Дмитрий Шашурин.
Рассказы


Время зажигать фонари
Встреча в пансионате
Где-то в Сибири, в архивных папках
Две верблюжки
Детектив с Бабой Ягой
Достоверные картины лесной жизни
Древняя рыба дважды
Зачем вспоминать сосны?
На торфяной тропинке
Не-Клеопатра, не-Икар, не-Шерлок Холмс
Неоконченная повесть о лесных ягодах
Отзовись, комбайнер!
Перетомленное бигуди
Печорный день
Прикосновение братьев
Псовая охота
Разговор с глазу на глаз
Рыбная ловля по-боксерски
Самородок, люди и лошади
Средневековая рукопись, или Тридцатый рассказ
Электронные страдания
СОРОЧИЙ ГЛАЗ


   Дмитрий Шашурин.
   Зачем вспоминать сосны?

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Печорный день".
   OCR & spellcheck by HarryFan, 26 September 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   Забыть, как в жару пахнет от сосен смолой, хвоей, чтобы и не  вспомнить
никогда.  Нельзя  помнить.  Не  помнить  лучше.  Жара.  Сосны.   Сладость.
Сладость? Сладость?.. Постой!


   И он приходит в себя. Очнулся после контузии.  Он  лежит  на  хвое  под
соснами. Пахнет смолой и хвоей. Сладость.  И  сам  себя  просит,  баюкает,
улещает: не помни! Забыл и потерял сознание.
   Через десять лет как-то на даче в Бузганове, когда сидел  на  хвое  под
соснами, снова... И не так уж жарко, ветерок над прудом. Прошумели  сосны,
пахнуло смолой.
   Зачем забывать? Что? Не госпиталь, не взрывы  в  лесу,  да  и  не  сама
война. Сосны. И вот это сознание, что  нельзя  вспоминать.  Но  теперь  он
вспомнит, он знал, что вспомнит, почему был запрет и что запрещено.
   Сладкий запах смолы, а на языке тоже сладость,  ощущение  сладости,  от
которой стиралось, исчезало из памяти... Что исчезало?
   Он вспомнит, не выходя из полудремы, уравновешенности,  вот  здесь,  на
берегу пруда под соснами, в Бузганове.  Вспомнит  о  тех,  других  соснах,
которые начинались за буграми кирпичного завода.  Когда-то  завод  обжигал
кирпич, потом печи закопали  -  получились  бугры,  наполовину  из  глины,
наполовину из горелого битого кирпича, золы, шлака. Хоть  полдень,  а  они
цветом словно краснеют на заходе в сумерках. За буграми сосны. Там солнце,
тишина и таинственность. Это еще можно вспоминать.
   Каждый  раз,  когда  они  вдвоем  с  Горкой   пробирались   за   бугры,
останавливались, чтобы привыкнуть к напору света. Бугры, лес, они с Горкой
на опушке - всегда было в памяти и без труда возникало явственно, когда он
только хотел, думая о  детстве,  деревне,  лесах,  которые  тянулись,  как
говорили, без конца. Но сейчас он чувствовал, что вспомнит другое, то, что
затемнено в памяти нарочно, может быть, насильно.
   Он медлил, сравнивая с отаптыванием площадки в снегу, чтобы можно  было
вернуться, чтобы начать снова, опереться, когда провалишься на  нехоженом.
Ведь очевидно же, они с Горкой охотнее  бы  сидели  на  речке  в  жару.  А
приходили к соснам, будто не на своих ногах, и  не  знали  зачем.  Шли  не
сговариваясь, брели, но остерегались, не увязался бы кто  из  сверстников.
Если б увязался, значит, повернули, не пошли бы к  соснам.  Это  он  понял
только теперь, остановив воспоминания.
   Может быть, еще пахло и  можжевельником,  даже  наверняка,  потому  что
аромат можжевельника куда слаще, чем аромат сосновой  смолы.  Ну  да,  там
было полно кустов можжевельника, осыпанных словно  заиндевевшими  ягодами.
Его ветки охапками приносили в избы, где были  покойники,  и  на  поминках
всегда пахло можжевельником и ладаном. От этого  и  в  лесу  тоже  чудился
ладан, и становилось жутко. Так просто испугаться гадюки, которую  увидеть
еще проще: принять сучок за гадюку и засверкать пятками  к  буграм,  через
бугры, и потом щупать друг у друга и  сравнивать,  у  кого  как  колотится
сердце, и вспоминать, как гадюка свернулась клубком и помчалась вслед. Так
просто!
   Но они с Горкой уходят под сосны, глубже в лес.
   Мох  на  кочках  пересох,  щекочет  ступни  и  ломается,   потрескивая,
отлупливаются чешуйки коры на соснах,  Горка  оглядывается,  высматривает.
Конечно, теперь понятно - это заданность, заданность поведения. Он  сейчас
вспомнит,  вот-вот  отдернется  занавес.  Но  занавес  не  открывается,  а
становится прозрачным. За ним просвечивает сруб.  Сосны  стоят  колоннами,
бревна сруба пересекают их поперек.
   И все-таки он сорвался или, если придерживаться  сравнения  со  снегом,
провалился в неведение, как в  сугроб.  Вот  они  подошли  к  срубу.  Сруб
погружен нижним венцом в мох. Стоит не на бревнах-подставках по углам, как
обычно, просто на мху. Или уходит, как колодец, глубоко  под  землю?  Сруб
без единого проема во всех стенках - без окон, без  дверей  полна  горница
людей... Здесь и  произошел  срыв,  провал.  Картинки  замелькали  слишком
быстро, беспорядочно, туманно.
   ...Они с Горкой внутри, и это не  сруб,  а  комната,  и  Не  комната  -
аптека.
   Вот они опять в лесу и, друг перед другом хвастая,  сосут  по  конфете.
Сладость. Предметы в Той аптеке.  Блестят  вроде  самовара  или  трубы  до
потолка, шириной с бочку. Пузырь как из льда. Полки, дощечки с черточками,
значками. И есть часы, хотя  они  не  часы.  Еще  что-то,  не  понять.  Он
разговаривает, но не с Горкой. Старается отвечать. А Горка за  стенкой  из
стекла крутит ручку вроде веялки. В тумане, в неопределенности.  Было  или
не было?
   Догадки навязывают памяти, чтобы привиделось, как догадывается.  Но  он
вырывается, и ему удается остановить ленту, чтобы опять стоптаться.
   Теперь он начинает с деревни. Железная  дорога  далеко,  там  и  район.
Только там, в районе, больница и аптека, а не в деревне, не в  лесу.  Лес.
Речка из леса да в лес. Под склоном. Никаких экспедиций, научных  станций,
лабораторий...
   Ага,  лаборатория!  Немедленно  подсказались  всякие   лаборатории:   в
санчасти, в поликлинике, заводские.  Вместо  неизвестно  чего  -  стеллаж,
вместо не то трубы, не  то  самовара  -  центрифуга.  Пожалуйста!  Просто!
Разумно!   Логично!   Он   зажмурился.   Привычное   раздирало,   крошило,
переиначивало, сбивало с дороги. И  уже  думалось,  что  так  и  было.  Но
тревога предоткровения не оставляла его даже тогда, когда он проваливался.
Кажется, она смыкалась тогда над ним и вокруг.
   Почему-то в лесу, там за буграми, всегда тишина. Ни кукушек, ни дятлов,
ни хотя бы синиц. Птицы-то им чем помешали? Им?! Кому им?!
   Ведь мог же вот так вспомниться сон? И лучше, и проще,  если  сон.  Или
похоже, как во сне вспоминаешь другой сон. Конечно, они  с  Горкой  сосали
конфеты. Даже сейчас ощущается  та  сладость.  Он  проглатывает  слюну.  И
чувство, что они освободились, отработали и теперь можно на реку. Но  ведь
они не говорили об этом никогда. Нет, не сон!
   Начинать с деревни... Из деревни быстро пришел  ответ.  "Нащет  как  вы
интересуетесь сообщаю Егор Васильевич с фронта не вернулся и похоронной по
ем  не  было.   Ихний   дом,   заколоченный   с   самого   начала   войны.
Предположительно Егор может окажется живет где ни есть по  стране  а  рыба
ловица, на кольцо и лещи и язи: когда заходит сазан. Или судак  больше  по
перекатам только кирпичный завод обратно не работает".
   Начинать с деревни. Но что даст поездка? Ну уйду за бугры. А как узнать
- пригрезилось или нет? Было или не было? Он поехал.
   Горка залезал на стеллажи. Горка и в  деревне  везде  лазил.  На  пасху
треснулся с верхней перекладины  качелей.  Никто  не  останавливал  Горку,
когда он лазил по стеллажам в аптеке, в лаборатории. Горка и  он.  Кто  же
тогда давал им конфеты? Каждый раз, чтобы забывали  обо  всем.  И  сейчас,
когда он воображал,  что  сосет  конфету,  воспоминания  путались,  теряли
очертания, накладывались на другие, и  его  одолевали  лень,  пассивность,
недовольство.
   В поезде сквозь дремоту настойчиво  представлялось,  как  на  голове  у
Горки стоит блестящий луч и, похоже, погружается Горке в череп или сам  по
себе делается короче. И пока добирался до деревни на попутных  грузовиках,
он все старался представить яснее, извлечь из тумана и не мог. Только один
раз увидел, и то скорее мелькнуло, что не луч, а стержень с проводами.
   Как он и ожидал, Дерьяныч мельтешил и сводил все разговоры к рыбалке. И
даже хуже, чем ожидал. Никак нельзя было вырваться от Дерьяныча и пойти  в
лес. И про Горку Дерьяныч не рассказывал, тоже вопреки ожиданиям.
   - Егор те, кто его знаиит, - тянул Дерьяныч, отводя глаза.
   Резиновые сапоги обладают свойством зачерпывать  воду  как  раз,  когда
холодно. И уж потом солнце взойдет, а никак не отогреешься, бьет дрожь. Он
зачерпнул в сапог, садясь в лодку. В тумане, в холоде, на рассвете.
   Озлился и восстал. Потребовал, чтобы Дерьяныч один выгребал к  камышам,
а сам назад в хату.
   - Переобуюсь, я те свистну.
   Переобувался так, будто расправлялся с сапогом, портянкой, с  ногой  за
их проступки, им и еще кому-то назло. И пошел не к реке, а задами к  лесу.
Через бугры не полез, обошел стороной. У первых сосен присел  на  пень  и,
закрыв глаза, вдыхал аромат смолы, хвои.
   Сначала он был уверен, что вскоре встал с пня, углубился в  лес,  нашел
сруб, вошел, и его ошеломил блеск и необычный вид оборудования, потом стал
сомневаться, выходило вроде, что он не открывал даже глаз, так и  просидел
на пне.
   Еще несколько мгновений спустя он уже удивлялся, зачем  его  понесло  в
лес, когда так хотел порыбачить, да и Дерьяныч ждет. Надо  ж,  приехал  на
рыбалку, а потащился в лес!..
   - Эй, фью! Давай! - Он стоял у реки, и к берегу подгребал Дерьяныч.
   Они ловили язей. Забрасывали от камышей на течение,  где  струя  слегка
закручивалась, завихрялась. Как только поплавок  утягивало  на  всю  длину
лески, он вздрагивал и тонул в глубине.
   -  Подсекай,  хреновина,  -  шипел  Дерьяныч.  Удилище   гнуло,   и   к
поверхности, сопротивляясь, краснея перьями, желтея чешуей, выходил язь.
   - Упаси бог! Не тяни поверху! - волновался каждый раз Дерьяныч. Поверху
язь кувыркался, плясал, бултыхаясь, и обрывал либо леску, либо собственную
губу. Полагалось подтягивать язя к лодке вполводы и только у самого  борта
поднимать, чтобы завести в подсачек. С каждым проплывом все дальше  уходил
поплавок, прежде чем утонуть, и им изо  всех  сил  приходилось  вытягивать
руки с удилищами, чтобы поймать еще язя и еще.
   К вечерней заре они прикрутили к удилищам по метровой палке  и  жалели,
что нет у них снастей с соединительными трубками. На следующий день язи не
брали, и они в  поисках  места  клева  избороздили  все  заводи.  Дерьяныч
ухмылялся и поглядывал хитро.
   - Слышь, а я думал, ты пойдешь сразу в лес да заблукаешься,  как  Егор,
бывало. С утра и аж до ночи! - Дерьяныч опять подмигивал ему.
   Он не понимал намеков, и уже не всплывало у него никаких  воспоминаний.
Да и были ли воспоминания?
   Дерьяныч рассказал, что Егора считали в  деревне  чудаком.  Егор  порой
удивлял  разговорами,  будто  у  него  в  голове  вроде  крутится  машинка
наподобие приемника.
   - А Егор-то,  слышь,  и  про  тебя  называл,  будто  и  у  тебя  тожеть
машинка-то. - Дерьяныч постукал себя по темени. - Вот я и мечтал,  что  ты
будешь блукать по лесу. Значит, враки. Ну ведь и слава богу!
   Он слушал Дерьяныча незаинтересованно, будто и не слышал, как-то  сразу
пропадал смысл сказанного вначале, и звучащие слова не подходили ни к чему
и от этого, в свою очередь, теряли смысл. Если б он вслушался, вник, он бы
понял, конечно,  но  и  тогда  счел  бы  все  пустой  болтовней,  лишенной
основания.



   Дмитрий Шашурин.
   Псовая охота

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Печорный день".
   OCR & spellcheck by HarryFan, 26 September 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   Именно из-за его мечтаний у меня теперь нет,  не  осталось  ничего,  ну
если не  фотографии,  то  хоть  бы  свидетельства  -  все-таки  кто-нибудь
заинтересовался, не обязательно же подозревать всегда обман.
   Одно дело, если я  буду  говорить:  видел;  другое  дело,  если  покажу
снимок. Но нет у меня этой фотографии. Он потому мне  ее  и  не  дал,  что
считал - не доказывает и не подтверждает она его открытия. Любой, говорит,
скажет - переснято с журнала, а то кадр из кино или телефильма.
   Здесь один из краеугольных камней его мечтаний: никому нельзя  доказать
то,  чего  они  не  хотят   знать,   принимать,   исповедовать.   Особенно
непривычное, из ряда вон выходящее. Всегда, говорил, выведут  к  азбуке  и
нисколько не взволнуются, а ты будешь возмущаться и  не  спать  по  ночам.
Он-то спал, и здоровье было у него отменное.  Только  неизвестно,  где  он
теперь. Исчез. И получается, ради своих опытов.
   Опыты, опыты.  Это  он  говорил,  что  опыты,  а  по-моему,  так  самое
обыкновенное копошение на участке в коллективном  саду.  Видишь,  говорил,
даже тебе нельзя доказать, что опыты. Если б я выращивал редиску хвостиком
вверх, ботвой вниз, ты бы поверил, потому что - азбука!  А  сам  только  и
делал, что  колупнет  почву,  потрогает  растение  и  приглядывается,  без
инструментов, без приборов: в природе все есть, она все создает без помощи
какой бы то ни было техники. Ну как же,  говорю,  чтобы  самое,  уж  самое
природное - колос хлебный вырастить,  нужен  плуг,  трактор...  Но  он  не
спорит,  улыбается  слегка,  иногда  покажет  в  книжке  или   в   журнале
упоминание, что там-то собрали огромный урожай,  а  не  пахали,  в  другом
месте - и не сеяли. Это калеке такая грубость,  как  костыли,  необходима,
говорил, природа же ориентируется на норму.
   И порой так оседлает своего конька, никак не открутишься: говори,  чего
в природе нет? В технике есть, а в природе отсутствует? Чего ни  назовешь,
сразу же  срезает,  находит  в  природе  аналог.  Выходило  по  нему,  что
современная техника - сплошная грубость, хоть и сложная, и  тонкая,  а  по
своему подходу примитивна, совершенство и  тонкость  -  это  рычаг,  блок.
Естественные вещи: подвел под камень лом - и стронешь с  места;  перекинул
через балку веревку - и поднимай  груз.  Призывал  искать  другие  пути  и
ставил в пример солнечные батареи, он прощал  им  даже  сложность:  делают
свое без грубостей. Мы ведь как медведь,  который  дуги  гнул,  да  грубо,
ломал ведь дуги-то! Погибнем, если не научимся действовать без  грубостей.
Не может же быть, чтобы корова не  могла  давать  молока  без  нажатия  на
соски. Следует попробовать дрессировать  коров  или  другие  найти  к  ним
подходы, но не пристраивать к коровам машины. Так мы дойдем,  и  для  себя
начнем жевальные... да, тьфу, есть уже мясорубки! Ну,  значит,  глотальные
будем изобретать машины, не глотается же, например, в космосе. Вы  еще  не
получили открытку на суперглотатель "Морж"? Записывайтесь на автоморгатели
"Кубышка". Медведи!
   Итак, другой подход.  Отсюда  и  опыты  и  мечтания.  Мечтания  эти  он
толковал так. Рассказывал, как застал однажды в детстве своего деда в саду
с саженцем и лопатой в руках. Долго стоял и не  двигался  дед.  "Чего  ты,
дедушка, ждешь?" - "А я не жду, я  _мечтаю_,  где  посадить  яблоньку",  -
ответил дед. Посадил - до сих пор цела, не вымерзла, не засохла, в  лучшие
на ней яблоки в округе. Вот и запало такое значение мечтания.  Созерцание,
пока   само   собой   не   прозреется   решение.   По-моему   же,   чистая
бездеятельность. Правильно, говорил, ничего не делаю, потому не знаю  как,
не знаю, что по-другому, и в то же время получается уже потому, что ничего
не делаю, ставлю все-таки опыт. В природе ничего  -  все.  Взять  хоть  бы
радио. Не было его вроде. Но вот изобрели, лучше сказать, набрели на него,
и  поехало,   повело,   начались   грубости   по   линии   усложнений   да
переусложнений. Погляди только на приемники, чего в  них  не  напихано,  и
цена астрономическая, толпятся около них в магазинах, пялят очи жадные, но
ни у кого нет  в  карманах  таких  денег.  Природа  же  всегда  радиоволны
колыхала, разгоняла их в хвост и в гриву и за тысячи и за миллионы  не  то
что километров - парсеков! Межгалактические приемники-передатчики, задаром
и без грубостей - анодиков, катодиков. Эва!  Думаешь,  телевидения  нет  в
природе? Есть и телевидение. Есть.
   Тут  он  стал  без  конца  повторять:  есть  и  телевидение,   есть   и
телевидение, а  глаза  почти  закатил,  краешек  только  остался  радужной
оболочки - одни белки. Потом он признался, что именно  в  тот  момент  его
осенило, как поставить опыт второй категории. Те  же  опыты,  которые  для
меня вовсе и не опыты, он относил к низшей, первой категории.
   Я-то, конечно, не  придал  значения  ни  категориям,  ни  рассуждениям,
только насторожило меня это.
   Хотя многие люди тоже, задумавшись, иногда закатывали глаза.  Просто  у
него я этого не замечал раньше, или,  возможно,  он  тогда  закатил  глаза
как-то по-особенному. И сейчас, и вскоре после всего, что там накрутилось,
мне мнится какая-то особенность в этом тогдашнем его закатывании  глаз.  А
ну-ка оно соответствует постоянному бормотанию о  поисках  иных  подходов,
дрессировке - перестройке организмов изнутри, вдруг это и было по-другому,
автодрессировка, самопереключение на новое действие, новые  контакты,  как
он говаривал, без грубостей. Ведь чем-то  поразило  меня  в  конце  концов
ничего поразительного не представляющее легкое закатывание глаз? С  другой
стороны, не исключено, что я сам впадаю в мечтания и ничего не было и нет.
Хотя...
   Хотя... Похоже, что он поставил все-таки опыт второй  категории  или...
третьей, как мне сейчас пришло в голову. Пришло, когда я невольно  сравнил
свое отношение к его мечтаниям до и  после  увиденного.  Мне  уже  хочется
называть их одержимостью, увлеченностью или, еще  хуже,  прозрением.  Хуже
для меня... Хотя... Вот я и застрял на этих "хотя". По порядку  было  так.
Не помню точно, сколько прошло после знаменательного закатывания глаз, как
он зазвал меня к себе на участок и показал фотографию.
   Я сразу ему сказал,  что  переснято  с  журнала.  Ну  да,  я  первый  и
единственный, кто видел фотографию, сказал ему про журнал,  свел,  по  его
терминологии, к азбуке. Мало того, я еще...  Нет,  сначала,  что  было  на
снимке. На нем  была  псовая  охота.  Сдвинутые  от  быстрого  движения  и
смазанные от большой экспозиции силуэты  лошадей  с  всадниками,  верхушки
деревьев на заднем плане. Впереди всех фигур борзые  собаки  -  от  одной,
передней, только хвост попал в кадр, вторая, задняя,  вся  на  бегу.  Тоже
смазанный силуэт, но  глаз  получился  хорошо,  с  бликом,  четкий.  Можно
предположить, что собака в момент фотографирования дернула головой  назад,
и глаз, таким образом, вышел четко.  Настоящая  барская  псовая  охота.  У
одного всадника через плечо надета блестящая труба, которой сзывают собак.
На нескольких - охотничьи камзолы и жокейские картузы. Картузы,  вероятно,
черные, камзолы, судя по светлому, почти белесому тону -  фотография  была
черно-белой, - красные. По английской моде. Между всадниками  высовывалась
высокая шляпа. Амазонка? Тут я и начал распинаться насчет журнала, кино- и
телекадра. И сверх того, я сказал, что, собственно,  фотография  не  может
включаться в методику  его  опытов,  как  произведенная  с  помощью  линз,
затворов, пленки - грубостей техники, одним словом. Зато  потом  он  и  не
отдал мне эту фотографию, лишь повторял про журнал, кино и методику. Как я
ни просил. И если про журнал и кино он повторял с иронией  или  сарказмом,
то про методику говорил  вполне  серьезно,  даже  с  признательностью.  Он
искренне согласился со мной, а мне оставалось только ахать, глядя, как  он
рвет фотографию. Ночью пошел дождь, разразился ливень, перешедший в  град,
ветер ломал деревья.
   Если бы я знал, что погубил все своей болтливостью! Мне кажется, и  он,
если б знал про ветер и грозу, не порвал бы фотографию. Но самое  глав