Карел Чапек.
    Обыкновенная жизнь

   ---------------------------------------------------------------
   (перевод Н.Аросевой, 1970 год)
   OCR: Will Macavity
   ---------------------------------------------------------------

   - Да что вы говорите?  - удивился старый пан Попел -  Неужели  умер? От
чего же?
   -  Склероз,  -  лаконично  ответил  доктор; хотел было  упомянуть  и  о
возрасте, да глянул искоса на старого Попела - и не сказал ничего.
   Пан Попел призадумался; да нет, у него, слава богу, пока все в порядке,
не чувствует он ничего такого, что указывало бы на всякое там...
   - Стало быть, умер, - рассеянно повторил он.  - А ведь  ему, пожалуй, и
семидесяти не  было, правда? Немного  моложе  меня был. Я его знавал... Мы с
ним детьми в школу  вместе ходили. Потом долгие годы не виделись - только уж
когда он в Прагу попал, в министерство, встречал его время от времени... раз
или два в год. Был такой приличный человек...
   - Хороший человек, - согласился доктор, подвязывая розу  к палке. - Я с
ним  и  познакомился в саду.  Как-то, слышу,  обращается ко мне кто-то через
забор. "Простите,  это какая же из семейства Malus [яблоня  (лат.)] цветет у
вас вон  там?"  - "Malus Halliana" -  отвечаю и приглашаю его  в сад. - Сами
знаете,  как могут сойтись два садовода. И  после он иногда заходил  ко мне,
если видел, что я ничем не занят,- и все о  цветах. Я даже толком и не знал,
кто он, пока меня к нему не позвали. Тогда уже очень скверны  были его дела.
А садик отличный.
   - Это на него похоже, - заметил пан  Попел. - Сколько я его  помню, был
он такой порядочный, добросовестный человек. Прекрасный службист и прочее...
А вообще-то ведь страшно мало знаешь о таких вот приличных людях, не так ли?
   - А он это описал, - вдруг молвил доктор.
   - Что описал?
   -  Свою жизнь. В прошлом году нашел  в моих  книжках биографию какой-то
знаменитости,  да и  говорит:  а надо  бы, чтоб когда-нибудь  описали  жизнь
обыкновенного человека. И  как заболел, принялся записывать свою собственную
жизнь. И  когда...  когда ему  худо стало, отдал мне. Видно,  некому  больше
было.  -  Доктор  поколебался. - Хотите,  дам  почитать,  раз вы его  старый
товарищ.
   Старый Попел был даже тронут.
   -  О, очень  мило  с  вашей стороны. Конечно,  я охотно это сделаю  для
него...  - Видимо,  чтение  это  представлялось Попелу  вроде  некой  услуги
покойному, - Значит, он, бедняга, написал собственную биографию...
   -  Я сейчас принесу,  - сказал доктор, осторожно  отламывая  пасынок на
стебле розы.  - Ишь как он хочет  стать шиповником, этот  цветок! Все  время
надо подавлять в нем другое, дикое начало... - Доктор выпрямился. - Ах да, я
ведь обещал  вам рукопись,  - рассеянно проговорил он и, прежде чем  уйти, -
что он сделал с видимой неохотой, - окинул взглядом свой садик.
   "Умер, значит, - уныло думал меж тем старый человек. - Видно, самое это
обыкновенное дело - умереть,  раз сумел с этим справиться даже человек такой
правильной  жизни.  Но  все-таки, верно, не  очень-то ему  хотелось,- может,
потому и  описал он свою жизнь, что  сильно к  ней  был привязан. Скажите на
милость: такой правильный человек, и вдруг - бац! - умирает..."
   - Вот, возьмите, - сказал доктор, протягивая довольно толстую рукопись,
аккуратно  сложенную  и  тщательно  перевязанную ленточкой -  будто это была
стопка завершенных дел.
   Пан Попел растроганно принял рукопись и открыл первую страницу.
   -  И как чисто писано,  - чуть не с благоговением  выдохнул он. - Сразу
видно чиновника старой школы! В  его  времена,  сударь, не было еще  пишущих
машинок, все писали от руки; тогда очень ценили красивый, четкий почерк.
   - Дальше пойдет уже не так чисто, - проворчал  доктор.  - Там он многое
перечеркивал, спешил. Да и рука уже не так бегла и тверда.
   "Как странно, - думал пан Попел. - Читать рукопись умершего - ведь  это
все   равно   что  касаться  мертвой  руки.  Даже  в  почерке   есть  что-то
мертвенное...  Не  надо  бы брать мне  это  домой. Не надо бы  обещать,  что
прочитаю".
   - А стоит читать все? - спросил он нерешительно. Доктор пожал плечами.
   I
   Третьего  дня  опустился  я  на колени к  расцветшей  камнеломке,  чтоб
очистить ее от сорной травы, и  у меня  слегка закружилась  голова,  но  это
случалось со мной нередко. Быть может, именно головокружение и было причиной
тому,  что  место это мне вдруг показалось  прекраснее, чем когда бы  то  ни
было: огнисто-алые колоски камнеломки и белые, прохладные султаны таволжника
за  ними - это было так прекрасно и чуть ли не  таинственно,  что голова моя
пошла  кругом. В двух шагах от меня  сидел  на камне зяблик, головку склонил
набок  и поглядывал на  меня одним глазком: а ты, мол, кто таков?  Я  дышать
боялся, чтоб  не  спугнуть его,  и чувствовал,  как  стучит у меня сердце. И
вдруг пришло это. Не  знаю  даже,  как и  описать, но было  это  удивительно
сильное и верное ощущение смерти.
   В самом деле, не умею выразить иначе; кажется, страшно стеснило дыхание
или еще  что-то,  -  но  единственное, что я сознавал, была безмерная тоска.
Когда меня  отпустило,  я все  еще стоял на коленях,  только в  руках сжимал
множество  сорванных листьев. Это  ощущение  опало  во  мне,  как  волна,  и
оставило печаль, которая не  была  мне  неприятна.  Я чувствовал, как смешно
дрожат мои  ноги; осторожно пошел к скамейке сесть и, закрыв  глаза, твердил
про себя: "Ну вот и оно, вот  оно". Однако  ужаса никакого  не  было, только
удивление, и еще мысль,  что надо  как-то с этим справиться. Позже я решился
открыть глаза  и шевельнуть головой. Господи, каким прекрасным показался мне
мой сад  - как никогда, никогда; да  ведь  ничего  мне иного не надо, только
сидеть вот  так, смотреть на  свет  и тени,  на  отцветающий  таволжник,  на
дрозда, который выклевывает  червя. Давно когда-то - вчера - я говорил себе,
что  выкопаю  весной  два дельфиниума, зараженных плесенью,  и  посажу на их
место  другие.  Теперь,  видно, не  успею, и  на будущий  год  вырастут они,
обезображенные  словно проказой.  И  мне  было жаль  этого,  жаль  было  еще
многого; как-то был я размягчен и растроган тем, что предстоит мне уйти.
   Меня мучила мысль, что, пожалуй, следует сказать об этом моей экономке.
Она славная женщина, только всполошится,  как квочка; ужаснется, замечется с
распухшим от слез лицом, и все у нее будет валиться  из рук.  Ах, к чему все
эти  неприятности,  этот переполох;  чем  глаже  пройдет,  тем  лучше.  Надо
привести  в  порядок дела,  сказал я себе с  облегчением; стало быть,  есть,
слава  богу, занятие на несколько дней.  Много ли  труда привести в  порядок
дела, если ты - вдовец и  пенсионер?  Нет, видно, я  уже  не  успею заменить
дельфиниум и  омолодить закутанное на  зиму деревце  барбариса, но  в ящиках
моего  письменного  стола  будет   порядок,  и  ничто  в   них  не  напомнит
незавершенных дел.
   Я для того записываю подробности этого мгновения, чтобы ясно стало, как
и почему во мне родилась  потребность  навести порядок  в делах. У меня было
такое ощущение, словно я уже  пережил нечто  подобное, и не  однажды. Всякий
раз, как  меня переводили по  службе в  другое  место,  я наводил порядок  в
письменном  столе,  с  которым  расставался,  не  желая оставлять после себя
ничего недоделанного  или перепутанного; в последний раз  это  было, когда я
уходил  на  пенсию;  я десять  раз  просмотрел  каждый  листок  бумаги,  все
аккуратно сложил - и все медлил, все мне хотелось еще раз перебрать дела, не
завалилась ли какая бумажка, которой не место здесь или по которой следовало
что-то  сделать. Я  уходил на отдых после  стольких лет службы, а на  сердце
было тяжело, и долго еще возвращалась ко  мне забота - а вдруг да  заложил я
куда-нибудь что-то неоконченное,  не  подписанное последним  "vidi"?  [Видел
(лат.)]
   Итак, я уже не раз переживал подобное, и мне стало легче теперь оттого,
что вот могу заняться знакомым делом. Страх прошел,  а удивление,  вызванное
во  мне  предощущением  смерти,  растаяло  в чувстве облегчения оттого,  что
предстоит нечто очень хорошо  знакомое.  Думаю,  для  того люди и сравнивают
смерть со сном или с отдыхом, чтобы придать ей видимость уже известного; для
того и хранят они надежду  свидеться на  том свете с дорогими усопшими, чтоб
не  ужасаться этому  шагу  в неведомое; может,  и  последние-то распоряжения
делаются  для  того,   чтобы  придать  смерти  подобие  серьезного  дела  по
хозяйству. Вот и  нечего бояться: предстоящее обрело формы, хорошо нам лично
известные. Просто  наведу порядок в  своих  делах, не  более; мне это, слава
богу, вовсе не трудно.
   Два  дня  перебирал  я  свои бумаги;  теперь  они  сложены  аккуратно и
перевязаны  ленточками. Там  -  все мои школьные  табели,  начиная с первого
класса  начальной школы; господи, сколько там пятерок,  которые  я  с  таким
торжеством  приносил  домой и за которые отец  гладил меня по голове толстой
своей рукой, приговаривая: "Не сдавай, мальчуган!" Свидетельства о крещении,
о  рождении,  о  бракосочетании,  приказы  о  различных  назначениях  -  все
аккуратно сложено,  все  налицо;  я едва  не перенумеровал их  и не  снабдил
индексами. Затем все письма покойницы жены: их немного,  ибо мы расставались
редко и  ненадолго. Немногочисленные  письма друзей  - вот и  все. Несколько
перевязанных  стопочек  в  ящике  стола. Больше  делать  нечего,  разве  что
написать  еще  набело  ходатайство:  "Имярек,  государственный  служащий  на
пенсии, ходатайствует о переводе на тот свет. См. документы от А до Я".
   То  были  тихие  и  почти  приятные два дня, когда  я занимался  своими
бумагами;  если не  считать  болей в области  сердца,  мне  полегчало,- быть
может, причиной тому были покой,  тенистая прохладная комната, щебет птиц за
окном и  старые,  немного  трогательные документы  на столе: каллиграфически
выписанные  школьные табели,  девичий почерк  жены, плотная бумага служебных
документов,- я рад был бы  прочитать  и  увязать больше бумаг, да жизнь  моя
была обыкновенна;  я всегда любил аккуратность и никогда не хранил ненужное.
О господи, нечего даже приводить в порядок, - такой несложной и обыкновенной
была моя жизнь.
   Нечего больше укладывать, а во мне все еще сидит - как бы это  назвать?
- мания порядка. И я без нужды завожу часы, которые завел недавно, без нужды
выдвигаю  ящики  -  нет ли в них  еще чего, не  замеченного мною.  Вспоминаю
учреждения, в которых работал,- не осталось ли там чего-нибудь, чего бы я не
завершил, но перевязал ленточкой? И уже не думаю я о зяблике, который глянул
на  меня одним глазком, словно  спрашивая: а ты  кто таков? Да, все  готово,
словно мне  предстоит уезжать, и вот я жду, когда  подадут машину; вдруг так
пусто  становится,  не  знаешь,  что бы  еще взять  в  руки, и  озираешься в
сомнении,- не забыл ли чего. Ну да, вот  в чем дело: беспокойство.  Я искал,
что бы еще привести в порядок,- да нечего было; осталось лишь беспокойство -
не  проглядел ли чего важного; глупость, конечно, но  - вспухает, как страх,
как  физическая стесненность у сердца.  Пусть так, больше нечего  делать;  а
дальше-то что? И тут мне пришло в голову: наведу-ка я порядок в своей жизни,
вот  и дело. Одним словом, напишу обо всем, чтоб потом аккуратно  сложить  и
перевязать ленточкой.
   Сперва  мне стало чуть  ли не смешно: господи, к  чему это, на что? Для
кого будешь писать? Такая обыкновенная  жизнь - о чем и писать-то?  Но я уже
знал тогда, что буду писать, только  сопротивлялся еще - из  скромности, что
ли,  или  еще почему.  Ребенком  я видел,  как умирала старуха соседка: мама
посылала меня  к ней, чтоб принести, подать ей что нужно. Это была нелюдимая
старуха, никогда ее не видели на улице или разговаривающей  с кем-либо. Дети
немножко боялись ее за то, что была она так одинока. Раз как-то мама говорит
мне: сейчас к ней не ходи, ее сейчас исповедует священник. Я не мог постичь,
в чем  может  исповедоваться  такая  одинокая  старая женщина;  мне  страшно
хотелось прижаться носом к ее окошку, чтоб увидеть, как она  исповедуется. А
священник пробыл у нее почему-то до бесконечности долго. Когда я после зашел
к ней, она лежала  с закрытыми глазами, и на лице ее  было такое  покойное и
торжественное выражение, что мне стало не по себе. "Вам что-нибудь нужно?" -
еле  выговорил я; она  лишь покачала головой. Теперь я знаю: она тоже навела
порядок в своей жизни, а это - священное дело для умирающих.
   II
   А  правда: почему бы  не  описать и такую,  совсем  обыкновенную жизнь?
Во-первых, это мое личное дело;  быть может, не было  бы потребности писать,
если  б  было кому  рассказать  о  себе. Иной  раз  в разговоре  приплетется
воспоминание о чем-то из прошлого - пусть всего  лишь о том, что готовила на
обед мама. Всякий раз,  как  упоминаю  об  этом,  экономка  моя сочувственно
кивает, будто  говорит:  ах да, да,  много вы  пережили; я-то знаю,  я  тоже
трудно  жила. С  нею  невозможно  говорить  о таких простых  вещах:  слишком
жалостливая  у нее натура, и во всем она ищет, чем бы растрогаться. А другие
слушают твои воспоминания одним ухом, нетерпеливо, им самим хочется поскорее
вставить: "А  у  нас, в  мои молодые годы,  было, так-то  и  так-то..."  Мне
кажется, люди в  известной степени хвастаются своими воспоминаниями; кичатся
тем, например, что во времена их детства свирепствовала дифтерия или что они
были очевидцами того  страшного  урагана, словно во всем этом есть их личные
заслуги.
   Наверное, каждый испытывает потребность увидеть  в своей  жизни  что-то
примечательное,  важное,  что-то  драматическое;  вот и  любят толковать  об
исключительных событиях, которые видели  на своем веку, и  ждут, что события
эти сделают их самих предметом повышенного интереса и восхищения.
   В   моей  жизни   не   случалось  ничего  из  ряда   вон  выходящего  и
драматического;  если и есть  мне о чем вспоминать, так только  о спокойном,
естественном,  почти  механическом течении дней  и  лет, вплоть до последней
точки,  которая  -   впереди  и  которая,  надеюсь,  будет  столь  же   мало
драматической,  как и все остальное.  Должен сказать,  что,  оглядываясь,  я
просто  нахожу удовольствие  в  том, что позади меня -  такой прямой и ясный
путь; в этом  есть своя красота -  как  в  хорошем, ровном шоссе, на котором
нельзя  заблудиться.  Я почти  горжусь, что  дорога моя  такая правильная  и
торная,  могу  окинуть  ее  единым  взглядом до  самого  детства  и еще  раз
порадоваться тому, что она так хорошо видна. Какая прекрасная, обыкновенная,
неинтересная жизнь! Никаких приключений,  ни борьбы, ничего  исключительного
или  трагичного.  То же славное  и даже сильное впечатление, как, скажем, от
хорошо  налаженного механизма. Он остановится без всяких  перебоев; не будет
никакого скрипа, он закончит работу бесшумно и покорно. Так и должно быть.
   Всю жизнь я любил читать. Сколько прочитал я книг о разных удивительных
приключениях, сколько встретил в них людей трагических судеб, исключительных
характеров  -  словно и писать-то больше  не о  чем, кроме  как о необычных,
исключительных, единичных случаях  и историях! А  жизнь между тем не из ряда
вон  выходящее приключение, жизнь  - всеобщий закон;  и все не  обычное,  не
повседневное в ней - не что иное, как скрип  в ее сочленениях.  Не  лучше ли
славить  жизнь в  ее норме и  обыденности? Неужели она - менее  жизнь, когда
ничто в  ней не  заскрипело,  не застонало,  не грозило  разбиться?  Зато мы
проделали массу работы, исполнили все обязанности - от рождения  до  смерти.
Моя  жизнь была вполне  счастлива,  и мне ничуть не  стыдно того маленького,
правильного   счастья,   какое  находил  я   в  педантичной   идиллии  моего
существования.
   Помню похороны в родном моем городке. Впереди - министранты в стихарях,
с крестом; за ними оркестр - блестящий  корнет-а-пистон, валторна, кларнет и
самый красивый из них - геликон. И священник в белом облачении, в квадратной
шапочке,  и  гроб,  который  несут  шестеро мужчин,  и  черная толпа  -  все
серьезные, торжественные и чем-то похожие на кукол. А надо всем этим высоко,
мощно разливается траурный марш, вскрикивает корнет, жалуется кларнет, глухо
рыдают  трубы  ангельские;  траурная музыка заполонила улицу, весь  городок,
поднялась  до неба. Все бросили свои дела  и вышли из дверей, чтобы, склонив
голову, отдать последний долг уходящему. Кто умер? Король, герцог или герой,
что несут  его так торжественно и высоко? Нет, он был мельником, дай бог ему
вечное упокоение; хороший был человек и справедливый, да что ж - годы... Или
он был  колесник или  скорняк; вот  окончил свой труд  человек, и это  - его
последний  путь.  Мне,  маленькому,  больше  всего  хотелось быть  одним  из
министрантов, шагавших во  главе  процессии, или нет, лучше уж  - тем,  кого
несут  в  гробу. Ведь это так торжественно,  словно несут  короля; все, все,
склонив головы,  воздают честь доброму человеку, соседу, на его триумфальном
пути, колокола отзванивают ему славу, и флейта  ликующе  плачет -я готов был
пасть на колени перед тем великим и святым, что зовется "человек".
   III
   Отец был столяр. Самое раннее мое воспоминание: сижу на  теплых опилках
во дворе мастерской, играю  скрученными  кудрями  стружек. Подмастерье Франц
улыбается мне, подходит с  лучковой пилой:  "А  вот  я тебе голову  отрежу!"
Наверное,  я поднял крик, потому что выбежала мама, взяла на  руки. Славный,
многоголосый  шум  столярной мастерской  обливает  все мое  детство:  грохот
досок, свист рубанка,  натолкнувшегося  на  сучок,  сухой шелест  стружек  и
режущий  храп  пилы;  запах  дерева,  клея,  олифы;  рабочие  с  засученными
рукавами; отец что-то чертит на досках  толстыми пальцами, толстым столярным
карандашом. Рубашка  прилипла к его широкой спине, он пыхтит, склоняется над
работой. Что это будет? Да шкаф; доска к доске, тут войдет в пазы - и выйдет
шкаф; отец чутким пальцем проводит по граням, по внутренней  части изделия -
все ладно, гладко,  как зеркало. Или  это -  гроб,  тогда уж работают не так
основательно;  сколотят  кое-как, наклеят резной орнамент, а теперь, братцы,
покрасьте да  отлакируйте как следует, чтоб  блестело. Гробы отец пальцем не
гладит - разве что делают богатый, дубовый, тяжелый, как рояль.
   Высоко  на сложенных досках сидит мальчонка.  Куда  другим мальчикам  -
им-то  не сидеть так высоко, и нет у них таких игрушек - деревянных чурочек,
шелковисто отливающих стружек. К  примеру,  у  сына стекольщика нет ничего -
стеклом-то, поди,  поиграй.  Брось  сейчас же осколки,  порежешься! - скажет
мама.  Или  у маляра  -  тоже  ничего интересного;  разве что взять кисть да
выкрасить стенку, так  все равно олифа лучше, прочнее держится. Э-э, а у нас
есть синяя краска, дразнится сын маляра, и все краски  на свете! Но  сынишку
столяра с  толку не собьешь. Подумаешь, краски, всего-то  порошок в бумажных
пакетиках.  Правда, маляры за  работой  поют, зато  столярное  дело чище. На
соседнем дворе живет гончар,  но у него вообще нет детей; вот гончарное дело
тоже  интересное.  Хорошо  стоять,  смотреть, как  крутится круг,  а  гончар
большим  пальцем выравнивает  мокрую глину - и получается горшок. У  него во
дворе горшков длинный ряд, они еще  мягкие, и можно, когда  гончар не видит,
выдавить на них отпечаток детского пальца... А вот у каменотеса вовсе не так
занятно: смотришь целый час, как он деревянной колотушкой бьет  по долоту, а
все  ничего не  видишь,  и  так и не узнаешь, как  это  из камня  получается
коленопреклоненный ангел со сломленной пальмовой ветвью.
   Высоко  на  сложенных  досках  сидит мальчонка; досок  много,  до самых
верхушек старых слив  - ухватись руками, и вот ты уже на развилке  ветвей; а
это  еще  выше, чем  доски,  даже голова  кружится  от такой высоты.  Теперь
мальчик оторвался уже  и от двора  -  он в своем  собственном мире, и только
ствол  дерева  связыва