подпирала  столбик  кучка
камешков с песком и с самородком с самого низа. Петя сразу же  понял,  что
не зря только сейчас называл все камни  подряд  самородками,  он,  значит,
чувствовал его появление заранее. Потом, много лет спустя, Петр Викторович
сравнивал такое неосознанное и в то же  время  уверенное  ожидание  с  тем
предчувствием поклевки крупной рыбы, которое  вдруг  охватывает  рыболова:
еще и поплавок не шевельнулся, а рыболов знает - вот сейчас!  И  на  самом
деле происходит,  как  предчувствовал  рыболов.  Но  в  том  мальчишеском:
самородок! в торжествующем утверждении  также  с  годами  проявлялась  для
Петра Викторовича и доля неуверенности,  которая  запала  в  сознание  при
первом же взгляде на то, что Петя назвал  самородком,  -  в  нем  брезжило
что-то не от природы, но не искусственность, а  неуловимое  несоответствие
сути слова, хотя ни Петя, ни Петр Викторович настоящих  самородков,  кроме
как на фотографиях, не видел и свои сомнения вполне мог бы отбросить, а не
лелеять их так долго. В мгновения же события самородок воспринимался Петей
только как самородок, да и были ли мгновения? Была  ли  хоть  какая-нибудь
длительность? Промелькнуло сразу, а сознание расчленило  на  мгновения,  в
которые виделось, как столбик выпирающей  воды  сровнялся  с  поверхностью
основанием,  потянул  с  поверхности  струйки,  словно  нити  из   тонкого
покрывала, часть их рвалась сразу же, остальные, растягиваясь, поднимались
за столбиком, образовали у его основания  кольцо  сосулек,  которые  вдруг
одновременно стекли по нитям в реку и стянули за собой всю воду, не  стало
столбика, на самородке держались лишь камешки, но и они ссыпались  тотчас,
будто  самородок  стряхнул  их  и,  набирая   скорость,   понесся   ввысь,
самораскупориваясь. А как еще было назвать мальчишке то, что  он  видел  и
слышал    собственными    ушами?    Только-только    остекленевшая    вода
расстекленилась и соскользнула назад в реку, раздался звук  раскупоривания
бутылки, когда же самородок  вознесся,  получилось,  словно  на  его  пути
стояла вертикальная колонна бутылок и их  подряд,  со  скоростью  движения
самородка, раскупоривали, даже когда он скрылся  с  глаз,  раскупоривание,
хоть и затихая, доносилось  еще  некоторое  время.  Причем  раскупоривание
самое обыкновенное, бутылок с простым вином, не с шампанским и даже  не  с
квасом. Эту последнюю оговорку Петр Викторович стал  прибавлять  про  себя
сравнительно недавно, уже после войны, потому что однажды вдруг  отчетливо
представил домашний квас, который мать разливала по  бутылкам,  положив  в
каждую  по  нескольку  изюминок,  а  они  с  отцом  -  мужская  работа   -
закупоривали бутылки. Но пробки все равно иногда вышибало, или рвало  сами
бутылки, и преимущественно по ночам. Зато уж квас был так квас, не надо  и
шампанского. Внедрился же  квас  в  воспоминания  о  самородке  совершенно
обывательски: ракеты делаем, лунники, а чепуху, квас с изюминкой - руки не
доходят, так и соединилось: ракета - взлет,  взлет  -  самородок  -  звуки
раскупоривания, но не громкого,  как  квас  по  ночам,  тихого.  Оттого  и
спаялось с квасом - от обратного. И все же не фабула, только самому  себе,
так  каждый  что-нибудь  себе  про  себя  рассказывает,  перебирает   цепи
эпизодов, подправляет, выкидывает, как и не было, потом тревожится,  будто
потерял необходимую вещь. Сам с собой, наедине.
   Конечно, к мнению, что нет фабулы и потому  рассказывать  нечего,  Петр
Викторович пришел не сразу, наоборот, у него сразу же вслед  за  последней
еле слышно раскупоренной в поднебесье бутылкой начал чесаться язык,  когда
он,  еще  будучи  Петей,  стоял  по  колено  в  воде,  глядя  то  в  небо,
запрокидывая голову,  то  на  то  место,  откуда  выпучился  самородок,  и
понимал, что теперь  в  его  глупом  положении  нет  ничего  веселого.  Он
нестерпимо  захотел  сейчас  же  рассказать   папе-маме-Сухову,   получить
объяснение и хоть как-то успокоиться и не остаться навсегда в дураках. Ему
сгоряча даже не пришло в голову, что можно не  остаться  в  дураках,  если
подождать, и если будет другое выпучивание, и если  поймать  самородок.  К
сожалению, дождаться не вышло из-за внезапно налетевшего дождя, тучи лезли
из того клочка неба, куда раскупорился самородок, из-за дождя не  вышло  и
рассказать отцу с матерью, а Сухов,  с  которым  Петя  сидел  на  облучке,
накрывшись одним куском клеенки, за всю дорогу ни разу не обратил внимания
на его попытки завязать разговор, возможно, и не  мог  обратить  -  дорога
раскисла, очень  просто  поскользнуться  кобыле,  еще  проще  опрокинуться
дрожкам, однако. На пароме их настиг град, больно доставалось  даже  через
клеенку. Некоторые крупные градины так шлепались  в  воду,  что  Пете  все
казалось - вернулся  назад  в  реку  самородок,  но,  окунувшись,  градина
подпрыгивала и плыла по реке.
   Дома и вовсе было не до разговора - обсушиться, растопить плиту,  чтобы
обогреться и вскипятить чай, а там и в постель - поздно. Тем не менее Петя
все-таки сумел рассказать матери, торопясь, сбиваясь и ожидая,  что  почти
не слушавшая его мать наверняка скажет, что это была лягушка, и мать так и
сказала: лягушка. Тут Петр Викторович шутит про себя, что странно, как это
тогда совершенно не  знали  слова  "некоммуникабельность".  Ну  а  у  Пети
оставалась еще надежда на завтра, на  конюшню,  на  общество  мальчишек  и
Ахмета. Снова неудача - у общества хватало разговоров о  вчерашнем  граде,
который разбил  несколько  окон,  к  одним  влетел  в  открытую  форточку,
шлепнулся в чернильницу,  прокатился  по  столу  и  растаял  на  скатерти.
Вспоминали слышанное, прочитанное, и  не  только  о  граде  -  о  лавинах,
снегопадах, дошли  до  метеоритов,  словом,  перебрали  все  падающее,  и,
конечно, Петины попытки  вставить  свою  историю  о  взлете  отбрасывались
автоматически. Потом Петр Викторович прикидывал, окажись Петя  мудрее,  он
мог дотерпеть, когда исчерпается падающее, перевести разговор на лежащее -
те же метеориты, клады, глядишь, и выслушали бы про  взлет-раскупоривание,
и неизвестно, как пошло бы тогда дальше, по крайней мере, не сложилось  бы
у него, Петра Викторовича,  комплекса  насчет  фабулы.  Но,  может,  и  не
удалось бы, окажись Петя мудрее хоть в сто раз,  вскоре  явился  сухорукий
Жорка и потряс ребят своим сообщением, что его возили к врачу и тот взялся
рассушить ему руку и уже  начал.  Все  слушали  только  Жорку,  а  он  так
разошелся и осмелел, что по дороге до ночного  то  и  дело  пускал  своего
нутреца рысью, а на обратном пути без всякого стеснения  спустил  штаны  и
показал, какие у него ссадины, ребята тоже показали  свои  ссадины,  самые
внушительные ссадины оказались у  Пети,  и  он  чуть  не  стал  равным  по
геройству самому Жорке. Но Петя поторопился - снова пустился  рассказывать
о самородке, его опять не захотели слушать и высмеяли, связав самородок со
ссадинами, обидно и неприлично, и превратили бы в прозвище, заикнись он  о
нем еще раз.
   Оставался Ахмет. Он слушал как будто сочувственно,  и  Петя  радовался,
что наконец нашел слушателя, который все поймет и объяснит и уж не скажет,
что это была лягушка. Ахмет не сказал - лягушка, Ахмет сказал - ласточка и
сплюнул  своим  знаменитым  тонким  и  длинным  плевком,  которому  ребята
завидовали еще больше, чем кривым ногам.
   Школьные приятели в Москве не говорили  -  ласточка  или  лягушка,  они
допускали самородок и самораскупоривание,  но  спрашивали:  ну  и  что?  а
дальше? Так выявился недостаток фабулы, и Петя в  конце  концов  замолчал.
Даже,  допустим,  он  натолкнулся  на  месторождение   антигравитационного
вещества, а дальше? Все  имеет  свое  "а  дальше?",  которое  складывается
постепенно в историю. Это уже мысли Петра Викторовича,  и  он  с  тех  пор
много уже повидал этих "а дальше". Всякой фабулы, в том числе и связанной,
хотя многим может показаться, что и  связанной  для  Петра  Викторовича  с
самородком, начиная от конюшни.  Стоит  только  подождать,  и  с  течением
времени выплывает и продолжение.
   Вот, например, как  продолжилась  и  кончилась  история  жеребца  -  не
жеребца, нутреца - задумал он  поозорничать  в  своей  всегдашней  манере,
сделал вид, что испугался, шарахнулся, да в сторону слепого глаза, и ногой
угодил в яму,  переломил  ногу,  забился,  опрокинул  дрожки  с  седоками.
Прискакал Ахмет с конюшни, прирезал жеребца, а тушу его  выкупил  на  мясо
себе, родне и знакомым, однако. Из седоков пострадала лишь дочка  главного
инженера - та, которая так привлекала  внимание  Пети,  у  нее  получилось
сотрясение мозга. Зато из больницы она вышла преображенной.
   Здесь можно ответить, если кого-нибудь заинтересует, и на вопрос: ну  и
что? А то - дочка главного инженера стала такой  красоткой,  что  парни  в
городе на Томи замирали на танцплощадке чуть не каждый  вечер,  когда  она
там появлялась, а в цирке, куда она  ходила,  кроме  танцплощадки,  в  нее
повлюблялось несколько гимнастов и борцов, один из которых и увез ее.  Все
это Петр Викторович узнавал  постепенно,  еще  будучи  Петей,  от  матери,
потому что его больше не возили на стройку, а  мать  жила  там  почти  все
время и Петю лишь навещала, или из ее писем. Потом, гораздо подробнее,  от
сухорукого Жорки, с которым оказался  в  одном  институте.  Рука  у  Жорки
успешно рассушивалась, и по окончании учебы он был даже признан  годным  к
воинской службе - война уже шла, и его мобилизовали в один день  с  Петром
Викторовичем. Они прожили несколько дней вместе на  пересыльном  пункте  в
Покровском-Стрешневе и спали рядом на одних  нарах.  А  встретились  снова
лишь через три года после победы.
   Еще в институте Жорка рассказывал свою любовную историю. Там, в  городе
на Томи, где  вся  их  семья  осталась  напостоянно,  он  вдвоем  с  сыном
директора Мишкой Лещеевым ходили в школе  за  одной  девчонкой.  И  потом,
когда съезжались на каникулы. Только  она  и  Мишка  Лещеев  приезжали  на
несколько дней раньше, Жорке каждый  раз  приходилось  заново  отвоевывать
свое место. И тогда на нарах  в  Покровском-Стрешневе  Жорка  каждый  день
писал ей письма.
   После войны тоже Мишка Лещеев вернулся первым. Но она  ждала  Жорку.  И
вот через три года они разыскали Петра Викторовича, а тот сразу  понял  по
Жорке, что та самая - уж очень она не подходила  к  Жорке,  Жорка  к  ней.
Обычно так всегда выглядят партнеры, долго  добивавшиеся  друг  друга,  но
иногда они бывают  по-настоящему  счастливы  всю  жизнь,  чаще  всю  жизнь
довольны: вот видите, добился того,  что  хотел,  и  довольствие  выглядит
вполне как счастье. Пожалуй, Жоркин случай был более распространенный,  уж
очень часто Жорка вспоминал при  ней  о  том,  что  все  же  обошел  Мишку
Лещеева, и получалось: вот здорово обошли мы вдвоем Мишку Лещеева. То, что
Мишка пытался мстить Жорке -  продырявил,  как  они  подозревают,  Жоркину
моторку, только добавило им самодовольства. Для Петра же Викторовича вдруг
появилась надежда на "а  дальше?"  относительно  самородка.  Он  понял  из
Жоркиного рассказа, что город за время войны рос и  рос,  растягиваясь  по
Томи и вниз и вверх, так что там, где был паром, теперь  рабочий  поселок,
вместо парома -  понтон,  а  еще  выше,  на  той  стороне  -  круча,  Петр
Викторович вспомнил про пикник, так под той кручей лодочные  гаражи  всего
города. Кто осилил, выдолбил в круче пещеры - кладовки  для  моторов,  кто
сварил на берегу из листового металла  ящики-сейфы  с  амбарными  висячими
замками, лодки у всех на воде. Тоже замки, цепи - это  непременно.  А  под
самым высоким обрывом Жоркин сейф  с  мотором  и  лодка.  Петр  Викторович
вспомнил  и  кручу,  где  он  сползал  по-золотоискательски  к  реке,  она
оказалась самой высокой, когда он, спасаясь от дождя, сориентировался -  и
правее и левее берег снижался, он разглядел там даже тропинки и взбежал по
одной из них. Вот оно "а дальше?", вот она, фабула, наконец! Почему-то  он
совершенно уверился до того, как было сказано  что-нибудь  даже  отдаленно
похожее, что обязательно сейчас услышит  продолжение.  Если  уж  у  кучера
Сухова с его кровоточащей лошадью вышло продолжение, то как его не  выйдет
с самородком? Правда, такое продолжение никто не сочтет ни за какую фабулу
или сюжет; но лично для Петра  Викторовича  продолжение,  сюжет  для  него
одного на свете, он единственный человек в мире обладает  этим  сюжетом  с
той студенческой поры, когда вдруг прочел  на  афише  фамилию  драматурга,
прочел  не  как  привычно  читают  фамилии,  а  вещественно,  в   образах:
_Сухово-Кобылин_. Как будто подарили ему  ключ  от  мироздания,  веселись,
мол, человек. И веселился. И сейчас помнит, будто лежит в кармане тот ключ
и чувствует Петр Викторович себя на равных с мирозданием.
   Зато Жорка с женой, как и предчувствовал Петр Викторович, подкинули ему
настоящее продолжение.  Вот  что  произошло,  по  их  словам.  Безутешный,
обманутый в своих ожиданиях Мишка Лещеев хоть и женился, а  все  еще  таил
чувства и жаждал мести. Но виду никакого до поры своей не подавал и потом,
когда продырявил Жоркину лодку, тоже не подал виду. Больше  же,  как  ему,
такое никому не сделать - лодка продырявлена снизу, дважды, может быть,  с
интервалом в несколько дней - времени ему хватало - Жорка с женой отдыхали
на Алтае. У него, у Мишки, и  акваланг  и  гидрокостюм.  Поднырнул  раз  -
сделал дырку, лодка затонула,  но  ему  все  мало,  Мишке  Лещееву,  через
несколько дней заныривает повторно, приподнимает лодку и опять снизу вверх
делает вторую дырку. Никто, разумеется, не  видел,  а  больше  заподозрить
некого. Главное, отверстия  непонятно  чем,  каким  инструментом,  что  по
форме, что по характеру, выглядят  -  словно  снизу  из  воды  сквозь  дно
проталкивали  раскаленную  болванку  неправильной  формы,   через   каждое
отверстие особую болванку, совершенно по рисунку непохожи отверстия,  одно
одинаково - по периметру отверстий вытянулись  металлические  волоски  или
щетинки, стоят дыбом, как их расплавляла и толкала вверх болванка,  так  и
застыли в воде. В одном пучке  застряло  всякого  речного  мусора,  второй
почище, поэтому они и считают: был интервал. Нет, никаким специалистам  по
металлообработке да и вообще никому ощетиненных дырок не  показывали,  так
как любой специалист,  неспециалист  посоветовал  бы  обратиться  к  Мишке
Лещееву, как самому большому знатоку в этом деле - начальнику сверлильного
участка. Жорка сам вытащил лодку на берег, перевернул и наклепал на  дырки
заплатки, на случай же повторения Мишкиного злодейства они  напеременку  с
женой устраивают внеочередные набеги к лодочным гаражам по будним дням и в
разное время, а уезжают лишь тогда, когда, как вот сейчас, Мишка Лещеев  в
командировке.
   Петр Викторович удивлялся и восхищался тому, как  буквально  на  глазах
крепла  и  даже  освещалась  внутренним  светом  связь   двух   совершенно
неподходящих друг другу партнеров в браке только  оттого,  что  существует
человек, которого они, по их мнению, обездолили  и  подозревают  в  жгучем
желании  бесконечно  мстить  им.  Разве  можно  рассказать   этим   людям,
сотворившим  себе  фантастический  мир,  о  более  правдоподобной  причине
появления отверстий в  днище  лодки,  о  самораскупоривании  самородка,  о
возможном месторождении антигравитационных тел? Даже если они не  поверят,
их иллюзорное счастье рухнет от малейшего сомнения, а так  с  годами  все,
даже  самые  причудливые  и  воздушные  извивы  миража  счастья  покроются
окостеневшим панцирем семейного быта, и это счастье можно будет не  только
пробовать на зуб, но лупить по нему кувалдой. Вот  только  тогда  наступит
пора для открытий и самородков.
   Они  обещали  писать  Петру  Викторовичу,  они  ему  пишут,  ведь  Петр
Викторович, выслушав их исповедь, стал вторым, не менее  важным,  чем  сам
Мишка Лещеев, залогом их счастья. Как ни парадоксально, кроме горечи, есть
здесь для Петра Викторовича и что-то  радостное.  Не  оттого,  что  он  не
нарушил их самодовольства, а оттого, что не предал гласности свою  историю
в недозревшем виде. Со временем Петр Викторович укрепился в этом мнении  и
знает, чего ему не хватает для ее завершения -  замыкающей  фабулы  о  тех
хитрецах на пикнике, а такая фабула обязательно должна  появиться,  неужто
на этот раз поскупится мироздание: одаривало, одаривало, теперь  же  вдруг
ни с того ни с сего и нет, не может же оно быть таким  непоследовательным.
Так Петр Викторович лукавит про себя  сам  с  собой,  хотя  знает,  что  в
мироздании никогда и  ничто  не  доходит  до  завершающей  ясности,  самое
большее - сверкнет лишь иногда намек, но продолжает лукавить,  и  выходит,
как будто они лукавят на равных друг с другом, он и мироздание.



   Дмитрий Шашурин.
   Отзовись, комбайнер!

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Печорный день".
   OCR & spellcheck by HarryFan, 26 September 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   Из-за вашего журнала я вспомнил про последнюю делянку, когда увидел  на
развороте  схемы  и  фотографии  довоенных  зерноуборочных   машин.   Даже
удивительно, что не вспоминал до  этого  ни  разу  после  госпиталя  -  ни
Студента, ни его несчастный  комбайн,  который  оказался  напоследок  даже
_умным_.
   Какая, если задуматься, образовалась пропасть между  старым  пониманием
слов _умная машина_ и нынешним! Сегодня  представляется,  что  она  решает
вмиг интегральные уравнения, рассчитывает  и  вычерчивает  эпюры  или,  на
худой конец, играет  в  шахматы  и  одновременно  переводит  с  нескольких
языков. И то мы сомневаемся, спорим: интеллект? - не интеллект?  А  тогда,
немного  пораньше  всего  лишь  лет  на   пятьдесят,   косцы,   глядя   на
жатку-самоскидку, которую волокла по ниве  пара  коней,  восхищались:  вот
ловка, вот умна! Человек, правивший парой,  выглядел  куда  как  глупее  -
держал вожжи да взмахивал кнутом, эка невидаль.
   Машина же одной граблей наклоняла стебли с  колосьями  к  ножам,  чтобы
подрезали, вторыми граблями в это же время скидывала скошенную  охапку  на
землю,  третьими  замахивалась,  словно  высматривая,  как  половчее,  над
очередной порцией  колосьев.  Жатка-сноповязалка,  кроме  того,  стягивала
подрезанную  охапку  в  сноп.  Выходило  еще  умнее!  И  разве  кто-нибудь
сомневался, что умнее, хотя какой ум  в  примитивных  передачах  -  цепях,
шарнирах, шестеренках. Где ему там спрятаться, интеллекту? Не блоки памяти
на  диодах-триодах,  магнитные  ленты,  лазеры-мазеры.  Кто  поверит,  что
шестеренки вдруг начали действовать самостоятельно, помимо человека и  без
всяких АСУ, кибернетики управлялись не хуже, чем выдающийся мастер уборки?
Не поверит никто.
   Однако такое однажды случилось, и я могу за это поручиться так же,  как
если б все произошло на моих глазах или при моем непосредственном участии.
Подчеркиваю: управлялись не хуже. Вдруг вырваться на  свободу  и  наломать
дров, накрошить черепков способна  любая  примитивная  машина.  Что  можно
одернуть самым грубым  образом  даже  сложнейшую  забарахлившую  машину  -
стукнуть, а то просто погрозить кулаком, знают все. И  что  это  помогает,
тоже известно.
   Студент примерно так и начинал. Ноги отбил, пиная  комбайн  и  по  раме
молотилки, и по хедеру, и по ходовым колесам. Считал  Студент  тогда  свой
"Коммунар" зловредным ленивцем и симулянтом... Не  только  удивительно,  а
даже странно, что не вспоминал я ни разу Студента, ведь его история запала
мне в душу и стала как своя собственная. Лежали мы с ним койка к  койке  в
одной палате с одинаковыми ранениями. Обо всем переговорили, а про комбайн
- бесконечно. Если б выписали меня тогда из госпиталя не на фронт, а в МТС
- косил и  молотил  бы  хлеб,  как  заправский  комбайнер,  так  изучил  я
устройство и все неполадки, какие могли случиться  в  "