лание  поднять  удивленно брови и
сказать,  что это ошибка, куда мне стихи писать! Но не стану лгать. Махнул я
рукой  и пробормотал что-то вроде, мол, да, имел такую глупость,  только  уж
давно с этим покончил.
   Юноша просиял, победоносно тряхнул гривой.
   - Великолепно! - рявкнул он. И не могу ли я сказать, печатался ли я еще
в других изданиях? И где опубликованы мои более поздние стихи?
   Я покачал головой. Ничего больше не было,  молодой человек, ни строчки.
Увы, ничем не могу служить.
   Он давился восторгом, оттягивал  пальцем воротничок,  словно  тот душил
его, и лоб у него заблестел от пота.
   - Превосходно! - вопил он.- Совсем как Артур Рембо! Поэзия, вспыхнувшая
метеором! И никто не нашел! Это  открытие, милостивый  государь, потрясающее
открытие! - гремел он, ероша лохмы своей красной ручищей.
   Я злился,  не люблю шумных и вообще  молодых людей: как-то нет в них ни
порядка, ни меры.
   - Чепуха, сударь,-  сухо  возразил я.- Стихи были  плохие, не стоили ни
гроша, и лучше, чтоб никто о них не знал.
   Он улыбнулся сострадательно и чуть ли не свысока, как бы ставя  меня на
место.
   - Нет уж, милостивый государь! Это дело  литературоведения. Я бы назвал
вас  чешским Рембо. По-моему, это  наиболее интересные стихи девяностых лет.
Не скажу,  чтоб они могли  лечь  в основу какой-либо поэтической школы, - он
прищурил глаза с  видом знатока, - они имели мало влияния на развитие поэзии
и не оставили в ней глубокого  следа.  Но как выражение  личности это просто
великолепно, это такое своеобычное и сильное... Например, это стихотворение,
как  оно  начинается:  "Как  кокосовые пальмы  бубнами  зарокотали..." -  Он
выкатил в экстазе глаза. - Конечно, вы помните сами, как там дальше...
   А меня это  задело мучительно, будто  некое неприятное  воспоминание. Я
пробормотал:
   - В жизни не видел ни одной кокосовой пальмы. Какая глупость!
   Юноша чуть не взвился.
   - Все равно! - воскликнул он. - Не важно, что не  видели! Вы совершенно
неверно понимаете поэзию!
   - И вообще, - говорю, - как это пальмы могут рокотать бубнами?
   Он был, кажется, оскорблен моей тупостью.
   - Да ведь это же кокосовые орехи! - выпалил он возмущенно, как человек,
которому  приходится объяснять простейшие вещи. - Орехи от ветра стучат друг
о друга. "Как  кокосовые пальмы бубнами зарокотали"! Слышите? Сначала четыре
"к",  это  -  орехи  стучат;  потом  расплывается  в  музыку  -  "бубнннамми
зарокотали"... И вообще там есть стихи еще лучше...
   Он  сердито замолчал, откинув гриву, как будто в этих стихах он защищал
собственное,  самое драгоценное свое достояние. Но скоро он  сменил гнев  на
милость, - молодость великодушна.
   -  Нет, серьезно, там есть замечательные строки. Своеобразное, сильное,
потрясающе  новое - конечно, для  того  времени,-  прибавил  он с  сознанием
превосходства. - И даже не так новое по форме, зато образы какие! Видите ли,
вы заигрывали с классической формой, - пустился он со рвением объяснять мне,
- но разрушали ее изнутри. Формально безупречные, строгие, правильные стихи,
но заряженные внутри невероятной фантазией!
   Он сжал свои красные кулаки, чтоб было нагляднее.
   - Кажется, вам  хочется издеваться над  этой строгой и  точной  формой.
Этакий правильный стих, а внутри фосфоресцирует, как гнилушки, что ли. Или -
раскаленный  уголь,  до  того  раскаленный,  что  только  и  ждешь -  сейчас
взорвется. Будто какая-то опасная игра: закостенелая форма, и - ад внутри...
Собственно, в этом и есть конфликт, страшное внутреннее напряжение, или, как
бы  это  выразить, - понимаете? Фантазии  хочется  полета, а ее втиснули  во
что-то очень системное, очень тесное. Потому-то эти ослы и не заметили,  что
это лишь по видимости классический  стих; если  б они увидели,  как под этим
внутренним давлением смещаются цезуры...
   Он  вдруг утратил  всю свою  самоуверенность,  он вспотел  от  усилий и
смотрел на меня собачьими глазами.
   -  Не знаю, точно ли я  выразил свое  мнение... маэстро,  -  запинаясь,
промямлил он и покраснел, но  я покраснел пуще него, мне было ужасно стыдно,
и поглядывал я, кажется, даже со страхом, в смятении бормоча:
   - Но ведь стихи были плохие... Потому я и бросил это дело, и вообще...
   Он покачал головой и все смотрел, смотрел на меня, не отрывая глаз.
   - Не  то!.. Вы...  вы  не  могли не  бросить. Если  б вы...  продолжали
творить, вы неизбежно разбили  бы вдребезги... Я это так здорово чувствую! -
вырвалось  у  него с облегчением,  потому  что молодым  людям  всегда  легче
говорить о себе.  - Для  меня  было  огромным наслаждением  - прочитать ваши
восемь стихов. Я  тогда же сказал  своей девушке... впрочем, это не важно, -
растерянно осекся он и обеими пятернями взъерошил волосы. - Я не поэт, но...
способен  представить  себе...  Такие  стихи  мог  написать  только  молодой
человек...  и только раз в  жизни. Если б он продолжал писать -  обязательно
как-нибудь   примирил   бы   это  противоречие...   Собственно,  ведь  какая
изумительная судьба  поэта: раз в жизни выразить себя так невероятно сильно,
так полно  и  -  точно.  А  знаете, я вас  представлял себе совсем иначе,  -
брякнул он неожиданно.
   Мне страшно  хотелось услышать  еще что-нибудь о моих  стихах; хоть  бы
этот олух прочитал какое-нибудь. Но мне стыдно было просить, и я от смущения
начал глупо и банально расспрашивать, откуда он и всякое такое. Он сидел как
оплеванный,  -  видно,  вообразил,  что  я  разговариваю  с  ним,  словно  с
мальчишкой. Ну и ладно,  хмурься себе;  не спрашивать же мне, что было еще в
моих  стихах  и тому  подобное.  Будто уж  сам не можешь начать! Разве я  не
оставляю достаточно длинных и тягостных пауз в разговоре?
   В конце концов он поднялся - такой ненужно длинный.
   - Ну, я лечу,- с облегчением вздохнул он, ища свою шляпу.
   Ну, лети; конечно, молодость не умеет ни прийти, ни уйти. На улице  его
поджидала  девушка, они взялись  под руки и помчались к  городу. Отчего  это
молодежь  всегда так спешит?  Я  не  успел даже пригласить его заглянуть еще
раз; какой торопыга, я и не знаю, кто он...
   Вот и все.
   XXIV
   Вот и все, а теперь хоть  голову себе сломай, коли угодно.  Видали - я,
оказывается, поэт; кто  бы  подумал? То, что  сказал  этот юноша,  ничего не
значит  -  черт его  возьми, юношу;  молодость преувеличивает и не может  не
преувеличивать, как только рот откроет. Надо бы  съездить  в университетскую
библиотеку,  самому  взглянуть, но доктор велит - покой и покой, вот  и сиди
дома, голову ломай. Нет, не вспомнишь ни одного стихотворения, - что уплыло,
то уплыло;  и куда  только оно  так  проваливается?!  "Как  кокосовые пальмы
бубнами зарокотали..."  - по этому  ничего  не поймешь; только  что  головой
покачаешь  - господи, да откуда ты взял эти пальмы и что они тебе  вообще? А
кто знает, может, в  этом, и именно в этом и есть поэзия - в том, что  вдруг
тебе, оказывается, есть  дело и  до кокосовых  пальм, и, скажем, до королевы
Маб. Пусть это плохие  стихи, и юноша - болван,  но вот факт; были кокосовые
пальмы, и бог весть что еще! "Потрясающая  фантазия", - говорил юноша; стало
быть, там множество всякого, да еще какого удивительного - и все, видите ли,
"фосфоресцирующее" и "раскаленное". И не важно, хороши или плохи те стихи, а
вот как бы узнать, что же  в  них  было, потому что ведь все это был  я сам.
Была, значит,  когда-то жизнь, - в  которой существовали кокосовые  пальмы и
другие  удивительные  вещи, фосфоресцирующие  и  раскаленные. Вот  и  ломай,
милый, голову: ты  же  хотел  привести в порядок дела твоей жизни,  ну так и
засунь эти кокосовые пальмы куда подальше, на самое дно ящика, где бы они не
мешали, не попадались на глаза!
   То-то же, милый: теперь уж не выйдет. Теперь тебе уже не отмахнуться, -
мол, чепуха, дрянь стишки, и я рад, что давно позабыл их. Нет, дорогой, были
и  кокосовые  пальмы, рокотавшие бубнами,  и  мало ли  что еще. Теперь  хоть
обеими  руками отмахивайся,  кричи,  что стихи  те  и  гроша  не  стоили,  -
пальмы-то  эти не  выкорчуешь, не уберешь  из  жизни  своей  все,  что тогда
раскалялось и фосфоресцировало. Ты знаешь - это было, и юноша не лгал; юноша
не дурак,  хотя бы и ни  черта  не разбирался в  поэзии. Я знал это, тогда я
очень  хорошо  знал, что  это такое. Толстый  поэт знал тоже,  но -  не умел
писать, потому он с таким отчаянием и издевался надо всем.
   Но  я знал; и вот  теперь, милый мой, хоть голову разбей - откуда это в
тебе взялось! Этого никто не понимал, даже толстый поэт; он читал мои  стихи
своими свиными глазками  и кричал:  ах, негодяй, откуда это в  тебе взялось?
Потом  шел, надирался в честь  поэзии и плакал: посмотрите на этого идиота -
вот поэт! Такой тихоня, а как пишет! Раз  как-то он в ярости кинулся на меня
с кухонным ножом:  говори сейчас же, как  это делается! А как  оно делается?
Поэзию  не делают, она просто существует;  это так просто и естественно, как
ночь  или день. И  вовсе это  не какое-то там  вдохновение,  а просто  некое
всеобъемлющее бытие. Все попросту существует. Все, что придет тебе в голову,
- хотя бы кокосовые пальмы или ангел, взмахнувший крылами. Ты же - ты только
даешь название тому, что есть, - как Адам в раю. Это страшно просто - только
всего  этого так много...  Существуют неисчислимые вещи, их  лицо и изнанка,
существуют  бесчисленные  жизни;  и  вся  поэзия в этом  -  в  том, что  все
существует, и тот, кто знает  это, тот - поэт. Посмотри, этот негодяй просто
чародей: напишет о кокосовых пальмах - и вот они, качаются на ветру,  стучат
бурыми орехами; при всем том  это так же естественно, как вид горящей лампы.
Какое  тут  волшебство:  берешь,  что  есть,  и  играешь  фосфоресцирующими,
раскаленными понятиями по той  лишь  божественно  простой причине, что они -
существуют;  они  -  в  тебе  или  вне тебя,  безразлично.  Стало  быть, это
совершенно просто и естественно, однако при одном условии: что сам ты живешь
в особом мире, которому имя - поэзия.  Как только покинешь его  - тотчас все
исчезает,  будто  черт  слизнул:  нет ни  кокосовых пальм,  ни  раскаленных,
фосфоресцирующих  вещей.  "Как  кокосовые  пальмы  бубнами зарокотали..."  -
господи, да что я? Вот чепуха-то!  Не было никогда ни пальм, ни  бубнов,  не
было  ничего  раскаленного. Махни  рукой,  и только.  Иисусе  Христе,  какая
чепуха!
   Ага, видишь: теперь жалеешь, что черт слизнул. И уже не знаешь сам, что
там было, кроме кокосовых пальм, и никогда не додумаешься, что там еще могло
быть, какие вещи мог  ты увидеть сам в себе - и вот уж не увидишь никогда. А
тогда  ты  их  еще видел, потому что был поэтом;  и  видел ты вещи  дивные и
страшные -  разлагающуюся падаль и  раскаленное  горнило, и бог  весть,  бог
весть, что ты мог еще увидеть, - быть может, верующего ангела или неопалимую
купину, заговорившую  человеческим  голосом... Тогда все  это было возможно,
потому  что  ты  был  поэт  и видел,  что есть  в тебе,  и мог давать  этому
названия. Тогда ты видел то, что есть; теперь же - кончено, уж нету пальм, и
ты не  слышишь, как стучат орехи.  Как знать,  брат,  как  знать, что  бы  и
сегодня  могло найтись  в  тебе, останься  ты поэтом  еще  ненадолго.  Нечто
ужасное или ангельское, дружище, и все - от бога, неисчислимое, несказанное,
о  чем  ты  и  представления  не  имеешь; сколько  всего,  сколько  жизней и
отношений вынырнуло бы вдруг в тебе, если б хоть  раз еще снизошло  на  тебя
грозное благословение  поэзии! А теперь что ж -  ничего  этого ты  больше не
познаешь; пропало, исчезло это в тебе, и  -  конец. Знать бы только, отчего;
знать, отчего  ты тогда сломя голову бежал от того, что заключалось  в тебе;
чего  же ты так  ужаснулся?  Вероятно, всего  этого было слишком много,  или
слишком  было  оно раскалено,  начало  обжигать руки; или - фосфоресцировало
слишком уж  подозрительно, а может быть, кто знает,  вдруг запылала купина и
ты испугался  голоса, которым из того куста говорил бог. Было в  тебе нечто,
чего  ты  ужаснулся; и  ты  обратился  в бегство,  остановясь  лишь  -  где,
собственно?  На последней на  свете  станции?  Нет,  там  еще  вспыхивало  -
изредка.  Только уж на  своей станции ты остановился,  укрывшись за надежным
порядком. Там-то уж ничего больше не  было, там, слава богу, ты обрел покой.
А ты боялся этого, как... скажем, как смерти; и, как знать, может, то и была
смерть, может, ты чувствовал: берегись, еще несколько шагов по этой  дорожке
- и я сойду с ума, погибну,  умру. Беги, друг, из пламени, пожирающего тебя!
И вовремя: через два-три месяца алый сок брызнул твоим горлом, и много труда
ты  положил,  чтоб  кое-как  излечиться.  И  дальше  уж  -  крепко держаться
приличной, солидной, размеренной жизни, которая  не съедает человека. Будешь
теперь  выбирать лишь то, что необходимо,  и перестанешь видеть  все то, что
есть в жизни; ибо там есть и смерть, она жила в тебе среди страшных, опасных
понятий, которым ты давал названия. Итак, все это  теперь захлопнуто крышкой
и не может  выйти наружу,  как бы оно ни  называлось -  жизнью  или смертью.
Захлопнуто,  ушло, нету его; да, брат,  основательно ты стряхнул с себя  это
все  и по праву махнул рукой: чепуха,  какие там  еще пальмы!  Это даже и не
достойно зрелого, деятельного мужа.
   И вот сидишь, головой качаешь: видали, кто бы подумал! А  вдруг и стихи
не так уж были скверны, и вообще не глупость это? Вдруг они дали бы радость,
и ты бы немного даже гордился:  видали, я и стихи  писал,  да неплохие... Но
послушай,  как  грустно!   Даже  строптивый   голос  молчит,  -   видно,  не
укладывается это у него; у  него ведь есть теория, что это было поражение, и
ты   бросил  писать,   поскольку,   конечно,  не   обладал   ни   даром,  ни
индивидуальностыо. А теперь, оказывается, совсем не в том было дело - скорее
это  было  бегство  от  самого себя, страх поддаться тому, что  было  в тебе
заключено. Замуровать, как горящую шахту, - пусть,  черт  возьми, задохнется
само собой. Может, огонь уже погас, кто знает; и рук больше не обожжешь -  и
не согреешь. Чтоб самого себя не видеть, ты занялся реальными вещами, из них
сотворил  свое призвание и жизнь; это тебе вполне удалось, ты ушел от самого
себя,  сделался солидным  человеком,  который  добросовестно и в  довольстве
прожил обыкновенную  жизнь. Чего  же ты хочешь, хорошо  ведь было; зачем  же
тогда, послушай, это сожаление?
   XXV
   Нет все-таки не совсем это удалось. Оставим поэта,- поэта черт унес, но
было  же  еще нечто невинненькое, безобидное,  от  чего я  так  никогда и не
освободился, -  да, верно  и не хотел  освободиться.  И  было это задолго до
поэта,  собственно,  в детстве еще,  еще в той ограде из  щепочек,  в общем,
ничего   особенного,    просто    этакая    мечтательность,   романтичность,
очарованность фикциями или как это еще назвать... Ну что ж, для ребенка  это
вполне  естественно; куда более странно,  что  это так  же естественно и для
взрослого  серьезного  человека. У  ребенка  есть фасолины,  в  них он видит
сокровища или курочек, - все, что ему захочется увидеть; он  верит, что папа
- герой и что в реке сидит что-то страшное, дикое, чего следует бояться.  Но
- взгляните на господина начальника  станции;  вот он  энергичной, чуть-чуть
небрежной  походкой  шагает  по  перрону,  посматривая  по  сторонам,  будто
наблюдает за всем, а  сам в это время думает, что было бы,  если б  в него с
первого взгляда  страстно  влюбилась княжна,  та,  в  лоденовом  платье, что
приехала на  охоту. У  начальника  станции, правда,  хорошая  жена,  и он ее
искренне  любит, но это совсем  его сейчас не  смущает; сейчас  ему приятнее
беседовать с княжной,  сохраняя самую почтительную  сдержанность, и при этом
чуть-чуть  страдать  ее  любовной  мукой.  Или  пусть  бы   столкнулись  два
экспресса: что бы он делал,  как  распоряжался,  как он ясным, повелительным
тоном овладел бы всем этим ужасом,  этим смятением! Сюда, скорей сюда, здесь
женщина  под  обломками!  И  -  сам  впереди  всех  ломает   стенку  вагона,
удивительно,  откуда  в нем  эта исполинская  сила!  Чужестранка  благодарит
спасителя, хочет поцеловать ему руку, но он - нет, нет! Это мой долг, мадам,
-  и снова  пошел руководить спасательными работами, как  капитан на мостике
корабля. Или  он странствует по дальним краям, вот  он солдат, вот находит у
дороги измятую записочку,  на ней торопливым почерком: "Спасите меня!" В это
состояние впадаешь, сам не зная как,  - внезапно ты уже в мечтах  совершаешь
подвиги,  переживаешь  необычайные  приключения;  только  когда   приходится
очнуться -  едва  не  вздрагиваешь,  как от  неприятного толчка, словно упал
откуда-то, и чувствуешь себя слабым, расстроенным, и тебе немного стыдно.
   А вот же, не отмахивается начальник станции  от этих сумасбродных грез,
не  старается отвязаться  от них; правда, и  всерьез  он  их не принимает и,
например, ни за  что не признался, бы в них собственной  жене, - но  зато он
чуть ли не радуется им заранее. Можно сказать, что каждый день - исключая то
время, когда  он был  влюблен, -  он  придумывал какую-нибудь историю  своей
жизни; к  некоторым из них он  возвращается с  особой охотой, развивает их в
новых  и новых подробностях, проживает их как роман  с  продолжением. У него
целая вереница побочных, выдуманных жизней, и все они полны любви, подвигов,
приключений,  и сам он в них неизменно - молодой, сильный  рыцарь; иногда он
умирает,  но только мужественно, только самоотверженно; отличившись  как-то,
отступает  в тень,  растроганный собственным  благородством.  И  несмотря на
такую скромность, очень неохотно просыпается  для другой, реальной  жизни, в
которой ему  нечем отличиться, зато и не от чего отрекаться самоотверженно и
благородно.
   Допустим - романтика, но ведь именно  потому и любил я железную дорогу,
что  сидел  во мне  этот романтик,  любил  за  особую,  немного экзотическую
атмосферу, присущую железным  дорогам,  за настроение дальних странствий, за
ежедневное приключение прибытия  и отбытия. Да, вот  это было  для меня, это
была нужная  рамка для моих нескончаемых грез. А  другая, реальная  жизнь-то
была уже более или менее рутина, хорошо налаженный механизм; чем безупречнее
он работал, тем меньше разрушал он мои мечты. Слышишь, строптивый голос? Для
этого, только для этого устроил я образцовую, безукоризненно функционирующую
станцию  -  для  того,  чтоб  под  звон сигнального  колокола, под  перестук
морзянки среди приезжающих  и  отъезжающих  плести истории выдуманной жизни.
Смотришь,  как  убегают  рельсы, как  завораживают,  и  незаметно  для  себя
пускаешься вдаль; и вот уже ты вступил на  бесконечный путь приключений, все
одних  и тех же, и  все - иных  и новых. Знаю, знаю, потому-то и чувствовала
жена,  что я от  нее  отдаляюсь, что там, среди рельсов, живу какой-то своей
жизнью,  в которой для нее  нет места и которую я скрываю  от нее. Мог ли  я
рассказать  ей  о княжнах  в лоденовых платьях,  о прекрасных чужестранках и
подобных  вещах?  Не мог, конечно; что поделаешь, дорогая,  ты владеешь моим
телом,  чтоб  заботиться о  нем,  а мысли  мои далеко. Ты выходила, замуж за
начальника  станции,  но  не  за  романтика -  романтиком  тебе не  овладеть
никогда.
   Знаю,  романтик во мне, то  была матушка.  Матушка пела,  матушка порой
задумывалась, была у нее какая-то скрытая, неведомая жизнь, а  как прекрасна
была матушка когда  подала  напиться  драгуну -  так прекрасна, что у  меня,
малыша, сжалось сердце. Всегда говорили, что я пошел в нее. Я-то тогда хотел
походить на папу, быть сильным, как он, большим и надежным, как папа. Видно,
не удался. Не в него этот поэт, этот романтик и мало ли кто еще.
   XXVI
   Мало ли кто еще, но ты-то хорошо знаешь, кто еще.
   Нет,  строптивый  голос, ничего  я не знаю больше,  нечего  мне  больше
добавлять.
   Потому что не хочешь знать, не так ли?
   Ну и не хочу; и того достаточно для столь обыкновенной и простой жи