ыбивалась вата, а на марле в нескольких местах проступали алые пятна крови.
На  нем  была  голубая  то  ли  рубашка,  то  ли   куртка   навыпуск,   явно
казенно-униформного вида, тоже в нескольких местах  забрызганная  кровью,  и
голубые штаны из того же материала, что и рубашка. Он был  босиком  и  то  и
дело переступал ногами на холодном полу.
   Повинуясь толчку в спину,  которым  одарил  его  один  из  сопровождающих
пятнистых, он поднял взгляд от пола и медленно осмотрелся.
   Смотреть  одним  глазом  ему  явно  было  непривычно,  так  же  как  тому
веснушчатому обходиться без правой руки, и она почувствовала к нему какое-то
непонятное теплое  чувство.  Будто  провели  мягкой  теплой  лапкой  изнутри
груди...
   Она внимательно смотрела на него, и ей показалось, что и он задержал свой
взгляд на ней чуть дольше, чем на других.
   - Ну что - они? - резко спросил связанного  еще  один  человек  в  форме,
появившийся в двери за его спиной. Может, этот человек и был  тем,  ОТДАВШИМ
ПРИКАЗ? Очень уж он самоуверенно держался. Одет  он  был  тоже  в  пятнистую
форму, но как-то немного иначе, чем остальные. На его голове блеснула черным
козырьком фуражка. И еще - его тело (и лицо) было значительно толще,  чем  у
остальных людей в форме. Стало очень тихо. По углам зала и у каждого из трех
больших окон навытяжку стояли пятнистые автоматчики. Еще двое  -  за  спиной
связанного: между ним и тем толстым, что остался  стоять  в  дверях.  И  все
молчали.
   И связанный молчал, хотя, конечно, он мог ответить. Ему ничего не  стоило
дать ту информацию, которую  все  от  него  так  напряженно  ждали.  Сказать
просто: "Да, это они". Ему это было легко - у него  энергии  на  это  вполне
хватало, не то что у нее. А он - молчал, с непонятной жестокостью  заставляя
остальных, в форме, ждать.
   Она этого  не  понимала.  Ей  даже  стало  неловко  за  связанного  перед
остальными. За его жестокость.
   А он так и не ответил. Просто, закончив  осмотр,  повернулся  к  двери  и
пошел, мягко ступая босыми ногами по линолеуму, прямо на  двух  вскинувшихся
автоматчиков и на толстяка в фуражке.
   Толстяк  попятился,  пропуская  его  в  коридор.  Следом,  громко   гукая
сапогами, вывалились автоматчики.
   Пятнистые, оставшиеся стоять по углам, расслабились. И  хотя  по-прежнему
никто не проронил ни слова, от той напряженной тишины,  что  была  мгновение
назад, не осталось и следа: кто кашлянул, кто глубоко вздохнул, кто  шаркнул
подошвой сапога, переступая с ноги на ногу, кто  поправил  на  плече  ремень
автомата - это ведь были все-таки живые люди.
   8
   Света в помещении стало заметно меньше, но темнота не наступила - один из
пятнистых,  подойдя  к  стене,  чем-то  щелкнул,  и  под  потолком  забился,
запульсировал с натужным гудением новый свет - серовато-белый,  контрастный,
неприятный.
   Тепло простыни сэкономило ей достаточно энергии, чтобы иметь  возможность
поводить глазными яблоками вверх-вниз и вправо-влево, изучая новые источники
света.
   Их оказалось довольно много. Это были  расположенные  на  потолке  рядами
длинные полые палки. Вернее,  герметически  запаянные  стеклянные  цилиндры,
почти все уже успокоившиеся в своем холодном мерцании. Лишь два-три  из  них
еще периодически вспыхивали и гасли.
   И так было неуютно смотреть на них, что она закрыла глаза.
   И опять открыла - вдруг  стало  шумно.  Из  коридора  в  помещение  вошло
несколько  человек   в   белых   халатах   с   громоздкими   поблескивающими
конструкциями в руках.
   Ими руководил давешний связанный. Только теперь  его  руки  уже  не  были
связаны, и он ими слегка, как-то неловко взмахивал,  указывая,  около  каких
кроватей надо устанавливать конструкции в первую очередь: "Сюда. Здесь тоже.
И сюда".
   Повязку на лице ему, видно, поправили, красных пятен  на  ней  больше  не
было, но на голубой рубашке они остались и казались черными в свете  гудящих
высоко под потолком белых трубок.
   Кстати, около ее кровати тоже  поставили  одну  блестящую  конструкцию  -
довольно простую, если приглядеться. Она состоит  из  металлической  стойки,
увенчанной полупрозрачным баллончиком с темной жидкостью  внутри.  От  этого
баллончика спускается красный проводочек, конец которого  хмурый  человек  в
грязновато-белом халате довольно грубо, но быстро вставил ей в тело.  Точнее
- в руку. Еще точнее - в один из кровеносных сосудов, пульсирующих под кожей
руки.
   Да, это очень важно! Она вдруг вспомнила, что  ее  тело  имеет  множество
подразделов. В глубину, например: кожа, мышцы, кости. И снаружи -  например:
та же рука очень отличается от шеи, головы, ноги. И кроме этого,  сама  рука
подразделяется на плечо, предплечье, кисть. А кисть имеет пальцы.  А  пальцы
состоят из отдельных фаланг. И  все  это  подразделяется  по  одной  простой
причине: каждая часть тела может двигаться самостоятельно!
   Движение. Вот оно - главное!
   Она слабо шевельнула всей рукой.  Потом,  отдельно,  сжала  кисть.  Потом
привела в движение один из пальцев - указательный.
   Человек в голубой униформе  с  лицом,  перечеркнутым  белой  повязкой  на
глазу, заметил движение ее пальца, но истолковал его неправильно - он решил,
что она манит его к себе.
   Он подошел к ее кровати, успокаивающе прикрыл кисть ее руки своей  теплой
ладонью и сказал ласково: - Не надо ничего. Лежи, лежи пока. Набирайся  сил.
Мы потом поговорим.
   Да, верно! Она может теперь говорить!
   Она специально подвигала губами (наверно, со  стороны  это  выглядит  как
ужасно  некрасивое  гримасничанье!)  и  даже  попробовала  немножко   что-то
сказать, но ее горло произвело опять какой-то сиплый неопределенный звук,  и
она испуганно смолкла.  К  счастью,  никто  не  обратил  на  эту  неловкость
внимания: человек с повязкой на лице был уже далеко, в другом конце зала,  а
остальным не было до нее никакого дела.
   Люди в пятнистой форме все так же  стояли  по  углам,  хотя  и  выглядели
несколько  встревоженно.  Переглядывались,  выжидательно   поводили   дулами
автоматов  из  стороны  в  сторону,  показывая  свою  готовность   к   любой
неожиданности. Люди в белых халатах несли все новые стойки с баллончиками  и
сноровисто втыкали проводочки от них в руки тем из лежащих  под  простынями,
кому еще  не  досталось.  Но  таких  становилось  все  меньше  и  меньше,  и
одновременно нарастал гул, шум - люди под простынями, с  воткнутыми  в  руки
проводочками пробовали голоса, издавая, как и она, нечленораздельные  звуки.
Некоторые пытались приподняться, скрипели кроватями, пытаясь перевернуться с
боку на бок.
   Человек с повязкой на лице старался успеть ко всем - он быстро  ходил  от
кровати к кровати,  уговаривал  не  шевелиться,  накапливать  силы,  ласково
придерживал непослушных, ободряюще похлопывал послушных.
   Ей не показалось - нет! - он  действительно  очень  хорошо  относился  ко
всем, лежащим здесь,  -  в  отличие  и  от  тех,  кто  с  автоматами,  и  от
белохалатных.  Очень-очень  хорошо.  Она  даже  не  представляла,  можно  ли
относиться лучше.
   Внезапно он остановился и другим голосом - громким и ничего не выражающим
- ни доброты ни вражды - обратился к людям в белых халатах, столпившимся уже
без дела у двери в каком-то судорожном недоумении: - Снимать. Живо! В том же
порядке, в каком ставили. Начали!
   Она огляделась и поняла,  что  он  имел  в  виду.  Жидкость  в  некоторых
баллончиках уже кончалась - у ее кровати тоже. Почти вся  жидкость  ушла  ей
внутрь. Это была хорошая жидкость:  она  давала  возможность  самостоятельно
двигаться. Она давала свободу! Теперь  можно  будет  делать  все:  вставать,
идти, куда захочешь, говорить, что придумаешь, отвечать любому, кто спросит.
   Она пока просто лежала, но ей было неимоверно весело и ловко.  И  что  бы
она ни сделала в будущем - все будет весело и ловко!
   Интересно - а вот жидкости в  этом  баллончике  уже  нет,  уже  только  в
проводочке осталась, да и проводочек только  до  половины  заполнен,  и  все
короче внутри него темный столбик жидкости. А следом идет воздух.  Так  вот,
интересно: когда воздух начнет в меня  входить  и  наполнит  -  я,  наверно,
раздуюсь, стану как шарик и полечу в небо? Вот смеху-то будет!
   Но тут один из белохалатных,  прижав  на  ее  руке  вену,  вытянул  иглу,
которой заканчивался проводочек,  пришлепнул  это  место  ватой  и  заставил
согнуть руку в локте, так что этого клочка ваты почти не стало видно -  лишь
чуть-чуть выглядывал. Это было просто-таки невероятно забавно и радостно.
   Но так же как белая вата лишь краешком  выглядывала  -  сжатая  сверху  и
снизу ее рукой, - так и ее радость была лишь  тонкой  полоской  между  двумя
слоями тьмы.
   Что еще за тьма такая? Она никакой тьмы не хотела - ни в  прошлом,  ни  в
будущем. Она хотела, чтобы было весело, она старалась поддержать в себе  это
прекрасное настроение, но тут человек с повязкой на  лице  два  раза  слегка
хлопнул в ладоши и попросил всех смотреть на него.
   Стоял он совсем недалеко от нее - через одну кровать, и она заметила, как
блестит влагой его зрячий глаз.
   - Родные мои, - сказал он, и капля вырвалась из уголка его глаза,  быстро
побежала по щеке. Он наскоро стер ее тыльной стороной кисти и продолжил: - Я
рад, что вы живы. И будете и здоровы - я все написал там, - он неопределенно
махнул рукой в сторону двери, в сторону  сбившихся  кучкой  белохалатных.  -
Доверяйте врачам, они  все  сделают.  Но...  -  Он  остановился,  беспомощно
оглянувшись на автоматчиков. - Но простите меня. Я не  могу  изменить  вашей
судьбы. Не могу предотвратить то, что будет. Сейчас вам непонятно, вы  потом
поймете... Я... родные мои, простите меня и запомните, пожалуйста, - что  бы
вам потом ни говорили! - я всегда вас любил. И жил для вас.
   Вторая слеза, переполнив его глаз, скользнула вниз.
   Он полез в нагрудный карман своей голубой рубашки, достал носовой платок,
но вместо того, чтобы провести им по щеке, сунул краешек в рот, покачнулся и
сел на пол, привалившись к железной спинке кровати.
   Его переполненный слезами глаз продолжал смотреть вперед -  мертвый  глаз
только что умершего человека.
   Вот она - та тьма.
   В неистовом отчаянии она привстала в кровати, глядя на безжизненное тело,
оставшееся от хорошего, доброго человека. На него смотрели со всех  кроватей
- и все одинаково: по-сиротски. Не замечая поднявшейся панической счеты,  не
слыша бешеной ругани ворвавшихся в зал новых пятнистых и новых  белохалатных
- не реагируя ни на что и помня одно: он нас любил.

   Глава III ДЕТСТВО

   1
   Пожалуй, он был похож на ладонь. Гладкий, широкий, а прожилки снизу - как
вены у пожилых людей.
   Магнолия встала на коленки, осторожно поглаживая пальчиком лист лопуха.
   Конечно,  у  полыни  не  отнять  ее   горделивой,   загадочно-серебристой
примороженности - что есть, то есть.  Ее  стебли  так  и  привлекают  взгляд
возвышаясь над остальной травой. Но вот именно сейчас Магнолии приятно  было
дотронуться до листа  лопушка  -  безгранично  широкого,  уютно-прохладного.
Провести  по  его  выпирающим  жилкам,   погладить   упругую   ножку   этого
добродушного, ладонеобразного опахала.
   А постовой солдат все так и стоял на углу сарая со своей стороны.  Вид  у
солдата был скучный. Совсем недавно  он  сменил  предыдущего  караульного  и
теперь ему почти два  часа  предстоит  прохаживаться  по  границе  между  их
территориями - от угла сарая до  тополя  и  обратно.  Вдоль  свежевспаханной
полосы.
   "Жаль, что тополь не на нашей стороне", - подумала Магнолия.
   Его восхитительно-циклопический толстенный ствол  взмывал  на  немыслимую
высоту и терялся в стогу весело шевелящейся листвы. Тень этого колоссального
растительного  сооружения  осеняла  чуть  не   полсада.   Что   замечательно
гармонировало со старинной красной черепицей сарая.  Романтично-глинобитного
сарая, старчески осыпающегося целыми пластами штукатурки...
   Доктор говорит, что здесь был большой дачный поселок - до того, как  всех
выселили, а их с Виктором вселили.
   ... И как солдат может скучать в таком волшебном уголке? Вокруг  деревья,
трава, гвалт птичьих звуков. (Гвалт - хорошее слово. Оно вроде на слух -  не
очень, но Магнолия слышала его от Доктора, а Доктор не говорит грубых, злых,
солдатских слов. Его слова всегда можно повторять не опасаясь.)
   Да, сад старый, что уж тут поделаешь...  Его  крючковатые,  ломкие  ветки
торчат из тощей листвы. И редко когда на них встретишь хоть одно, даже самое
малюсенькое беленькое яблочко. Даже и  садом-то  это  собрание  полузасохших
деревьев трудно назвать. Но все равно они  остаются  деревьями.  А  трава  -
травой. И это совсем не то, что белый  потолок.  Пустой  белый  потолок,  от
которого даже отвернуться невозможно. Тот, кто пережил безнадежность  белого
потолка перед глазами, тот уж будет ценить живую непоседливость  деревьев  и
травы. А вот солдаты - они не понимают этого, совсем не понимают!
   Юрок, правда, объяснил ей, что скучать даже и в саду можно, да  еще  как!
Это  был  совершенно  невероятный  случай:  Юрок  снизошел  до   объяснений.
Объяснения Юрка, были, конечно, очень короткими и  давались  сухим  тоном  -
тоном человека, вынужденного отрываться от важных дел из-за пустяка (вот  уж
зануда однорукая! и за что только  Магнолия  его  так  любит?),  но  она  их
все-таки поняла. Оказывается,  у  любого  человека  (не  только  у  солдата)
пропадает интерес к делу, если он занимается им не потому, что  так  хочется
ему самому, а потому, что вынужден.
   Магнолия  как-то  сразу  согласилась  с  этим  объяснением.  Стоило  лишь
представить на секундочку, что ее каждый  день  заставляют  залезать  на  ее
любимую яблоню и сидеть там обязательно три часа, - это ведь ужас!
   И все-таки потолок... Бр-р...  -  даже  вспомнить  страшно.  А  с  другой
стороны - непонятно. Вспоминаешь, что думала тогда,  что  чувствовала,  -  и
будто не она то была. Будто другой человек. Разве так бывает?
   Спросила у Доктора - а он так по-философски вздохнул: "Бытие определяет!"
А что за бытие - не сказал. Жаль, словарь забылся, который  тогда  в  голове
сидел и раскрывался по первому требованию, - он сейчас был бы кстати.
   А солдаты. Что ж солдаты... Они тоже бедняжки... Даже те, что  произносят
странные - не совсем понятные, хотя наверняка очень злые  шуточки.  В  их  с
Виктором адрес. И даже те солдаты, что  украдкой  сплевывают  в  сторону  их
сада. Тем более  что  плевки  все  равно  не  перелетают  через  распаханное
пространство, широкой полосой охватывающее сад и отделяющее их с Виктором  и
Юрком от солдат.
   Вообще-то эти солдаты - довольно странный  народ.  Магнолии  ни  разу  не
пришлось видеть, чтобы кто-нибудь из них лежал на  травке  или  даже  просто
стоял в задумчивости, прислонившись к дереву. Ну не всегда же они на  посту!
А в остальное время чем заняты? Магнолия как-то спросила об  этом  Юрка,  но
тот только коротко проронил: "Службой!" - без расшифровки. А, между  прочим,
сам был солдатом - и уж мог бы расшифровать!
   Правда,  частенько  (да  чуть  не  каждый  день)  вон  с  той  стороны  -
противоположной  от  дороги  -  доносится  ритмичное  топанье,  перемежаемое
резкими криками команды. Иногда при этом слышится музыка. Но  вряд  ли  одно
лишь топанье, хоть и под музыку, составляет их службу. Есть, наверно,  в  их
садах что-то важное, какие-то тайны, которые они так крепко охраняют.
   "Вот ведь - так берегут эти свои тайны, - подумала вдруг  Магнолия,  -  а
нас поселили в самой середине своих владений. Вот странные! Теперь самим  же
приходится от нас эти владения все время охранять!"
   Два месяца уже, как их из больницы перевели сюда - сразу, как только  все
девочки и мальчики научились более-менее нормально ходить и разговаривать. И
два месяца бедные солдаты мучаются в своих круглосуточных караулах!
   Прямо перед ее носом завис на своей  светлой  ниточке  крохотный  паучок.
Замер, затаился. А только что так резво стремился вниз! Боится, глупыш. Надо
ж - такой маленький, а тоже боится...
   Магнолия отодвинулась, давая ему дорогу. А  потом  и  вовсе  поднялась  с
корточек, вытерла о шорты руку,  запачканную  бурой  землей,  влажной  после
ночного дождя.
   Солдат смотрел на нее не отрываясь. И она неожиданно для себя позвала:  -
Солдат! А солдат? Как тебя зовут? Что за  причуды?  Чего  вдруг  она  решила
узнать, как его зовут? Но, честное слово, она не хотела ничего плохого.
   А солдат вздрогнул, испуганно отступил на шажок, оглянулся по сторонам  -
будто в поисках защиты - и, поправив автомат,  двинулся  как  ни  в  чем  не
бывало к своему тополю.
   Эх, трусишка. Ну и ответил бы - чего, спрашивается, бояться?
   А вообще (она это давно заметила),  все  мужчины  -  трусишки  отчаянные.
Всего-то они опасаются, настороже каждую минуту.  Эти  солдаты  боятся,  что
кто-нибудь залезет на их территорию. Ответить даже, как  их  зовут,  боятся.
Юрок, тот тоже - лишнего слова не скажет -  все  оглядывается  по  сторонам,
поразвесил чуть не на всех дверях таблички  "Вход  запрещен",  а  уж  в  его
лабораторию вообще ногой не ступи - сразу  заходится  аж  весь  -  ругается,
пустым рукавом трясет. А самому ведь совсем трудно  в  лаборатории  с  одной
рукой - Магнолия вполне могла бы помогать  ему  вечерами,  чем  смотреть  по
видику эти страшные, злые боевики, где все только и делают, что  избивают  и
убивают друг дружку...
   Доктор, кажется, тоже чуточку жалеет Юрка. Привозит научные журналы  ему,
какие тот просит, на вопросы отвечает, если Юрок в этих журналах  уж  совсем
ничего не поймет. А Виктор - тот  наоборот  -  чуть  не  впрямую  над  Юрком
издевается.   Иначе   как   "рыжая   морда"   и   не   называет.   И    еще:
"самоучка-недоучка". Узнал, что Юрок школу еле-еле закончил,  и  насмехается
теперь: "Журнальчики  научные  ему  подавай!  Химик-алхимик!  Веснушки  свои
сначала повыведи, а то все бы тайны природы ему разгадывать!" И  еще  шутит:
"Это когда ему руку отрезали, то  невзначай  и  мозги  повредили".  А  Юрок,
может, потому и замкнулся в себе, что все издеваются  над  ним.  Он  там,  в
своей лаборатории, может, для них же старается - тайну их появления раскрыть
хочет! И чего смеяться над человеком? Это все-таки Виктор зря...  Правильно,
что Доктор его в этом не одобряет.
   Вот Доктор - очень хороший человек. Даже объяснил кое-что про них.  Долго
не объяснял. Говорит - сначала консультироваться пришлось, несколько дней. А
потом объяснил все-таки.
   Оказывается, их всех - и ее, и Виктора, и всех остальных ребят и девушек,
что лежали с ней в палате, - искусственно сделали.  Прямо  в  тех  баках,  в
которых они первоначально пришли в себя. Сварили.  Как  суп.  Только  не  из
капусты или картошки, а из очень сложных химических веществ.
   Искусственно! Вот ведь как! Правда, про выстрелы, про госпиталь, про того
человека, который любил их, Доктор  так  ничего  и  не  ответил.  "Потом,  -
говорит, - потом узнаете..." Уж как она ни просила  его  поконсультироваться
еще - так и не упросила.
   Они с Виктором это все долго обсуждали, но так ни к  чему  и  не  пришли.
Виктор потом у всех допытывался: бывает ли так, что делают не  искусственно?
Пока Юрок ему не  пояснил,  скривившись  (как  это  только  он  умеет),  что
"искусственно" - это почти то же самое, что "рукотворно".  А  бывает  еще  и
"естественно" - это когда разными другими местами... творно.
   Доктор долго хохотал, узнав про Юрково объяснение. Угощал  дополнительной
жвачкой и, все еще улыбаясь, приговаривал: "Вы  учитесь,  учителей  слушайте
внимательно -  они  все  знают".  А  что  эти  учителя  знают?  Только  свою
физику-химию, и больше ничего. И остальные, кто  к  ним  приходит  -  повар,
уборщик, плотник, что вставлял новую оконную раму, - они  тоже  только  свою
работу знают. Спросишь что - молча  козырнут,  и  все.  Ни  единого  лишнего
слова... На самые простые вопросы: где остальные  ре