ь,
что машины ходят через двадцать - двадцать пять минут, но без направления.
Надо же - ни разу не забирался сюда за  грибами  -  леса  подходящие,  вон
дубняк, а там - ельник. Мне дело надо решать, а я грибы!
   А решать приходится снова с риском обратить на себя внимание. Прочту на
трафарете, когда подойдет автобус, хорошо бы на лобовом трафарете - всегда
заметно, если разглядываешь боковой. Вернее всего, маршрут  начинается  от
Конечной, тогда не придется ничего спрашивать, оставлять  следы  в  памяти
пассажиров.
   Как бы не так! Они - сколько их там ни  сидело,  человек,  может  быть,
шестнадцать пассажиров, - стали разглядывать  меня  и  тоже  с  загадочным
ожиданием, когда автобус еще только приближался к остановке. Гук-гук!  Что
же это такое, не дают устояться спокойствию! "Химзавод -  Птицефабрика"  -
лобовой трафарет, боковой:  "Птицефабрика  -  Конечная  -  Химзавод".  Что
делать? Я неловко или совсем неуклюже, оттого что на  меня  все  смотрели,
вскарабкался по ступенькам, протянул  кондукторше  заготовленный  рубль  и
деловито буркнул: до конца. Но  и  это  не  прошло.  Пассажиры  окаменели,
кондукторша же, наоборот, оживилась,  она  подняла  мой  рубль,  чтобы  не
только пассажирам, но и шоферу было видно, хоть шофер и без этого  смотрел
на меня. Я хоть понимал, что другое, не задержание, испугался до холодного
пота и оцепенения.
   - А до какого именно конца, молодой человек? - спросила кондукторша,  и
все либо закивали, либо изобразили, что они тоже больше всего хотят знать,
до какого именно конца я собираюсь ехать.
   - До того, - продолжал я настаивать, мотнув головой по  ходу  автобуса,
но не удержался, спросил: - А куда вы едете?
   Тут случился точно такой же хохот, как в "рафике". Автобус не трогался,
потому что шофер закатывался со всеми.
   - А мы едем до Птицефабрики, молодой человек, - сказала кондукторша  на
передышке.
   Она держала мой рубль почему-то за уголок, двумя пальцами, как мокрый.
   - Вот и мне до Птицефабрики, - сказал я послушно.
   На этот раз стало тихо так, что я услышал, как воздух  завихривается  в
их легкие, а кондукторша сообщила в этот момент свистящей тишины:
   -  До  Птицефабрики  -  в  обратную  сторону.  Такой,  -   она   успела
поколебаться, подбирая слово, а воздух все еще входил в них, - такой юный,
а уже зевака! - Она разжала пальцы и капнула рублем мне в руку.
   Меня вышибло  из  автобуса,  словно  взрывной  волной,  и  они  тут  же
умчались, как будто  задержись  автобус  еще  хоть  крошку,  и  лопнет  их
веселье, а так растянут его до самого Химзавода, и даже  там  расставаться
им будет жалко. Зато и я догадался, что к чему и как пришпилено,  не  хуже
моего морковного Петеича, стоял, задрав голову, читал  на  ребре  крыши  -
дер.Зеваки  -  и  не  торопясь  реконструировал  свое  участие  в  местном
аттракционе. Воображал себя злодеем, а выступал в роли  клоуна  -  зеваки!
Вот так давным-давно, когда я был,  возможно,  лишь  немного  старше,  чем
сейчас, под Астраханью случались  похожие  спектакли.  Только  тогда-то  я
участвовал зрителем, а не рыжим. Уроженцев Хараболей,  не  то  Сероглазки,
но,  может  быть,  и  другого  какого-нибудь   села   астраханцы   считали
неисправимыми путаниками: пошлешь за картузом - жди с арбузом, и, конечно,
старались, как только могли, эту славу приумножить. Пользовались нечистыми
уловками, чтобы подстроить, а потом так же, как  сейчас  эти  в  автобусе,
ликовали, захлебываясь хохотом. У нас в изыскательской партии работали два
таких парня - из знаменитого  села.  Парни  осторожные,  а  все  равно  их
вкручивали  в  путаницу.  Поменяют  специально  ночью  местами   ящики   с
инструментами, а утром уже с поля посылают одного из них, чтоб немедленно,
чтоб скорей, и начинается  потеха,  когда  парень,  схватив  на  привычном
месте, приносит совсем не тот ящик. Все смеялись, и я  смеялся,  хотя  все
знали и я знал, что подстроено, и еще как смеялись!  Насколько  же  больше
было  веселье  пассажиров  и  "рафика",  и   рейсового   автобуса,   когда
встретились с неподдельным зевакой! И насколько же  возросла  сомнительная
слава злополучной деревеньки!
   Хорошо, что я определился и выскочил из этой карусели на твердую почву.
Сяду на следующий автобус,  возьму  билет  до  Химзавода,  и  можно  будет
вздохнуть,  переключиться  на   обдумывание   дальнейшей   своей   судьбы.
Отпихиваешь,   откладываешь    первостепенное,    непоправимое,    нарочно
притворяешься сам перед собой, что забыл, тут же с этой суматохой, глупыми
недоразумениями забыл на какие-то минуты по-настоящему. Зато теперь обдало
холодом.
   И вдруг, как в липком  кошмаре,  наступала  опять  клоунада:  следующий
автобус оказался _красным_ - с красным номером,  и  на  красном  трафарете
одно знакомое название - Конечная, посередине... А в автобусе точно  такие
же  пассажиры,  точно  так  же  смотрят,  разглядывают  меня  с  затаенным
ожиданием. Почти прожигали меня этим нарастающим ожиданием, а  я  невольно
сжимался, втягивал голову в  плечи,  пока  автобус,  поиграв  подфарником,
свернул к остановке и, остановившись, призывно распахнул заднюю дверцу.  Я
помахал  шоферу:  мол,  без  меня.  Все  пассажиры  немедленно   просияли,
осклабившись, а кондукторша, похоже, сестра той, с  предыдущего  автобуса,
или даже двойняшка, так же вкрадчиво спросила, высовываясь из своего окна:
   - Отчего же это вы, молодой человек, не желаете ехать с нами.
   - Мне на черный! - сказал я затравленно.
   На красном автобусе и смеялись красно,  куда  там  тем  с  черного,  те
больше запрокидывались и взвизгивали, эти  же  реготали,  будто  табун  на
скаку, и срывались с места красно, не успел моргнуть - не стало их, только
регот слышался, как от умчавшейся грозы.
   Не могу сказать, не помню, что я тогда -  разрыдался,  или  взвыл,  или
сдержался. Потому что навалились на меня тоска и беспамятство.  Собирается
же в последовательность с того момента, когда  я  уже  сидел  в  следующем
автобусе и допрашивал себя: почему же ты ее не узнал, она могла не  узнать
и должна была не узнать, а ты почему? Повернуться и уйти  навсегда,  разве
это не подлость? Не  узнал,  предатель!  А  теперь  назад  поздно,  другая
запущена судьба. В  то  же  время  и  тоска  и  раскаяние  лишь  ненадолго
оттеснили ощущение нахального, на  все  взирающего  с  ухмылкой,  молодого
непочатого здоровья. Опасение, ожидание погони тоже виделось через эту  же
ухмылку: и страшно, и озорно, словно играю с кем в разведчики. Что  лучше?
Сначала проникнуть в Город кружным  путем,  а  потом  сменить  одежду  или
сначала сменить, потом в Город? По озорной  же  линии  припоминаю,  что  в
электричке, высматривая плодово-ягодную Ирку, гадал: будет с ней  или  нет
И.О., то есть я неомоложенный, в Жорином джинсопинсовом костюме,  и  когда
И.О. не оказалось, я принял это  как  просвет  везения,  что  не  так  все
сложно,  как   могло   бы   закрутиться   при   неблагоприятном   стечении
обстоятельств. Непринужденно, как будто только так всегда и бывает, передо
мной и во мне  двоилась  действительность:  я  -  не  я,  прятаться  -  не
прятаться, мой костюм, а на мне он как с чужого плеча.
   Химзавод. Сбылись мои предчувствия: с  автобусной  остановки  виднелась
железнодорожная станция, значит, я отсюда смогу вернуться  в  Город  через
Другой вокзал. Красный автобус, на котором я так  гордо  отказался  ехать,
довозил  пассажиров  до  самой  станции.  Его  маршрут  был   укорочен   с
противоположного конца,  здесь  же,  наоборот,  продлен  от  Химзавода  до
станции.  Пусть  отдуваются  за  меня  жители  дер.Зеваки,  а  я   займусь
переодеванием - магазин еще ближе, чем станция.  К  погоне  я  уже  остыл,
рассчитал, что Апельсинычу вряд ли предоставили линейный телефон, а пока в
Город да там туда-сюда - долго еще до начала акции. Никакая акция еще и не
начиналась, если без паники-то. Сейчас увидим, почему это  мой  костюм  на
мне - сразу видно, что с чужого плеча?
   В магазине, толкая и подначивая  друг  друга,  слонялась  от  отдела  к
отделу компания акселератов, и я сразу затерялся среди них, роста я всегда
был небольшого, и со  спины  часто  принимали  меня  за  мальчишку,  потом
смущались, а я великодушно успокаивал, что маленькая собачка век щенок.  А
тут, когда поглядел в зеркало, впору было заскулить и поджать хвостик - до
того у меня оказался щенячий, даже жалко-щенячий вид без всяких пословиц и
шуток. Костюм же, складнее сказать, свисал, готовясь перейти к  сползанию.
Хорошо еще, подвернулись акселераты, если на них одежда  и  не  болталась,
зато они сами так вихлялись внутри своей одежды, что я мало чем  выделялся
среди них - одежда ли стремится сползти с тебя, ты ли выползаешь из нее, -
какая разница для постороннего наблюдателя. Что же мне, так и  ходить  без
конца за акселератами?
   Но они тут же подсказали мне выход. Бросились  вдруг  мерить  уцененное
пластиковое пальто-недомерок. Перемерили и пошли дальше,  а  я  померил  и
заплатил, так и не снимая пластика. Они пошли в обувной отдел, я в  другую
сторону, к головным уборам. Там нашлась фуражка-восьмигранка из такого  же
пластика - давно мечтал. Нет, заворачивать не  нужно,  надену.  Акселераты
запрыгали по лестнице на второй этаж, я подался на станцию.
   Там до поезда, потом в поезде я обдумал все  спокойно  и  по-глубокому,
вплоть до свалки около трансформаторной будки. Во всех  новых  районах,  в
любых Черемушках, хоть предполагаю, и в московских Черемушках, обязательно
образуются стихийные свалки. Сначала в укромном месте - за  кустами  около
забора или глухой стенки - возникает за ночь старый матрац с вывороченными
пружинами, а то диван и уж вокруг них со временем что угодно. Если  б  вас
ловили, как меня, и вы уходили от погони, конечно, у вас  были  бы  другие
мысли и планы, без свалки. У меня же они  замыкались  на  свалке,  которая
образовалась в нашем микрорайоне около трансформаторной будки вокруг шкафа
с разбитыми дверцами. Я даже рассчитал, что там выброшу свою кепку  -  она
все еще торчала в кармане. Но корзина была важнее всего, плетеная  корзина
с надломленной ручкой и немного дырявым дном. Эта  корзина  уже  несколько
дней валялась под самым шкафом,  сначала  пустая,  потом  в  нее  закинули
красный фетровый ботик и разбитую детскую  гармошку,  а  я  ходил  мимо  и
прикидывал: приспособить ее  или  не  приспособить,  и  тогда  каждый  раз
выходило, что ни к чему -  своя  еще  хорошая.  Если  б  вас  ловили,  вы,
конечно, ни о чем таком бы не думали, но как бы вы придумали сделать  так,
что без документов с одного на вас взгляда  любой  понимал:  вот  у  этого
человека или парня, если вы тоже омолодились, есть дом и понятное  каждому
в настоящий момент занятие. Не отрицаю, что-нибудь придумали бы и  вы,  но
для меня  ничего  не  выходило  лучше,  чем  плетеная  дырявая  корзина  с
надломленной ручкой. Закрыл дырявое донышко, закрутил  надломленную  ручку
проводом или изоляционной синей лентой, прижал корзину локтем  к  боку,  и
готово дело - грибник. Есть у грибника дом? С пустой корзиной - значит  из
дома на вокзал, на автобус, на сборный пункт, за грибами.
   Когда тебе что нужно, так к кажется: а ну-ка  перехватят  из-под  носа.
Это и беспокоило меня больше всего, больше даже погони, видимо, я к погоне
почти привык. Уж очень складно получалось с корзиной - и паспорт, и орудие
производства, я ведь решил, что буду мотаться по лесам до победного,  пока
не найду еще где-нибудь сорочьих глаз для  человечества.  Попутно  займусь
грибами, чтобы добывать деньги  на  пропитание.  Никогда  не  торговал  на
рынке, а тут чего не сделаешь, раз  для  пользы  человечества.  Только  не
увели бы корзину. А еще меня беспокоило, когда электричка  проезжала  мимо
ребят, которые играли в футбол. Мне тоже хотелось играть в футбол, до того
хотелось, что я растерялся и потянулся потрогать усы, которые сбрил еще  в
тот день в бане. И больше не брился. Но на  месте  усов  не  кололось,  не
отросла за эти дни щетина. В магазине я так и не посмотрел на  себя  -  на
костюм, на пальто глядел, а на себя нет.
   Тут по вагону прошли два милиционера, они тоже не посмотрели  на  меня.
Они-то делали  вид,  что  ни  на  кого  не  смотрят,  но  я  заметил,  что
разглядывают, не глядя, всех мужчин, особенно  помоложе,  один  милиционер
косился вправо, другой - влево. На меня  же  мой,  правый,  милиционер  не
посмотрел на самом деле, пропустил, как явно  неподходящий  и  не  стоящий
внимания объект. Может быть, не начиналась  еще  погоня?  Но  перед  самым
Городом милиционеры, возвращаясь, провели к головному вагону парня в ярком
свитере, наподобие тех, что продавались давеча на Конечной, и похожего  на
Жору, как бы его описал Лимоныч. Парень оборачивался на милиционеров, а те
говорили: разберемся, разберемся. Может быть, по  моему  делу?  Почему  не
меня? Из-за пальто и восьмигранника?
   Не только. Не только. В вокзальном туалете я  долго  рассматривал  свою
физиономию в узком зеркале над умывальником  и  убедился,  что  не  только
из-за восьмигранника и пальто, не только. Я смотрел в незнакомое свое лицо
и талдычил про себя: не только.
   - Ну что,  пацан,  очень  доволен  собой?  -  спросил  железнодорожник,
проходя к кабинам.
   - Не только, - вырвалось у меня вслух.
   Вот оно: _пацан_! Еще утром я был в студенческом возрасте, а сейчас,  к
вечеру, сам вижу, что мальчишка. Не  пальто  и  восьмигранник,  а  возраст
сделал меня неуловимым.
   Теперь, значит,  можно  отбросить  погоню,  хоть  я  к  ней  и  привык,
отбросить навсегда и окончательно. А себя всецело  направить  на  служение
человечеству,  и  вперед  -   за   корзиной!   Должно   быть,   уж   такой
психологический закон нашего естества -  как  только  человек  попадает  в
крупную беду, так и вспоминает, что мог бы послужить человечеству, и  даже
берет обязательства. Но у меня-то  выстроилось  на  самом  деле  -  ничего
личного, все для  человечества,  каждый  шаг  и  в  том  числе  корзина  с
надломленной ручкой. С кепкой уже незачем было мудрить, я выкинул  ее  тут
же в мусорный ящик рядом с вокзальным туалетом.
   Кому никому, а предъявление ягод - только тогда и  выйдет  разговор.  С
кем ни с кем. Но, оказывается, не все  я  учитывал  в  своем  плане,  хотя
мне-то казалось, что все.
   К последней электричке у меня было полное грибниковое  вооружение  -  в
починенной корзине, никто ее,  конечно,  не  увел,  находился  пластиковый
пакет с колбасой-булкой-сыром и фляжка с водой. С  таким  паспортом  через
любую таможню без досмотра! Не хватало только резиновых сапог, чтобы уж  в
любую погоду, обязательно надо  купить  с  первой  же  грибной  выручки  и
поменьше размером. В моих ботинках  ноге  стало  чересчур  свободно,  и  я
напихал в них бумаги и положил стельки.
   Начать свои поиски я решил с тех мест, где не бывал ни разу после того,
как нам дали квартиру в новом  районе.  Почему-то  у  грибников  сложилось
обыкновение, если собираются ехать с  вечера,  то  уезжать  обязательно  с
последней электричкой. И хотя сплошь и рядом попадают на вокзал  загодя  и
спокойно могли бы сесть в предпоследнюю или еще раньше,  по-чумовому  ждут
последней. В ней всегда людно, а уж в третий вагон  и  не  суйся  -  место
свиданий. Чаще договариваются: третий от головы или  третий  от  хвоста  -
считается,  третий  легче  запомнить.  На  городских  попутных  платформах
грибники сразу бросаются к третьим вагонам, как бы не опоздать на свидание
с  такими  же  пенсионерами,  как  сами.  Да  и  одиночки  тоже  стремятся
присоседиться в третьем, авось кто проговорится о заветном  месте.  Я  сам
всегда, хоть и не подслушивал, но предпочитал третий. Теперь же забрался в
четвертый: вроде  и  дочинить  корзину,  и  вытянуться  на  диване,  когда
захочется спать, на самом же деле уединился из-за  своей  необычности,  не
исключено, что опасался разоблачения или еще чего. Корзина же не требовала
никакой допочинки, спать мне тоже не хотелось - ни в  одном  глазу.  Ну  и
пошли размышления.  Больше  суток  на  ногах,  в  бегах  и  не  устал.  От
нервотрепки, что  ли?  С  другой  стороны,  какая  у  пацана  нервотрепка?
Настроение у меня сбивалось преимущественно  на  смешное,  легкомысленное,
без конца хотелось мороженого. Покупал, ел, а хотелось еще.  Забывал  даже
временами о своем долге насчет  человечества.  Стал  мечтать,  что  теперь
смогу поступить в  летное  училище,  а  там  и  на  космонавта.  Вспоминал
котенка, как он махнул через забор или как еще до ягод чесал задней  ногой
за ухом - уж так выходило для меня смешно, оттого что задней ногой,  а  за
ухом! Потянуло попрыгать на одной ножке.  Побежать  бы  сейчас  к  маме  и
рассказать про котенка. Вот насколько затянуло меня в  детство.  Какая  уж
мама! Обдало сознанием полного  одиночества,  но  не  всерьез.  Скользнула
мысль, не податься ли в детдом и начать все сначала - и не в космонавты, а
в артисты, даже в цирковые дрессировщики.  Спохватывался,  будил  взрослое
сознание, чтобы призвать к порядку несознательного сопляка.
   Так потом и шло: старик возводил плотину из "надо", "стыдно", "обязан",
"человечество"; и ее все чаще просасывало: "а я не буду", "а я хочу", "мне
так хорошо". И вдруг  сносило  плотину  начисто.  Старику  даже  нравилось
любоваться безрассудством, и он все ленивее с каждым разом брался за новую
плотину. С такой слегка обузданной стихией в голове я носился  с  корзиной
по лесам, набирал грибов, вырезал свистушки, затаиваясь, подстерегал белок
- посмотреть, как они скачут по сучьям  или,  заметив  меня,  прячутся  за
ствол, обняв его цапучими лапками, а  потом,  словно  приглашая  поиграть,
высовывают из-за ствола мордочки.  Сдается  мне,  не  разыскивал  я  в  те
времена толком ягоды. Вот именно  -  времена.  Сколько,  что  происходило,
представляется отрывочно и туманно-расплывчатым.
   Вся рыночная деятельность совсем как бы стерлась, только помнится,  как
отрывок из кинофильма: я в грибном ряду, и все смеются, я тоже смеюсь,  и,
может быть, смеются надо мной. И еще хмурый старик в кожанке, про которого
говорили:  торгует  от  жадности.  Во  времена  я  не  спал,  ни  разу  не
захотелось. Прятал корзину, нашлось такое место около пустыря, на  котором
всегда какие-нибудь ребята играли в футбол. Я тоже играл. Сначала смотрел,
а потом как-то позвали: ей ты, Старый, вставай  в  защиту!  Так  и  звали:
Старый. Чем неожиданнее  или  страннее  прозвище,  тем  глубже,  вероятно,
спрятана его причина. Ведь почувствовали каким-то образом ребята с пустыря
мою сущность. А то я  ходил  в  кино,  часто  с  сеанса  на  сеанс.  Любил
по-прежнему париться в бане. В баню пускали и вечером, не то что  в  кино.
Последняя электричка, и на рассвете - в леса.  Мелькание  времен.  Веселые
времена, хоть и стертые, словно глядишь с карусели.
   Как-то в последней  электричке,  в  четвертом  вагоне  (не  от  желания
уединиться, а уже от привычки садился только в четвертый вагон), ненадолго
приостановилась  карусель,  и  спокойно  представилось  и   разграничилось
прошлое, то, что есть и что, возможно, будет.  Я  потянулся  за  спичечной
коробкой, в которой  у  меня  все  еще  хранились  те,  обратные  ягоды  -
возможность возвращения, и открыл ее: что, если  съесть  две-три  ягоды  и
перестать молодеть? "Что-то  ты,  мальчик,  не  вверх,  а  будто  в  землю
растешь", - сказал мне пространщик в бане, и я стал ходить в другую  баню.
Или даже немного постареть? Но тут карусель снова  тронулась,  и  стерлись
границы, замелькали, убыстряясь, времена со всеми веселыми соблазнами.  На
ходу как отпечаталось: память  мешает  счастью...  мудрость  -  преддверие
смерти... Последнее, как себя помню, - сижу с открытой спичечной  коробкой
в руках, и меня заливает блаженство карусели, и мысли все проще, а радость
все больше. Пусть всегда будет  мама!  И  по  складам:  ма-ма,  м-а,  а-а.
Мелькнули нарисованные человечки  -  огуреч