Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
и
клоуна-зеваки! Вот так давным-давно, когда я был, возможно, лишь немного
старше, чем сейчас, под Астраханью случались похожие спектакли. Только
тогда-то я участвовал зрителем, а не рыжим. Уроженцев Хараболей, не то
Сероглазки, но, может быть, и другого какого-нибудь села астраханцы
считали неисправимыми путаниками: пошлешь за картузом - жди с арбузом, и,
конечно, старались, как только могли, эту славу приумножить. Пользовались
нечистыми уловками, чтобы подстроить, а потом так же, как сейчас эти в
автобусе, ликовали, захлебываясь хохотом. У нас в изыскательской партии
работали два таких парня из знаменитого села. Парни осторожные, а все
равно их вкручивали в путаницу. Поменяют специально ночью местами ящики с
инструментами, а утром уже с поля посылают одного из них, чтоб немедленно,
чтоб скорей, и начинается потеха, когда парень, схватив на привычном
месте, приносит совсем не тот ящик. Все смеялись, и я смеялся, хотя все
знали и я знал, что подстроено, и еще как смеялись! Насколько же больше
было веселье пассажиров и <рафика>, и рейсового автобуса, когда
встретились с неподдельным зевакой! И насколько же возросла сомнительная
слава злополучной деревеньки!
Хорошо, что я определился и выскочил из этой карусели на твердую
почву. Сяду на следующий автобус, возьму билет до Химзавода, и можно будет
вздохнуть, переключиться на обдумывание дальнейшей своей судьбы.
Отпихиваешь, откладываешь первостепенное, непоправимое, нарочно
притворяешься сам перед собой, что забыл, тут же в этой суматохе, с
глупыми недоразумениями забыл на какие-то минуты по-настоящему. Зато
теперь обдало холодом.
И вдруг, как в липком кошмаре, наступала опять клоунада: следующий
автобус оказался к р а с н ы м - с красным номером, и на красном трафарете
одно знакомое название - Конечная - посередине. А в автобусе точно такие
же пассажиры точно так же смотрят, разглядывают меня с затаенным
ожиданием. Почти прожигали меня этим нарастающим ожиданием, а я невольно
сжимался, втягивал голову в плечи, пока автобус, поиграв подфарником,
свернул к остановке и, остановившись, призывно распахнул заднюю дверцу. Я
помахал шоферу: мол, без меня. Все пассажиры немедленно просияли,
осклабившись, а кондукторша, похоже, сестра той, с предыдущего автобуса,
или даже двойняшка, так же вкрадчиво спросила, высовываясь из своего окна:
- Отчего же это вы, молодой человек, не желаете ехать с нами?
- Мне на черный! - сказал я затравленно.
На красном автобусе и смеялись красно, куда там тем, с черного, те
больше запрокидывались и взвизгивали, эти же ржали, будто табун на скаку,
и не успел моргнуть - не стало их, только ржание слышалось, как от
умчавшейся грозы.
Не могу сказать, не помню, что я тогда - разрыдался, или взвыл, или
сдержался. Потому что навалились на меня тоска и беспамятство. Собирается
же все в последовательность с того момента, когда я уже сидел в следующем
автобусе и допрашивал себя: почему же ты ее не узнал, она могла не узнать
и должна была не узнать, а ты почему? Повернуться и уйти навсегда, разве
это не подлость? Не узнал, предатель! А теперь назад поздно, другая
запущена судьба. В то же время и тоска и раскаяние лишь ненадолго
оттеснили ощущение нахального, на все взирающего с ухмылкой молодого
непочатого здоровья. Опасение, ожидание погони тоже виделось через эту же
ухмылку: и страшно и озорно, словно играю с кем в разведчики. Что лучше?
Сначала проникнуть в Город кружным путем, а потом сменить одежду или
сначала сменить, потом в Город? По озорной же линии припоминаю, что в
электричке, высматривая Ирку, гадал: будет с ней или нет ИО, то есть я
неомоложенный, в Жорином джинсо-пинсовом костюме, и когда ИО не оказалось,
я принял это как просвет везения, что не так все сложно, как могло бы
закрутиться при неблагоприятном стечении обстоятельств. Непринужденно, как
будто только так всегда и бывает, передо мной и во мне двоилась
действительность: я - не я, прятаться - не прятаться, мой костюм, а на мне
он как с чужого плеча.
Химзавод. Сбылись мои предчувствия: с автобусной остановки виднелась
железнодорожная станция, значит, я отсюда смогу вернуться в Город через
Другой вокзал. Красный автобус, на котором я так гордо отказался ехать,
довозил пассажиров до самой станции. Его маршрут был укорочен с
противоположного конца, здесь же, наоборот, продлен от Химзавода до
станции. Пусть страдают за меня жители дер. Зеваки, а я займусь
переодеванием - магазин еще ближе, чем станция. К погоне я уже остыл,
рассчитал, что Апельсинычу вряд ли предоставили линейный телефон, а пока в
Город да там туда-сюда - долго еще до начала акции. Никакая акция еще и не
начиналась, если без паники-то. Сейчас увидим, почему это мой костюм на
мне - сразу видно, что с чужого плеча?
В магазине, толкая и подначивая друг друга, слонялась от отдела к
отделу компания акселератов, и я сразу затерялся среди них, роста я всегда
был небольшого, и со спины часто принимали меня за мальчишку, потом
смущались, а я великодушно успокаивал, что маленькая собака - век щенок. А
тут, когда поглядел в зеркало, впору было заскулить и поджать хвостик - до
того у меня оказался щенячий, даже жалко-щенячий вид, без всяких пословиц
и шуток. Костюм же, складнее сказать, свисал, готовясь перейти к
сползанию. Хорошо еще подвернулись акселераты: если на них одежда и не
болталась, зато они сами так вихлялись внутри своей одежды, что я мало чем
выделялся среди них - одежда ли стремится сползти с тебя, ты ли выползаешь
из нее - какая разница для постороннего наблюдателя. Что же мне, так и
ходить без конца за акселератами?
Но они тут же подсказали мне выход. Бросились вдруг мерить уцененное
пластиковое пальто-недомерок. Перемерили и пошли дальше, а я померил и
заплатил, так и не снимая пластика. Они пошли в обувной отдел, я - в
другую сторону, к головным уборам. Там нашлась фуражка-восьмигранка из
такого же пластика - давно мечтал. Нет, заворачивать не нужно, надену.
Акселераты запрыгали по лестнице на второй этаж, я подался на станцию.
Там до поезда, потом в поезде я обдумал все спокойно и по-глубокому,
вплоть до свалки около трансформаторной будки. Во всех новых районах, в
любых Черемушках, хоть, предполагаю, и в московских Черемушках,
обязательно образуются стихийные свалки. Сначала в укромном месте - за
кустами около забора или глухой стенки - возникает за ночь старый матрац с
вывороченными пружинами, а то диван, и уж вокруг них со временем что
угодно. Если б вас ловили, как меня, и вы уходили от погони, конечно, у
вас были бы другие мысли и планы, без свалки. У меня же они замыкались на
свалке, которая образовалась в нашем микрорайоне около трансформаторной
будки вокруг шкафа с разбитыми дверцами. Я даже рассчитал, что там выброшу
свою кепку - она все еще торчала в кармане. Но корзина была важнее всего,
плетеная корзина с надломленной ручкой и немного дырявым дном. Эта корзина
уже несколько дней валялась под самым шкафом, сначала пустая, потом в нее
закинули красный фетровый ботик и разбитую детскую гармошку, а я ходил
мимо и прикидывал: приспособить ее или не приспособить, и тогда каждый раз
выходило, что не к чему. Если б вас ловили, вы, конечно, ни о чем таком бы
не думали, но как бы вы придумали сделать так, что без документов с одного
на вас взгляда любой понимал: вот у этого человека или парня, если вы тоже
омолодились, есть дом и понятное каждому в настоящий момент занятие. Не
отрицаю, что-нибудь придумали бы и вы, но для меня ничего не выходило
лучше, чем плетеная дырявая корзина с надломленной ручкой. Закрыл дырявое
донышко, закрутил надломленную ручку проводом или изоляционной синей
лентой, прижал корзину локтем к боку, и готово дело - грибник. Есть у
грибника дом? С пустой корзиной - значит, из дома на вокзал, на автобус,
на сборный пункт, за грибами.
Когда тебе что нужно, так и кажется, а ну-ка перехватят из-под носа.
Это и беспокоило меня больше всего, больше даже погони, видимо, я к погоне
почти привык. Уж очень складно получалось с корзиной - и паспорт, и орудие
производства, я ведь решил, что буду мотаться по лесам до победного, пока
не найду еще где-нибудь сорочьих глаз для человечества. Попутно займусь
грибами, чтобы добывать деньги на пропитание. Никогда не торговал на
рынке, а тут чего не сделаешь, раз для пользы человечества. Только не
увели бы корзину. А еще меня беспокоило, когда электричка проезжала мимо
ребят, которые играли в футбол. Мне тоже хотелось играть в футбол, до того
хотелось, что я растерялся и потянулся потрогать усы, которые сбрил еще в
тот день в бане. И больше не брился. Но на месте усов не кололось, не
отросла за эти дни щетина. В магазине я так и не посмотрел на себя - на
костюм, на пальто глядел, а на себя нет.
Тут по вагону прошли два милиционера, они тоже не посмотрели на меня.
Они-то делали вид, что ни на кого не смотрят, но я заметил, что
разглядывают не глядя всех мужчин, особенно помоложе, один милиционер
косился вправо, другой - влево. На меня же мой, правый, милиционер не
посмотрел на самом деле, пропустил, как явно неподходящий и не стоящий
внимания объект. Может быть, не начиналась еще погоня? Но перед самым
Городом милиционеры, возвращаясь, провели к головному вагону парня в ярком
свитере, наподобие тех, что продавались давеча на Конечной, и похожего на
Жору, как бы его описал Лимоныч. Парень оборачивался на милиционеров, а те
говорили: <Разберемся, разберемся>. Может быть, по моему делу? Почему не
меня? Из-за пальто и восьмигранника?
Не только. Не только. В вокзальном туалете я долго рассматривал свою
физиономию в узком зеркале над умывальником и убедился, что не только
из-за восьмигранника и пальто, не только. Я смотрел в незнакомое свое лицо
и талдычил про себя: <Не только>.
- Ну что, пацан, очень доволен собой? - спросил железнодорожник,
проходя к кабинам.
- Не только, - вырвалось у меня вслух.
Вот оно: п а ц а н! Еще утром я был в студенческом возрасте, а
сейчас, к вечеру, сам вижу, что мальчишка. Не пальто и восьмигранник, а
возраст сделал меня неуловимым.
Теперь, значит, можно отбросить погоню, хоть я к ней и привык,
отбросить навсегда и окончательно. А себя всецело направить на служение
человечеству, и вперед - за корзиной!
Кому-никому, а предъявление ягод - только тогда и выйдет разговор. С
кем - ни с кем. Но, оказывается, не все я учитывал в своем плане, хотя
мне-то казалось, что все.
К последней электричке у меня было полное грибниковое вооружение - в
починенной корзине, никто ее, конечно, не увел - находился пластиковый
пакет с колбасой-батоном-сыром и фляжка с водой. С таким паспортом - через
любую таможню без досмотра! Не хватало только резиновых сапог, чтобы уж в
любую погоду, обязательно надо купить с первой же грибной выручки и
поменьше размером. В моих ботинках ноге стало чересчур свободно, и я
напихал в них бумаги и положил стельки.
Начать свои поиски я решил с тех мест, где не бывал ни разу после
того, как нам дали квартиру в новом районе. Почему-то у грибников
сложилось обыкновение, если собираются ехать с вечера, то уезжать
обязательно с последней электричкой. И хотя сплошь и рядом попадают на
вокзал загодя и спокойно могли бы сесть в предпоследнюю или еще раньше,
по-чумовому ждут последней. В ней всегда людно, а уж в третий вагон и не
суйся - место свиданий. Чаще договариваются: третий от головы или третий
от хвоста - считается, третий легче запомнить. На городских попутных
платформах грибники сразу бросаются к третьим вагонам, как бы не опоздать
на свидание с такими же пенсионерами, как сами. Да и одиночки тоже
стремятся присоединиться в третьем, авось кто проговорится о заветном
месте. Я сам всегда хоть и не подслушивал, но предпочитал третий. Теперь
же забрался в четвертый: вроде и дочинить корзину, и вытянуться на диване,
когда захочется спать, на самом же деле уединился из-за своей необычности,
не исключено, что опасался разоблачения или еще чего. Корзина же не
требовала никакой допочинки, спать мне тоже не хотелось - ни в одном
глазу. Ну и пошли размышления. Больше суток на ногах, в бегах - и не
устал. От нервотрепки, что ли? С другой стороны, какая у пацана
нервотрепка? Настроение у меня сбивалось преимущественно на смешное,
легкомысленное, без конца хотелось мороженого. Покупал, ел, а хотелось
еще. Забывал даже временами о своем долге насчет человечества. Стал
мечтать, что теперь смогу поступить в летное училище, а там и на
космонавта. Вспоминал котенка, как он махнул через забор или как еще до
ягод чесал задней ногой за ухом - уж так выходило для меня смешно, оттого
что задней ногой, а за ухом! Потянуло попрыгать на одной ножке. Побежать
бы сейчас к маме и рассказать про котенка. Вот насколько затянуло меня в
детство. Какая уж мама. Обдало сознанием полного одиночества, но не
всерьез. Скользнула мысль, не податься ли в детдом и начать все сначала -
и не в космонавты, а в артисты, даже в цирковые дрессировщики.
Спохватывался, будил взрослое сознание, чтобы призвать к порядку
несознательного сопляка.
Так потом и шло: старик возводил плотину из н а д о, с т ы д н о,
о б я з а н, ч е л о в е ч е с т в о; ее все чаще просасывало: а я н е
б у д у, а я х о ч у, м н е т а к х о р о ш о. И вдруг сносило
плотину начисто. Старику даже нравилось любоваться безрассудством, и он
все ленивее с каждым разом брался за новую плотину. С такой слегка
обузданной стихией в голове я носился с корзиной по лесам, набирал грибов,
вырезал свистушки, затаиваясь, подстерегал белок - посмотреть, как они
скачут по сучьям или, заметив меня, прячутся за ствол, обняв его цапучими
лапками, а потом, словно приглашая поиграть, высовывают из-за ствола
мордочки. Сдается мне, не разыскивал я в те времена толком ягоды. Вот
именно, времена. Сколько, что происходило, представляется отрывочно и
туманно-расплывчатым.
Вся рыночная деятельность совсем как бы стерлась, только помнится,
как отрывок из кинофильма: я в грибном ряду, и все смеются, я тоже смеюсь,
и, может быть, смеются надо мной. И еще хмурый бородач в панамке, про
которого говорили: торгует от жадности. Во времена я не спал, ни разу не
захотелось. Прятал корзину, нашлось такое место около пустыря, на котором
всегда какие-нибудь ребята играли в футбол. Я тоже играл. Сначала смотрел,
а потом как-то позвали: <Эй ты, Старый, вставай в защиту!> Так и звали:
Старый. Чем неожиданнее или страннее прозвище, тем глубже, вероятно,
спрятана его причина. Ведь почувствовали каким-то образом ребята с пустыря
мою сущность. А то я ходил в кино, часто с сеанса на сеанс. Любил
по-прежнему париться в бане. В баню пускали и вечером, не то что в кино.
Последняя электричка, и на рассвете в леса. Мелькание времен. Веселые
времена, хоть и стертые, словно глядишь с карусели.
Как-то в последней электричке, в четвертом вагоне (не от желания
уединиться, а уже от привычки садился только в четвертый вагон), ненадолго
приостановилась карусель, и спокойно представилось и разграничилось
прошлое, то, что есть и что, возможно, будет. Я потянулся за спичечным
коробком, в котором у меня все еще хранились те, обратные, ягоды -
возможность возвращения, и открыл ее: что, если съесть две-три ягоды и
перестать молодеть? <Что-то ты, мальчик, не вверх, а будто в землю
растешь?> - сказал мне пространщик в бане, и я стал ходить в другую баню.
Или даже немного постареть? Но тут карусель снова тронулась, и стерлись
границы, замелькали, убыстряясь, времена со всеми веселыми соблазнами. На
ходу как отпечаталось: память мешает счастью... мудрость - преддверие
смерти... Последнее, как себя помню, - сижу с открытым спичечным коробком
в руках, и меня заливает блаженство карусели, и мысли все проще, а радость
все больше. Пусть всегда будет мама! И по складам: ма-ма, м-а, а. А.
Мелькнули нарисованные человечки-огуречки, накрученные разноцветными
карандашами клубки линий, и не осталось никакой памяти - только сознание
бытия, радости, что бытие начинается с ничего, с чистоты. Я думаю, что
взаправду могла бы начаться новая жизнь сознания, памяти от нуля. Пройдя
какое-то время, чтобы возврат стертых воспоминаний не мог бы уже
состояться... Но получилось по-другому. В руках у меня оставался открытый
коробок с ягодами, и руки немедленно, по закону первичного освоения среды,
начиная от нуля, потащили ягоды в рот и перетаскали весь коробок. Так мне
мнится то, что произошло вне сознания. И старая память, не успев сгинуть,
попятилась на свое место.
Я очнулся с пустым коробком в руке, скованностью в мышцах и с
непреодолимой сонливостью и сейчас же уснул, прикорнув к корзинке.
Окончательно пришел в себя в больнице, говорят, не очень скоро, а назвался
еще позже. Не скрывал, а не знал сам. Глядел в зеркало на заросшее щетиной
морщинистое свое лицо и вдруг вспомнил, что было и кто я. Что было, я не
рассказывал никому. Жена. Похоронили за это время жену. Последний раз я
слышал тогда ее удаляющиеся шаги. В памяти же они звучат до сих пор.
Сам я дряхлею быстрее, чем положено для моего возраста. Считается,
что у меня был провал памяти, вернее всего, от возрастного склероза. Сосед
и садовод Ананасыч-Бергамотыч навещает меня. Про склероз он, конечно,
догадался первым, раньше врачей. Он даже считает, что склероза мне
маловато, небось микроинсульт. Многое ему все-таки неясно, и он хотел бы
выяснить, в какой одежде я вернулся из больницы. Много раз пускался
рассказывать про мнимого Жору и запутывался, только твердо верил, что в
последний день Жора торопился на уколы и он, Хлорофосыч, догадался, что на
уколы, сам в молодости лечился и помнил, как важно не пропустить очередной
укол.
На улице у меня кружится голова, и трудно оторвать ногу от земли,
чтобы шагнуть. Невозможно представить, как я будущим летом выберусь за
ягодами, за сорочьим глазом. Неужто так и не принесу пользу человечеству?
Томатыч еще рассказывал, что котище, который сожрал, по его предположению,
соседского котенка и жил в лесу около садовых участков, сдох недавно, и,
что интересно, пришел сдыхать на крышу сарайчика, где любил греться на
солнце сожранный им котенок.
Я вспоминаю, как котенок чесал за ухом задней лапкой, но мне не
становится от этого легче, и я не могу выжать хотя бы слабой, хотя бы тени
улыбки.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Сам уже думал, что не будет продолжения. И накось. Служу в армии.
Отличник боевой подготовки, второй разряд по гимнастике.
Выжил! Заставил себя выжить. Чем слабее я становился, тем крепче
тревожило меня сознание, что должен я оставить людям свою находку.
Выходило: если помру - совершу дополнительное предательство по отношению к
человечеству. Значит, нет мне святее долга, как доживать до нового урожая
ягод, чтобы собрать, а уж потом отдавать с объяснением и доказательством.
Еще, кроме сознательности, помогла мне подаренная соседом-садоводом
Шампиньонычем трехлитровая банка живого витамина - протертая с сахаром
черная смородина.
- Бегать будешь, как молодой о