м, все сложилось, слилось в
этакий  единый, обширный опыт;  я понимаю железные дороги, и это понимание и
есть я сам, есть моя жизнь. Теперь все, чем я жил, соединено в моем опыте; и
я могу опять, в полной мере, использовать его - это как если б мне было дано
еще раз прожить мою жизнь в ее итоге. И на новой  своей службе я  чувствовал
себя не могу сказать счастливым,- слишком уж много для этого тут было хаоса,
-  но  на  своем  месте.  То  была  обыкновенная,  но  цельная  и  по-своему
законченная  жизнь;  и когда я  теперь оглядываюсь на нее,  то вижу, как  во
всем, что было, осуществляется некий порядок или за
   XX
   Три недели не  писал; опять  накатились неприятности с сердцем; когда я
сидел  за  письменным столом,  захватило  на полуслове (какое слово  я хотел
написать  -  закон? Или замысел? Не  помню).  Вызвали  ко мне врача,  тот не
сказал в общем ничего - какие-то изменения в сосудах, принимайте вот  это, а
главное - покой,  сударь, покой.  Вот лежу и размышляю - не знаю, в  этом ли
необходимый мне покой, однако другого занятия у  меня нету. Теперь несколько
полегчало, и потому хочу дописать начатое; осталось немного,  а я никогда не
оставлял  незаконченной работы. Перо выпало из моих пальцев как раз, когда я
собирался написать великую ложь; поделом мне был сердечный припадок. Незачем
мне и некому лгать.
   Правда,  я любил железную дорогу,  но я перестал  ее любить,  когда  ее
запакостила война, перестал любить, когда устраивал на ней саботаж, а больше
всего перестал любить ее, когда попал в министерство.
   Поперек  души  была  мне  эта  бумажная  и по большей части  бесплодная
работа, которую  называли реорганизацией  наших дорог;  с одной  стороны,  я
слишком хорошо видел всякие  безобразия и снизу и сверху,  которых ужасалась
моя службистская совесть, с другой стороны - я начинал предчувствовать нечто
более  неотвратимое,  трагедию  железнодорожного  транспорта,  который  ждет
участь конных  фургонов и дилижансов;  что делать,  великая  эпоха  железных
дорог уходит... Короче, меня  вовсе не радовала новая  работа; радовало меня
только то, что теперь я  крупная шишка, есть у меня  звание и я многим людям
могу  показать свою  власть.  Ибо в конце-то  концов это и есть  подлинная и
единственная  цель  в  жизни:  забраться  как  можно  выше   и  наслаждаться
собственным положением и почетом. Так-то - вот и вся правда.
   x x x
   Написал - и смотрю несколько испуганно. Как, неужели - вся правда?
   Да,  так;  вся правда  о том, что мы называем:  достичь жизненной цели.
Никакой  радости  не  было  в  сидении  на министерской службе; было  только
удовлетворение  -  вот,  мол, вскарабкались-таки,- да еще ревнивая злость на
то, что другие, половчее, политически пооборотистей, забрались еще выше. Вот
и вся история обыкновенной жизни.
   Постой, постой, не вся история! (Это спорят  два голоса, я их отчетливо
различаю; тот, который говорит сейчас,  будто что-то защищает.) В моей жизни
ведь карьера и тому подобное - не важное!
   Ах, не важное?
   Не важное! Я был слишком обыкновенный человек, чтоб иметь хоть какое-то
честолюбие. Никогда мне и не хотелось выделяться; я  жил своей жизнью, делал
свое дело...
   Зачем?
   Затем, что хотел  делать его хорошо. Провести большим пальцем по лицу и
изнанке - славно сработано. Это и есть настоящая обыкновенная жизнь.
   Ах,  вот  как; значит, и в  министерстве  мы заботились только о  своем
удовлетворении?
   Н-ну... это другое дело;  это уже, строго говоря, не имеет отношения ко
всему, что было раньше. Человек меняется к старости...
   Или - в старости выдает себя?
   Чепуха. Если б я рвался вперед или  что там - это бы  должно проявиться
гораздо раньше.
   Ладно! А кто же был тот мальчик, который  мучился оттого,  что не может
возвыситься  над своими товарищами? Кто так  жарко, до боли, ненавидел  сына
маляра за то, что тот сильнее и смелее, - помнишь?
   Погоди, не совсем так; ведь мальчик тот по большей части играл один; он
нашел свой мирок, свой  дворик из щепочек, свой угол между  досок  - с  него
было вполне достаточно, и там он забывал обо всем. Я-то ведь знаю.
   А почему он играл один?
   Потому что это было в нем заложено. Всю жизнь он строил свой маленький,
замкнутый  мир.  Уголок  для своего  одиночества,  для  своего обыкновенного
счастья.  Свою ограду из щепочек, свою  станцию, свой  домик  -  видишь, это
всегда было в нем заложено!
   То есть - потребность оградить свою жизнь?
   Да потребность в своем обособленном мире.
   А знаешь, зачем ему нужна была ограда  из щепочек? Да потому, что он не
мог возвыситься  над другими  мальчишками. Это он назло, это он так  уходил,
потому что был  недостаточно силен и смел,  чтоб тягаться с  остальными. Мир
свой он строил от слабости, от  печали, предчувствовал, что в большом-то,  в
открытом-то мире никогда  не бывать ему  таким большим и отважным, каким  он
хотел  бы   быть.   Честолюбивый  трусишка,  вот  в  чем  дело.  Прочитай-ка
внимательно, что ты о нем написал!
   Ничего такого там нету!
   Есть, и  очень много.  Только ты спрятал все  это  между  строк,  чтобы
скрыть от самого  себя. Например,  послушный, прилежный  ученичок  начальной
школы: до чего же не умеет  он слиться со  своим классом, какой он зажатый и
робкий! Он послушен - потому что ему тоскливо,  и он хочет отличиться. А как
этот  примерный  ученик едва  не лопается от  гордости,  когда его  похвалит
господин  учитель или господин священник!  У него тогда навертываются "слезы
еще  не изведанного счастья"; позднее дело пойдет и без слез,  но  как будет
распирать  его  грудь,  когда он  будет  вскрывать  пакеты  с  назначениями!
Помнишь, с каким  невыразимым блаженством  носил он домой табели  с круглыми
пятерками?
   Это потому, что покойный отец так радовался им.
   Отец? Ладно, посмотрим, кто такой  отец. Такой он был сильный, большой,
сильнее всех, правда?  Но -  "почитал  господ".  Точнее говоря, кланялся  им
подобострастно, До того подобострастно, что даже этот самый  мальчик за него
краснел.  И  без конца  растроганно проповедовал:  лишь бы, сынок,  из  тебя
что-нибудь да  вышло; единственный смысл жизни - кем-то стать. Надо работать
до упаду,  копить деньги, богатеть, чтоб другие тебя уважали и  чтоб  кем-то
быть. Что  верно, то  верно - у мальчика  был пример в семье; и все это - от
отца.
   Отца  оставь!  Отец  - это совсем другой  пример:  быть сильным, жить в
своем труде...
   Да, а в  воскресенье  мерить по  вкладным книжкам, до  чего дотянули. В
свое время  будет  этот мальчик сидеть в  министерстве и самого себя  мерить
званием,  до  которого  дотянул  к  старости.  То-то  бы  порадовался бедный
папочка;  теперь  я  уже  выше  нашего  нотариуса и  прочей городской знати.
Наконец-то мальчик  стал кем-то, наконец-то обрел себя, претворился в  жизнь
"великий и новый факт", который он установил в детстве: факт, что существуют
два мира, один  -  высший,  где  только  господа, и  второй  - смиренный мир
обыкновенных  людей.  Наконец-то  мы стали вроде  как господами, но в  ту же
минуту выяснилось,  что над нами есть  и  побольше  господа, и  сидят они за
столами куда выше нашего, а мы  опять-таки всего лишь маленький обыкновенный
человек, которому не суждено подняться над  другими. Да, что говорить  - это
поражение, и поражение дьявольски безнадежное.
   XXI
   И я все время как бы различаю  два  голоса, спорящих между собой; будто
два человека затеяли  тяжбу  о моем  прошлом,  и  каждый норовит урвать себе
побольше.
   А годы в гимназии - помнишь?
   Да, и, к твоему сведению, можешь взять их себе. Все равно они немногого
стоили:  та  незрелость, то  болезненное ощущение неполноценности, весь  тот
адский труд провинциального гимназиста - ради бога, возьми их себе!
   Ладно, ладно, не говори так; как будто это не имело значения - пожинать
школьные лавры!  Наслаждение  быть  первым  учеником, всегда  готовые уроки,
всегда  готов ответ - хоть в  чем-то  превзойти  других,  тех,  кто поживее,
посмелее, верно?  И ради такого успеха  - до темноты сидеть,  зажав кулаками
уши, и зубрить,- да ведь на это ушли все восемь лет!
   Ну не все, не преувеличивай; было и другое, более глубокое.
   Например?
   Например, дружба с тем беднягой однокашником.
   Ах,  с тем!  Помню - медлительный,  бездарный  мальчик. Отличный случай
почувствовать  огромное  превосходство  хоть  над кем-то и  знать,  что  это
превосходство  признано.  То  не  дружба  была,  братец,  то  была  горячая,
страстная благодарность за то,  что вот хоть один человек на  свете смиренно
признает твое превосходство,
   Нет, не так! А что же - любовь к той робкой блиэорукой девочке?
   Да ничего, глупость; просто - переходный возраст.
   Нет, не только возраст!
   К тому же - недостаток смелости. Другие-то, миленький, умели обходиться
с  девчонками,  и ты  немало  завидовал их отваге.  Ты же - тебе  же  ничего
другого не  оставалось, как забиться  в угол  да строить там свою ограду  из
щепочек, свой замкнутый  мир. Потому что в открытую-то ты конечно, ничего не
выигрывал.  Ни  у  девчонок, ни среди  мальчишек. Без  конца одна  и  та  же
история: все тот же  ребенок, обманувшийся в своих надеждах, и  свой мирок у
него, и он увлеченно шепчет: "Цып-цыпцып"...
   Перестань!
   x x x
   Тогда объясни мне тот год в Праге,  пропавший, дурацкий год! Год, когда
я прожигал жизнь с компанией толстого поэта, и стихи писал, и плевал на все!
   ... Не могу. Тот год как-то не укладывается у меня в голове.
   У меня тоже.
   Постой, кое-что все-таки можно объяснить. Вот  перед нами  старательный
юноша;  он  окончил гимназию и воображает, что теперь  ему принадлежит  весь
мир. В своем городке  он  мог бы  уже ходить  в господах и  чувствовать себя
важным  и великим, но вот он попадает в столицу и - о, раны Христовы, только
теперь-то    он   по-настоящему    повергнут   в   панику   неполноценности,
растерянности,  приниженности и  не  знаю  чего  еще.  Было  б у него  время
построить вокруг  себя свою идиллическую  ограду  из щепок, он  спасся бы за
ней...
   Но, к сожалению, за него взялся поэт.
   Да.  Однако  вспомни,  как  было  дело.  Ведь  и там  тоже  был  этакий
отгороженный уголок: трактирчики, кружок из пяти  или скольких там  людей, -
милый  мой,  до  черта  маленький  круг,  еще меньше дворика  при  столярной
мастерской. И - плевать на все: хоть иллюзия превосходства.
   А стихи?
   Они  были  скверные.  И  писал  ты  их, чтоб можно было приподняться на
цыпочки. Это была только маска  раненного и неутоленного самолюбия. Тебе  бы
учиться  как  следует - и  было бы  хорошо, сдавал  бы  успешно  экзамены  и
чувствовал бы себя маленьким господом богом.
   Погоди, но тогда  бы я не попал на железную дорогу; мне необходимо было
каким-то  образом вырваться из  университета, чтоб искать службы на железной
дороге. Ведь было необходимо, чтоб я сюда попал, правда?
   Нет.
   Послушай, но это смешно - а что мог я делать иного?
   Что угодно. Человек с локтями нигде не пропадет.
   x x x
   Почему же тогда я искал работы именно на железной дороге?
   Не знаю. Вероятно - случайно.
   Так вот  я  скажу  тебе:  не случайно,  а  по  склонности.  Потому  что
строительство железной дороги было величайшим событием в моем детстве..
   .................
   И когда  я в гимназии учился,  моей  любимой  вечерней прогулкой было -
подняться на мост над вокзалом и смотреть вниз, на красные, зеленые огоньки,
на рельсы и паровозы...
   Э, знаю - по тому мосту прохаживалась старая безобразная проститутка  и
всякий раз, проходя мимо, задевала тебя.
   Ну, это к делу не относится.
   Согласен. Да и неприлично.
   x x x
   Честное  слово,  этот путь  был  мне  предопределен; любил  я  железную
дорогу, вот и все. Потому и работать сюда пришел.
   Или  потому, что некто пережил на пражском  вокзале большое унижение  -
помнишь? Милый мой, уязвленное самолюбие - сила  страшная, в особенности, не
правда ли, у некоторых старательных и честолюбивых людишек.
   Ничего подобного! Я знаю, знаю - я поступил так из любви к делу. Мог ли
я быть столь счастлив в другой профессии?
   ... Я что-то не вижу никакого особого счастья.
   Послушай, да кто ты такой?!
   А я - тот самый, с локтями.
   x x x
   Как бы там ни было, но согласись, по крайней мере, что в работе я нашел
себя и настоящую свою жизнь.
   В этом что-то есть.
   То-то же!
   Но и тут не все так просто, приятель. Что этому предшествовало? Стихи и
девки, этакое безудержное опьянение жизнью - так? В общем - пьянка и поэзия,
свинство и раздутое воображение, бунт не знаю против чего и пьяное ощущение,
будто в нас кипит  что-то  невероятно огромное и  освобождающее.  Ты вспомни
только.
   Помню.
   Вот тебе и причина. В том-то и штука, к твоему сведению.
   Погоди - в чем штука?
   Неужели неясно? Ты догадывался, что стихи твои никуда не годятся, что в
этом  ты никак не можешь отличиться. Что нет  у тебя для этого ни дарования,
ни  индивидуальности.   Что  не   можешь  ты  сравняться  с  прочими  твоими
сотоварищами  ни в пьянке, ни в цинизме,  ни с  девками, ни в чем.  Они были
сильнее и смелее, ты же - ты просто  пытался подражать им;  я-то знаю,  чего
это тебе стоило, трус несчастный. Ты пытался, это верно, но  все - только из
своеобразного честолюбия: гляньте, я тоже - отверженный поэт со всем, что из
этого вытекает. Но все время при этом в тебе жил этакий трезвый, малодушный,
предостерегающий голосок: осторожно -  не осилишь!  Это в тебе уже корчилось
твое тщеславное самолюбьишко,  уже  говорили в тебе твои обманувшиеся усилия
кем-то стать.  То было  поражение, голубчик.  После того тебе уж  оставалось
только  искать,  как  бы  унести  отсюда  ноги; что  ж, слава  богу, нашлось
местечко  на  транспорте, и протрезвевший  поэт  был  очень рад,  что  можно
повернуться  спиной к  своему  недолгому,  правда,  но,  весьма основательно
проигранному богемному прошлому.
   Неправда!   Работа   на   железной   дороге   -   это  была  внутренняя
необходимость!
   Ну конечно. И поражение твое было внутренней необходимостью,  и бегство
-  тоже. Как ликовал этот бывший  поэт, что наконец-то  стал цельным, зрелым
человеком!  Как вдруг снисходительно  и  сострадательно стал он  смотреть на
вчерашних своих  собутыльников, на этих  загулявших  мальчишек,  которые  не
знают еще, что такое настоящая, серьезная  жизнь!  Он уже и не ходит к ним -
он проводит вечера в добропорядочных трактирчиках, где честные отцы семейств
толкуют  о   своих  заботах  и  соображениях!  Что-то  он  сразу  постарался
уподобиться  этим мелким, рассудительным  людям; а как же - свое отступление
он  превращает  в добродетель;  и нет  уже  никакого  раздутого воображения,
только разве что  немножко похвалится своим горьким,  щемящим смирением;  но
это - всего лишь изжога, со временем и она пройдет. С тех пор он не прочитал
ни  единой  строчки; он презирает и  почти ненавидит стихи,  ибо считает  их
чем-то не достойным зрелого, практичного, трезвого мужа.
   Ненавидит, - пожалуй, сильно сказано.
   Ну, скажем, - питает  к  ним отвращение.  Ведь  они напоминают ему  его
поражение.
   x x x
   Ну вот ты  и исчерпал все. Дальше была уже та самая настоящая, скромная
и основательная жизнь, жизнь обыкновенная и хорошая.
   Если не считать той, последней на свете, станции.
   Это я выздоравливал, это было  связано с  легкими.  Оставь -  не так-то
быстро созревает человек. Но там, а после на  станции старого начальника - я
уже въехал на верную колею жизни.
   Слушай, почему ты, собственно, сделал предложение дочери начальника?
   Потому что любил ее.
   Пусть так; но я-то (а я - это тот, другой, понимаешь?) - я-то ей сделал
предложение потому,  что она была дочь начальника. Это,  кажется, называется
"карьера per  vaginam" [ через  постель (лат.) ], да?  Взять  богатую  - или
взять   дочь  вышестоящего   известное  дело:  "немножко  словно  добиваться
принцессы", а? Тем самым как бы увеличиваешь собственную ценность.
   Ложь! Я об этом ни минуты не думал!
   Да нет, думал, и даже весьма упорно. Старого начальника любят, он может
помочь зятю; неплохо войти в его семью.
   Неправда!  Ты понятия не  имеешь, как  я ее любил! Она  была прекрасная
женщина,  добрая,  умная  и любящая;  ни  с  какой  другой  я  не  мог  быть
счастливее.
   Согласен;  женщина умная, и очень интересовалась продвижением супруга -
действительно очень  интересовалась, великолепно  понимала  его честолюбие и
рвение - этого у  нее не отнимешь. И - помогала, где могла. Ты так мило, так
невинно написал о своей первой ступеньке вверх: "Вероятно, замолвил словечко
тесть". И  второй раз тоже:  "Может  быть, и тесть немного подсобил, не знаю
толком".  Зато  я-то знаю отлично, голубчик; старик  тесть  понимал, чего от
него ждут.
   Пусть  так; он был очень добрый человек и любил меня, как родного сына,
но между мной и женой не было ничего такого - только любовь, только доверие,
только надежное и доброе чувство  верности.  Нет  уж, супружества  моего  не
трогай!
   Да что ж, хорошее было супружество; теперь ведь вас стало двое - вдвоем
старались вскарабкаться повыше.Едва человек  женился,  как  уж открыл в себе
"небывалое пристрастие к собственности"; он ужасно рад, что появился веский,
привычный предлог: "Это ведь для нас", - так? И вот уже откуда ни возьмись -
"локти на службе"; он лезет вверх изо всех сил, одних старается во что бы то
ни стало  обогнать, а другим, тем, кто выше, - ревностно угодить; отчего же,
ведь все делается "для нас", а следовательно - это  глубоко  порядочно.  Вот
почему  и  чувствует  он  себя   таким  счастливым:  можно  следовать  своим
естественным склонностям, ничуть за них не стыдясь. Хороший институт - брак.
   Моя жена... тоже была такая?
   ... Она была хорошей женой.
   x x x
   Ты еще скажешь, что и станцию свою, свое художественное произведение, я
так кропотливо  создавал  тоже - ради чего,  собственно? Ради  карьеры? Чтоб
быть на  хорошем счету у начальства?  Если б не война  - я остался бы там до
конца жизни.
   А это ты отчасти делал ради тех господ.
   Каких господ?
   А ради тех графов в зеленых шляпах. Тянулся  перед  ними, показывал, на
что способен. Сколько ждал, сколько косил глазом начальник станции  -  когда
же господа  заметят, до чего образцовым стал вокзал!  И вот - заметили; даже
руку изволил пожать князь имярек, граф имярек. Оно ведь приятно как-то, хотя
начальник станции перед самим  собой  прикидывался, будто ему это  совсем не
важно. Глядите-ка, графы и бог весть еще кто! Это уже настоящий высший свет,
такого  в нашем городке и не бывало.  И прошу  заметить - никакой протекции:
своим трудом, своими заслугами возвысился  так начальник станции. Теперь ему
работа уже  важнее жены, она ему уже не помощница, не нужна больше; и он дал
ей это почувствовать, оттого-то и семейный очаг начал остывать.
   Неправда!
   Нет, как же: сам  ведь написал,  перечти-ка.  "У меня  ощущение чего-то
глубоко своего,  прекрасное  и  сильное ощущение  собственного  "я"...  Жена
чувствует, что я отдаляюсь... Что поделать, часть нашего общего  принесена в
жертву  тому,  что - только мое". И так далее.  "Это легло  между нами,  как
брешь". Муж занят уже только своим делом, снял с себя путы; теперь ему разве
что  неприятно, когда  жена пытается  еще как-то сохранить  его  для себя. К
счастью, она умная женщина, не устраивает сцен, сухими глазами отплакала - и
все,  после чего "свыклась  и примирилась",  то есть  подчинилась  и  начала
служить мужу.
   Она сама этого хотела!
   Еще бы; а что ей  оставалось? Им  надо было разойтись или возненавидеть
друг друга, братец, как умеют ненавидеть супруги - потаенно и яростно; или -
она  должна  была принять  его  правила игры,  пойти  на  то,  чтоб  он стал
господином и  все чтоб вертелось  вокруг  его особы. Когда уж ничто общее не
связывало  их больше,  она старалась  удержать мужа тем,  что