было его: его
удобствами, его привычками и потребностями. Теперь уже только он, и  ничего,
кроме него; дом, порядок быта, даже  супружеская любовь - все  служит только
его  удобству  и  величию; он  владыка  в  доме и  на  работе  - правда, это
маленький, замкнутый мир, зато - его мир и покоряется ему.
   Собственно, тогда была  самая  счастливая  пора  его жизни;  потому-то,
когда он будет  вспоминать свою покойницу жену,  на память ему придет именно
эта пора, когда так "сильно и хорошо" утолялось его самолюбие.
   x x x
   Ну, а то, что было после...
   Во время войны?
   Да. Это я тоже делал из честолюбия?
   Трудно сказать. Возможно; ведь ты  мог рассчитывать на то, что государь
император  будет  разбит,  однако  слишком  велик был  риск.  Это  как-то не
укладывается в мое построение. Да и в твою историю тоже.
   Почему?
   Смотри: этот идиллический начальник станции ведь  вовсе не  герой; не в
его это линии. Но я скажу тебе, почему тебе надо было написать историю твоей
жизни.  Именно  ради  того военного  эпизода.  Вдруг кто-нибудь прочитает  и
увидит - ага, был такой-то начальник станции и  делал он то-то и то-то. Даже
рисковал  жизнью  за  свой народ, этакий скромный герой. Лишь  чуточку, лишь
вполголоса, ненавязчиво  напомнить  о своих  заслугах -  ведь  ради этого  и
пишутся мемуары, а?
   Лжешь! Лжешь! Я писал - записки об обыкновенной жизни.
   А как же подвиг-то?
   Это - тоже именно обыкновенная жизнь.
   Хорошо   сказано.  Жаль,  что  не  это  последнее  слово.  Потому  что,
миленький, уж  вовсе не герой сидел потом в министерстве. Там уже  сидел  я,
приятель. Сидело там  этакое ревностное, тщеславное,  служебное "я", которое
хотело добиться чего-то такого. Этакое маленькое  "я", которое силилось быть
большим.
   Ах, оставь, там я тоже был хорошим, добросовестным работником.
   Чепуха! Ты делал все возможное, лишь бы тебя  ценили, лишь бы пробиться
еще ступенькой  выше. Всю жизнь  думал  только о себе, а больше  ни о чем на
свете. Сколько же я ради этого потрудился,  Иисусе Христе! Примерный ученик,
образцовый служащий  - чего  только  не  наглотался я ради  этого? Ведь  это
стоило мне целой жизни, я  все принес в жертву  этому, а в конце пути видишь
ловкачей, которые пролезли  выше тебя, а  почему? Да потому только, что были
сильнее  и смелее!  И  штаны  на службе не протирали, и  работать  им так не
приходилось, а вон  ведь куда дотянули -  изволь вставать перед ними,  когда
входят! Зачем же тогда было  все - и то, что еще в начальной  школе, и позже
тоже, меня ставили в пример прочим, и то, что станцию мою в пример ставили -
зачем?  Мир - для тех, кто посильнее и посмелее, а я проиграл  свою игру.  К
твоему сведению, вот в этом и есть завершение обыкновенной жизни: в том, что
я мог взглянуть на свое поражение. Чтоб  увидеть его,  надо взобраться  чуть
повыше.
   И теперь ты за это мстишь.
   Да, теперь я за это мщу. Теперь я вижу, что все было напрасно, а посему
- мелко, жалко и унизительно. Ну, ты  - ты другой, тебе-то что;  ты способен
играть цветочками,  садиком, своей оградой из  щепок; ради  игры ты способен
забыть  о себе -  но  не  я, не я.  Я  - тот, кто потерпел поражение,  и эта
обыкновенная жизнь  - моя. Да, я мщу.  А разве не за что? Разве не ушел я на
пенсию чуть не с  позором? Господи, да ведь меня обследовали!  Я  ведь знал,
что там дикие безобразия - в поставках и прочее, но это делали другие, более
отважные...  Я знал, но  молчал; вы  у меня  в руках, голубчики, и  в нужный
момент все выйдет наружу! А вот же лопнуло дело, и обследовать-то стали меня
- меня,  образцового, безупречного! Конечно,  они потом  поняли - но  мне-то
пришлось выйти на пенсию. Поражение, братец; и после этого - не  мстить? Для
того и пишу эти записки...
   Только ли для того?
   Только. Чтоб  было сказано: на мне нет вины. Это бы  следовало доказать
подробно, а не болтать: мол, обыкновенная  жизнь, идиллия и прочие глупости.
Вот единственно в чем  дело:  страшное, несправедливое поражение. То была не
счастливая жизнь, то ужас был - неужели не видишь, что это был ужас?
   XXII
   Нет  так  нельзя  дальше, надо прекратить;  очень уж это нервирует, что
ли,-  когда  два  голоса  ссорятся,  сердце начинает трепыхаться, а потом  я
чувствую такую  непреходящую, гнетущую  боль вот  здесь, в  груди.  Приходил
доктор,   измерил  давление  крови,  нахмурился.   "Чем  вы  занимаетесь?  -
сердился.-   Давление  повышается!  Вам  нужен  покой,  абсолютный   покой".
Попробовал я бросить писать, лежал просто так, но тогда в голове выскакивают
обрывки диалога, опять они бранятся из-за какой-нибудь ерунды, и мне вновь и
вновь  приходится уговаривать  самого  себя:  тише  вы, не ругайтесь!  И  то
правда,  и  это  -  все  было  так,  но  разве  в  человеке,  разве в  самой
обыкновенной жизни  мало  места  для разнообразнейших  побуждений? Ведь  это
совсем  просто: можно  эгоистически, упрямо думать  о  собственной выгоде, а
пройдет время - и забываешь об  этом, забываешь самого  себя, и уже нет  для
тебя ничего, кроме твоей работы.
   Стой,  не  так-то все просто: ведь тут две совершенно  отличные друг от
друга жизни! В том-то и дело, в том-то и дело...
   В чем именно?
   Да в том, которая же из них - подлинная.
   x x x
   Но довольно -  не идет мне все это на  пользу. Я привык беречь себя - с
той поры,  как  тогда, в  вокзальной канцелярии, у  меня впервые пошла кровь
горлом,  я все говорю себе: осторожнее! Почти всю жизнь рассматривал я  свои
платки - нет ли в мокроте кровяной ниточки; это началось на той последней на
свете станции,  а  потом укоренилось - постоянная  озабоченность  здоровьем,
будто в этом - важнейший закон жизни.
   Важнейший  закон жизни,  а что,  если это  и  вправду  так? Оглядываясь
назад, вижу - именно тогда я пережил глубочайшее потрясение, когда горлом  у
меня хлынула алая кровь, и  я сидел раздавленный, страшно слабый и жалкий, а
перепуганный  старый  чиновник вытирал мне  лоб мокрым полотенцем. Это  было
страшно. Да, то было  самым сильным и  самым неожиданным моим  переживанием:
безграничное  удивление  и  ужас, а  потом - отчаянное желание жить, хотя бы
самой   незаметной,  самой  смиренной  жизнью;  впервые  во  мне  отозвалась
осознанная,  чрезвычайно сильная  любовь к жизни. Собственно, именно тогда в
корне изменилась вся моя жизнь, и я стал как бы другим человеком.
   До  той  поры я тратил  свои  дни  просто так или проживал их, почти не
замечая;  теперь я  вдруг  стал бесконечно ценить один тот факт,  что  вот -
живу, и  я совсем другими  глазами увидел себя и все вокруг.  Мне достаточно
было, например, сидеть на досках, устремив взгляд на ржавые рельсы, заросшие
пастушьей сумкой и мятликом, или целыми часами следить речную волну - всегда
новую,  и  все одну и ту  же. И сто раз на  дню твердить:  дыши  глубже, это
полезно. Тогда-то я и полюбил все эти  упорядоченные мелочи, размеренный ход
жизни; я еще кичился немного богемным  цинизмом, еще смеялся над многим - но
тогда я еще не был уверен, что выживу,  и в этом еще звучал леденящий отзвук
глубокого  отчаяния.  Рождалось  во  мне  тогда  тихое,  любовное довольство
жизнью,  я  учился  радоваться  милым,  интимным  мелочам и  -  беречь себя.
Отсюда-то и  пошла идилличность в моей жизни: то  было  выздоровление. Самая
важная, решающая стрелка на моем пути.
   x x x
   Вернее, даже не стрелка. Теперь я лучше  вижу,  теперь вижу  совершенно
ясно.  Тут  снова  надо вернуться к  детству:  к матушке,  которая то и дело
выбегала на порог взглянуть, не случилось ли чего со мной; к пану Мартинеку,
к которому мне не разрешали подходить близко, потому что у него  чахотка,  и
которого я по этой причине боялся. Матушка одержима была пугающей идеей, что
я в опасности,  что я слабый, болезненный ребенок; бедняжка, до чего же была
она  патетичной  и  страстной! Стоило  мне захворать  - она прижимала меня к
груди,  как бы защищая от чего-то,  по ночам  в страхе склонялась надо мной,
падала на колени и громко  молилась за мое здоровье.  Болеть - было  занятие
важное и  праздничное;  мальчик становился  средоточением всего, даже пилы и
молотки в мастерской  звучали как-то приглушенно, и отцу разрешалось ворчать
лишь вполголоса.  Любовью своей  матушка внушила мне представление, что  я -
нечто  хрупкое,  что я  слабее  других детей,  и  меня надо  как-то особенно
оберегать; потому-то я  и не решался участвовать в мальчишеских забавах, все
думал - мне нельзя так бегать, нельзя прыгать в воду, нельзя драться, потому
что я слабый и легко  уязвимый.  Я, может быть, даже задирал бы нос - ведь я
казался  себе  чем-то более  драгоценным и нежным,  чем они,-  но  мальчишки
слишком мужчины для  этого: им  нравится быть сильными и храбрыми. Итак, это
все матушка; это она  воспитала во мне робость и недоверие к своим силам, то
физическое  ощущение неполноценности,  с  которым  я  и рос;  это  матушкина
болезненная любовь подготовила во мне склонность видеть в самом себе предмет
вечного ухаживания и ублажения - склонность, которой я отдался чуть ли не  с
упоением,  как  только  первый сигнал  действительной болезни дал мне к тому
повод.  Тогда,  да,  именно   тогда  я  обнаружил  в  себе  это  заботливое,
ипохондрическое  "я",  которое  с   серьезным  вниманием  разглядывает  свою
мокроту,  слушает  свой  пульс, любит надежный порядок  и тянется к доброму,
удобному,  приятному  окружению. Итак, вот  что  было - не скажу, всей  моей
жизнью, но значительной, важной и постоянной частью ее. Теперь я это вижу.
   Отец - тот другое дело; он был сильный и  прочный, как опорный столб, и
тем невероятно  мне  импонировал.  Если  б он захотел  - победил бы в  драке
любого.  Но тогда, конечно, я не мог понять его трепетной бережливости - она
скорее напоминала скупость; впервые  я  почувствовал ее, когда пан Мартинек,
простой рабочий, дал той девчушке гривенник, а папа - нет; папа притворился,
будто и не видит этого; тогда мальчика потрясло какое-то странное и страшное
чувство, нечто вроде презрения. Сегодня-то я вижу, что отец, бедняга,  вовсе
не был сильным, что он, собственно, боялся жизни; бережливость - добродетель
оборонительная; это  - стремление к обеспеченной  жизни,  это  - страх перед
будущим, перед риском и случайностями; скупость ужасно похожа на своего рода
ипохондрию. Учись, учись, сынок, растроганно говаривал  мне отец, пойдешь на
государственную службу и будешь обеспечен. Вот, вероятно, вершина того,  что
можно  требовать  от  жизни:  надежность,  обеспеченность,  уверенность, что
ничего  с нами случиться не  может. И  если так чувствовал  отец, большой  и
могучий,  как  дуб,  то  откуда  же  было  взяться  отваге  в  слабосильном,
изнеженном сыночке? Вижу - все это было основательно подготовлено во мне еще
с детства; достаточно было  первого  физического испытания - и  человек,  со
страха спрятавшись сам  в себя, нашел в себе эту защиту - боязнь за жизнь  и
превратил ее в закон существования.
   x x x
   Бог знает, вероятно, это сидело  во  мне глубже, чем  я сам думал; ведь
это  свойство  вело  меня по  жизни  почти  как  инстинкт,  так же  слепо  и
наверняка.  Сейчас я  думаю о своей  покойной жене: как странно, что я нашел
именно ее, женщину, которая чуть ли не рождена была для того, чтоб ухаживать
за  кем-нибудь.   Причина  этого,  пожалуй,  в  том,  что  была   она  очень
сентиментальна  и притом очень разумна; заботиться  о ком-нибудь - ведь  это
такая  умственная,  трезвая и практическая  форма  любви.  Ведь она страстно
влюбилась в меня  в тот момент, когда узнала, что я вернулся с порога смерти
и что  моей  интересной бледности  есть более глубокая причина; тогда  в ней
вдруг  вспыхнуло  как  бы  милосердие,  любовь  и  материнство,  и  началось
стремительное созревание чувств;  тут все  переплелось: испуганная  девочка,
женское  сострадание и ревностность матери,  любовные  грезы  и  удивительно
дельная, настойчивая забота - чтоб побольше ел, прибавлял в  весе. Одинаково
важно  и  прекрасно было  - говорить о любви и толстеть; под  сенью ночи она
судорожно сжимала мне руку и шептала со слезами на глазах: пожалуйста, прошу
вас, вы должны ужасно много  есть;  поклянитесь, что будете беречь себя! Я и
сегодня  не  могу  улыбнуться  над  этим: была  тут своя  сладостная  и даже
патетическая поэзия...  для нас обоих. Мне казалось,  я выздоравливаю только
ради  нее, ей на радость, и что с  моей стороны это прекрасно и великодушно;
борюсь за свое здоровье для того только, чтоб сделать ее счастливой. Она  же
верит, что спасает меня,  возвращает мне жизнь; так не принадлежу ли я ей по
праву, не судьба ли это? Знаю, господи, -  конечно, меня  случайно  перевели
именно на эту станцию,  но странно  и как-то  поразительно,  до чего  же тем
самым и с  какой неизбежностью и глубиной осуществилась линия моей жизни. До
тех пор мне  приходилось скрывать мой  ипохондрический страх, стыдиться его,
как  слабости; теперь  не  то, теперь это сделалось общей чрезвычайно важной
заботой двух  людей, теперь это  стало частью  нашей  любви,  нашим интимным
делом;  это было уже не недостатком  или изъяном, а чем-то  положительным  и
веским, что придает жизни смысл и направление.
   Думаю о нашем браке, о том, как тихо и естественно вошло в него это мое
свойство. Жена моя с первой  минуты взяла на себя опасения  за мое здоровье,
словно говоря: это не  твое мужское дело, это  забота женщины, не нужно тебе
об этом думать, предоставь все мне. Да, так и было; я мог притворяться перед
самим собой; я, мол, что,-  это все она; она такая заботливая, так следит за
гигиеной - что ж, пускай, коли ей  это доставляет удовольствие, а сами будем
тихонько  наслаждаться  этой уверенностью, что  о  нас позаботятся, что  так
много  делается  для нашего здоровья.  Когда  она  ждала  с полотенцем, чтоб
похлопать меня  по мокрой спине  прежде,  чем  я вытрусь,-  да, конечно, это
казалось  милой  супружеской лаской,  но  на  самом деле  тут был ежедневный
медицинский осмотр; мы никогда не говорили этого друг другу, но знали оба, и
я  всегда  взглядывал на нее через плечо - ну, как?  Она улыбалась, кивала -
хорошо, мол. И ее умеренная, сдержанная любовь - это  ведь было то же самое:
жена держала меня  в известных пределах, чтоб избавить меня от необходимости
самому,  из  страха  за  себя,  держаться  в  этих  пределах.  Не  надо  так
неистовствовать, говорила она почти материнским тоном, спи-ка  лучше; и чтоб
никаких  кругов под глазами и прочее такое. Порой  я сердился на  нее, но  в
глубине души был ей за то благодарен; я признавал, что  так для меня  лучше.
Мне уже не  нужно было со страхом прислушиваться к  собственному состоянию -
эту  заботу  она  взяла  на  себя. Зато  она питала  мое  честолюбие -  это,
по-видимому,  тоже полезно,  повышает  интерес к  жизни; без этого  мужчина,
пожалуй, и дышать не  может. Расскажи, что ты  делал весь  день  -  и  тогда
работается охотнее. Или - строить планы на будущее; оптимизм - тоже полезен,
он неотъемлем от  упорядоченной  жизни. Все это  на  первый взгляд было  так
естественно, так  по-супружески  интимно; теперь-то  мне это видится иначе -
теперь-то уж нет никого, кто снял бы с меня этот ужасный, бессильный страх -
не бойся, здесь ты дома, у  тебя есть все, что нужно, ты здесь под защитой и
в безопасности.
   А позже, на своей станции - тогда-то я уже чувствовал себя здоровым как
бык;  думаю,  именно поэтому  жена уже не так была мне необходима, и  в этом
причина  некоторого отчуждения.  Она это  чувствовала и старалась  сохранить
меня для себя, отсюда и это озабоченное "ты должен больше беречь себя" и так
далее.  Тогда  уж она хотела бы дать мне  детей - быть  отцом ведь хорошо, а
детей не было... Оставалось ей  одно средство -  деспотически  печься о моих
удобствах, о  моем порядке; она возвела это в настоящий Великий Закон - чтоб
я хорошо ел, много спал и чтоб все было на своем месте.  Жизнь, превращенная
в  привычку, как-то  надежнее, прочнее; пестовать  свои привычки - это  тоже
своеобразная форма заботы о  себе.  И опять-таки  это она взяла на себя: она
заботится о моих привычках, а я лишь снисходительно и добродушно принимаю ее
заботы;  ведь  я  это только  ради  тебя,  старушка,  уж  больно  хорошо  ты
приготовила...  Слава богу - человеку нет нужды быть эгоистом,  когда о  нем
так заботятся; у него тогда  - честное и мужественное представление,  что он
вовсе и не помышляет о своих удобствах, а все его мысли - о деле. А потом, в
конце  дней своих, он скажет: я  жил для своей работы и была  у меня славная
жена, то была обыкновенная, хорошая жизнь.
   x x x
   Ну вот, и третий нашелся, отозвался во мне строптивый голос.
   Какой такой третий?
   А  вот какой: первый  -  это обыкновенный счастливый человек, второй  -
тот, с локтями, который  все хотел взобраться  повыше, а  ипохондрик - это и
есть третий. Хoчешь не  хочешь, миленький,  а  тут целых три жизни, и все  -
разные. Абсолютно, диаметрально и принципиально разные.
   А вот же - все вместе и составляло одну будничную, простую жизнь.
   Не  знаю. Этот,  с локтями, никогда  не был счастлив; ипохондрик не мог
так неистово  рваться кверху; счастливый же просто не мог быть ипохондриком,
ясно! Ничего не попишешь, налицо три фигуры.
   И - одна только жизнь.
   В том-то  и  дело. Были бы три самостоятельные  жизни -  куда бы проще.
Тогда каждая из  них была бы цельной,  вполне связной, каждая  имела бы свои
закономерности  и  смысл...  А так получается,  что  эти  три  жизни как  бы
проникали друг в друга - то одна, то другая...
   Нет, не  так,  постой! Когда что-то  в тебя  проникает,  то  это -  как
горячка.  Я  знаю, у меня  бывали  ночные  горячки, - господи,  до  чего  же
безобразно все путалось и переплеталось тогда во сне! Но это давно прошло, я
выздоровел; и горячки нет у меня, правда, нету ведь?
   Ага, опять заговорил ипохондрик. Милый мой, он ведь тоже все проиграл!
   Что проиграл?
   Да все: как ты думаешь, если ипохондрику предстоит умереть...
   Ах, да перестань!
   XXIII
   Трое суток не спал; произошло событие, над которым  я третий день качаю
головой. Событие-то вовсе  не великое, не славное,  таких в моей жизни  и не
бывает,  скорее даже неприятный эпизод, в котором я, как мне  кажется, играл
немного смешную роль. В тот день после обеда экономка доложила,  что со мной
хочет говорить какой-то молодой человек. Я подосадовал: на что он мне, могла
бы сказать  ему, что меня нету дома  или что-нибудь в этом роде; ну уж, коли
так, впустите его.
   Юноша оказался той породы, которая всегда была  мне неприятна:  излишне
высок,  самоуверен  и волосат, в общем этакий шикарный мальчик; мотнув своей
гривой, он проорал свою фамилию, которую  я, конечно,  сейчас  же забыл. Мне
было неловко, что я небрит, без воротничка, что сижу перед ним в шлепанцах и
старом  халате,  съежившись,  как пустой  мешок; и я как можно неприветливее
осведомился, что ему угодно.
   Он  с  некоторой  поспешностью  стал  рассказывать,  что  пишет  сейчас
диссертацию.  Тема  -   истоки  поэтических  направлений  девяностых  годов.
Изумительно  интересное время - назидательно  заверил он меня. ( У него были
большие красные  руки, ноги как бревна, - чрезвычайно неприятен.  ) И вот он
собирает материал, и потому позволил себе...
   Я смотрел на него с какой-то подозрительностью: да ты что-то перепутал,
голубчик, какое мне дело до твоего материала?
   И  вот, говорит,  в двух  журналах тех лет он нашел стихи,  подписанные
моим именем. Именем,  забытым в  истории литературы, победно добавил он. Это
мое открытие,  сударь!  Стал  он  искать следы  этого забытого  автора; один
современник,  такой-то и  такой-то,  сказал  ему, что, насколько  он помнит,
автор тот  стал  железнодорожным  служащим.  Юноша пошел по  следу, ну, и  в
министерстве ему дали мой адрес. Тут он брякнул напрямик:
   - Скажите, вы ли это?
   Вот те на!  У  меня  было  сильное  же