пуста.
Поговаривали, будто  внутренней  охране специально запрещали  носить оружие,
чтобы оно не попало ненароком в руки какого-нибудь обезумевшего заключенный.
     Впрочем, Джордж  и  не  думал нападать  на  Тома.  Сама  мысль  об этом
казалась ему абсурдной и недостойной обсуждения. Больший и мощный Том мог бы
стать образцом для любого  атлета, в то время как Джордж зачах  и поник  под
бременем тюремного  срока. Да, миазмы заключения проявляются  не  сразу, но,
отсидев в камере несколько лет, вы, в конце концов, начинаете чувствовать их
тлетворное влияние.
     -- Как  мы тут  сегодня себя  ведем? -- спросил Том, приступая к этапам
ежедневной проверки.
     Он проворно обошел комнату и достал из  большого кармана рапортичку,  к
которой на  истертом шнурке крепился маленький карандаш. В рапортичке лежало
несколько отпечатанных листков, где после записей и таблиц виднелись плоские
коробочки  печатей.  Как-то раз Джордж ухитрился заглянуть в бумаги Тома, но
ему  не  удалось прочитать там ни строчки,  так  как текст  был  написан  на
странном и незнакомом языке. Буквы казались абсолютно теми же, однако Джордж
никогда  не слышал таких слов, как меяне-мвен нейарк, поэтому он до сих  пор
не знал о том, что же искал в его камере Том.
     Тем не  менее,  он  мог  беспрепятственно наблюдать за  тем,  что делал
надзиратель. Тот прошелся по  комнате, простучал в нескольких местах  стены,
проверил тумбочку, повертел  в руках  стул, а потом зачем-то  подергал остов
кровати.  Подойдя к раковине, Том тщательно  исследовал водопроводный кран и
поковырял пальцем краску на сливной трубе. После каждого их этих действий он
ставил в рапортичке галочки.
     Когда  надзиратель закончил осмотр, Джордж  сделал свой первый вывод --
первый за этот день.
     Доходя  до конца списка, Том начинал действовать медленно,  с  какой-то
скрытой  неохотой, и  Джордж чувствовал,  что Том  не хотел этого  конца, не
хотел перехода к следующей стадии, которую, он возможно, не одобрял и считал
негуманной. Хотя в равной степени возможно, что он одобрял ее целиком, и его
притворное  нежелание  имело  целью вытянуть из  заключенного  изменнические
заявления. Они еще и не такое были способны, эти черти-надзиратели.
     -- Так,  место  кажется в порядке,  --  произнес Том.  -- Теперь  давай
возьмемся за тебя.
     Этого Джордж и боялся.
     --  За  меня?  --  спросил  он,  поднимая  брови  и  разыгрывая наивную
неосведомленность,  хотя никто  не поверил бы, будто  он  не знал ни  о  чем
подобном, на  что, казалось бы,  намекало  его  удивленное  выражение  лица,
подчеркнутое едва заметным пожатием плеч и слегка озадаченным изгибом рта.
     -- Однажды мы уже имели тут проблем