роне.  А  я был
застенчив и отлично понимал, как презирают меня бойкие городские  молодчики;
о,  эти были везде  как дома,  и сколько  же  они знали,  сколько было у них
общего!  Не умея сблизиться  с  ними, я вбил себе в  голову по  крайней мере
обогнать их в науках, и я стал зубрилкой, я находил некий смысл жизни, некую
месть, некое  торжество  в  том, что переходил  из класса в класс  summa cum
laude [с похвалой (лат.)], окруженный неприязнью сотоварищей, которые видели
в моем одиноком, тяжелом усердии  лишь отвратительный карьеризм. Тем более я
ожесточился, я зубрил свои  лекции, зажав  кулаками  уши, в сухой  духоте от
портновских утюгов,  в  запахах  кухни, где  вечно вздыхавшая жена  портного
стряпала какую-то  бледную и всегда кисловатую еду. Я учился до одури, я  на
ходу шевелил губами, без конца затверживая уроки, - зато каким глубоким  был
мой тихий триумф, когда я отвечал у  доски и садился на место при досадливом
и неприветливом молчании класса! Мне не надо было оглядываться - я ощущал на
себе враждебные  взгляды  однокашников. Это  маленькое тщеславие помогло мне
пройти  без  урона  через кризисы и переломные  моменты  юности, я бежал  от
самого  себя,  заучивая  острова  Зондского  архипелага   или   неправильные
греческие глаголы.  Это  отец во  мне склонялся над  работой,  посапывая  от
сосредоточенности и рвения,  отец, проводивший большим  пальцем  по готовому
изделию: ладно  сделано, без сучка и задоринки, И вот уже не разобрать букв,
сумерки, в открытое  окно доносится  из казарм  вечерняя зоря; у  окна стоит
мальчик с пылающим взором, задыхаясь от прекрасной, полной отчаяния  печали.
О чем печаль? Ах, этому  нет названия, оно  так  необъятно и бездонно, что в
нем  тонут  все   острые   иголочки   мелких   обид  и  унижений,  неудач  и
разочарований, со всех сторон впивающиеся  в  душу робкого мальчика. Да, это
уже  - матушка,  такая полнота любви и скорби.  То,  где сосредоточенность и
упорный труд, - отец, а это, безбрежно чувствительное,  страстно  нежное,  -
мать, как же совместить, сочетать то и другое в узкой мальчишеской груди?
   Одно время был у меня приятель,  с которым  меня связывала мечтательная
дружба,  то  был деревенский мальчик,  старше меня,  со  светлым  пушком  на
подбородке,  удивительно  бездарный  и  нежный; мать посвятила  его  богу  в
благодарность за исцеление отца, и ему предстояло стать  священником. Всякий
раз, как его вызывали отвечать, происходила настоящая трагедия: сталкивались
добрая воля и паника, он дрожал как осиновый лист и не способен был выдавить
ни слова. Я  стал натаскивать его,  изо всех сил стараясь  помочь, он слушал
меня, разинув  рот, не сводя с  меня  красивых,  обожающих глаз.  Когда  его
спрашивали, я  страдал за  него  невыразимо,  бешено; весь  класс  стремился
помочь,  подсказать ему, тут  даже и меня амнистировали,  толкали под  бока:
слушай, какой  ответ? А потом мой друг сидел весь красный,  уничтоженный,  я
подходил к нему со  слезами на  глазах, утешал: вот видишь, сегодня уже было
немножко  лучше,  ты почти  ответил,  погоди, дело  пойдет на лад! Во  время
письменных  работ  я посылал ему решения в свернутой шпаргалке - он сидел на
другом  конце класса: эстафету мою передавали  из рук в руки, и никто ее  не
разворачивал - она ведь предназначалась ему; юность бывает жестока, но она -
рыцарственна. Общими силами мы дотащили его по третьего класса, но  потом он
провалился  безвозвратно и  уехал  домой; говорили,  он дома повесился. Этот
мальчик был, пожалуй, самой  большой, самой страстной любовью моей жизни.  Я
думал о ней, читая позже досужие измышления о сексуальных побуждениях дружбы
подростков. Господи,  какая чепуха!  Да  мы с трудом, неловко, подавали друг
другу руки, мы  чуть ли не с сокрушением и мукой постигли изумительный факт,
что мы - души; нас наполняло счастьем то, что мы можем смотреть на одни и те
же  предметы.  У меня было ощущение, что я учусь для него, чтоб  помочь ему,
только в  ту пору я искренне любил  учиться,- тогда это имело  прекрасный  и
добрый  смысл.  По сей  день  слышу  собственный  настойчивый,  старательный
голосок:  "Слушай,  повторяй за мной:  растения открытосемянные  делятся  на
растения с одной семядолей, с двумя  семядолями и без  семядоль".- "Растения
делятся на односемянные..." -  бормочет мой большой друг уже мужским голосом
и устремляет на меня чистые, любящие, по-собачьи преданные глаза.
   Несколько позднее была у меня иная любовь: ей было  четырнадцать, мне -
пятнадцать лет.  Она была сестрой одного  моего товарища,  он  провалился по
латыни  и греческому, - большой был шалопай и бездельник. Однажды в коридоре
гимназии меня остановил потрепанный,  унылого вида, подвыпивший господин, он
снял передо  мной шляпу, представился: "Младший чиновник  имярек", -  Причем
подбородок у него дрожал мелкой дрожью. Вот, мол, слыхать, вы такой отменный
ученик,  так  не  окажете  ли  милость, не  поможете ли  сынку  в  латыни  и
греческом? "Репетитора нанять я не в  состоянии,- лепетал он, - так что если
ваша  величайшая  любезность, сударь..." Он  назвал меня сударь, этого  было
достаточно; мог ли я требовать большего?  Я с энтузиазмом взялся  за  труд и
попытался  втолковать  хоть что-то  этому отъявленному лоботрясу. Семья была
странная: отец  вечно пребывал  в должности или в  состоянии опьянения, мать
ходила по домам шить, что ли; жили они на узкой, дурной славы, улице, там, с
наступлением   вечера,   выходили   на   панель   толстые,   старые   девки,
раскачивавшиеся, как утки.  А дома был  - или не был - мой ученик,  была его
младшая  сестра,  чистенькая,  робкая,  с   узеньким   личиком  и  светлыми,
близоруко-выпуклыми глазами, вечно потупленными над каким-нибудь вышиванием.
Ученье шло из рук вон, мальчишка  не  думал заниматься, да и все тут. Зато я
по уши, до боли влюбился в эту тихую девочку, скромненько сидевшую на стуле,
держа  вышивание у  самых  глаз. Она всегда  поднимала  их вдруг  и  как  бы
испуганно, потом словно извинялась за это дрожащей улыбкой. Брат ее уже даже
не снисходил выслушивать мои лекции, он великодушно позволял мне  писать  за
него уроки, а сам отправлялся по своим делам.  И я корпел над его тетрадями,
словно это  был  для меня бог весть  какой  труд; когда  я  поднимал  глаза,
девочка  мгновенно  опускала  свои,  краснея  до  корней волос,  а  когда  я
заговаривал, глаза ее чуть ли не выскакивали от испуга и на губах появлялась
дрожащая, до жалости робкая  улыбка. Нам не о чем было говорить, все  ужасно
смущало нас; на стене  тикали часы, издавая хрип вместо боя; временами, - не
знаю уж, каким чувством,- я догадывался,  что она вдруг начинала чаще дышать
и быстрее продергивать нитку, - тогда и у меня начинало колотиться сердце, и
я не осмеливался поднять голову, только принимался  без  нужды перелистывать
тетради ее братца, чтоб  заняться хоть чем-то.  Я заливался краской, стыдясь
собственного  смущения, и твердил  себе:  завтра  скажу ей что-нибудь такое,
чтоб она могла разговориться со мной. Я  придумывал сотни разговоров, даже с
ее ответами. Например:  "Покажите, пожалуйста, что  вы вышиваете  и  что это
будет", - и в таком роде. Но вот я приходил и собирался заговорить, и тут-то
у меня начинало бухать  сердце, и горло сжималось, и я не мог произнести  ни
слова, а  она поднимала испуганные глаза, а я  горбился над тетрадями, бурча
мужским голосом, что опять здесь куча ошибок. А между тем по дороге домой, и
дома,  и  в  школе  у меня  все не выходило из  головы:  что я ей скажу, что
сделаю... Поглажу по волосам, начну давать платные уроки и куплю ей колечко,
спасу ее каким-то образом, вырву из этого дома;  сяду рядом, обниму - и мало
ли  что еще.  Чем  больше я  выдумывал,  тем  сильнее билось  сердце  и  тем
беспомощнее ввергался  я в  паническое  смущение.  А братец ее  оставлял нас
наедине уже умышленно. "Завтра подскажешь",- бросал он, как истый шантажист,
и исчезал из  дому. И вот однажды: да, сейчас поцелую, вот возьму и поцелую,
подойду  к  ней  и  сделаю это, вот сейчас встану  и  подойду... И вдруг я в
смятении, чуть ли не с ужасом осознаю, что в самом деле встаю и иду к ней...
И она встает,  рука с  вышиванием  дрожит, губы  полуоткрылись от ужаса.  Мы
стукнулись лбами - и ничего более! Она отвернулась, судорожно всхлипнула: "Я
вас  так  люблю, так люблю!" Мне  тоже  хотелось плакать,  а я не  знал, что
делать, господи  Иисусе, что же теперь? "Кто-то  идет!"  - вырвалось у  меня
глупо, она перестала всхлипывать, но это и  был  конец прекрасной минуты.  Я
вернулся  к  столу, красный  и растерянный,  и  стал  собирать тетради.  Она
сидела, чуть не носом уткнувшись в вышивание, и колени у нее дрожали. "Ну, я
пошел",-  промямлил я,  и  на ее  губах затрепетала  покорная,  перепуганная
улыбка.
   На другой день ученик мой с видом знатока процедил  мне сквозь зубы: "А
я знаю,  что ты с моей сестрицей выделываешь!" И понимающе подмигнул. Юность
удивительно бескомпромиссна и последовательна. Больше я к ним не ходил.
   IX
   В конечном  счете  жизнью движут  главным  образом две силы: привычка и
случайность. Сдав выпускные экзамены (едва ли не разочарованный тем, как это
оказалось легко),  я не имел никакого определенного представления о том, кем
же я, собственно, хотел бы стать, но так как мне уже дважды случалось давать
уроки  (и в обоих  случаях я казался себе важным  и большим человеком), то и
открывалось  мне то единственное,  что походило на привычку:  учить  других.
Почему и решил я записаться на философский факультет. Отец был доволен этим:
учитель - все-таки государственный служащий и по выслуге получает пенсию.  В
ту пору я  был  уже  долговязый,  серьезный  юноша и обрел  право  сидеть  в
трактире  за  столом,  накрытым  белой  скатертью,  вместе  со  священником,
нотариусом и  прочей городской знатью, и важничал я невероятно: впереди была
жизнь.  Я  как-то  сразу увидел,  до  чего  же  эта  знать  провинциальна  и
мужиковата; и  я  считал себя  призванным  добиться  большего,  чем  они,  и
принимал таинственный вид, как человек, вынашивающий великие планы. Однако и
за  этим  крылась лишь  моя  неуверенность,  да  отчасти  боязнь  шагнуть  в
неизвестное.
   Пожалуй, то был  самый трудный момент в моей жизни - когда  я  вышел из
поезда в  Праге со своим чемоданчиком  и вдруг  потерял голову:  что дальше,
куда податься? Мне  чудилось - все на  меня оглядываются, смеясь тому, как я
стою,  растерянный,  с  чемоданчиком  у  ног;  я  мешал  носильщикам,   люди
натыкались на меня, извозчики окликали:  "Куда  подвезти,  барич?"  В панике
подхватил  я чемоданчик  и  пошел  скитаться  по  улицам.  "Эй, с чемоданом,
сойдите с тротуара!"  - крикнул  мне полицейский. Я  бежал  в боковые улицы,
совсем  потерявшись, без цели, перекладывая чемодан из руки  в руку. Куда я?
Не знаю,  а потому надо  двигаться, остановись  я - будет еще хуже.  В конце
концов  я  уронил  чемодан,-  пальцы  мои совсем  онемели  от  тяжести.  Это
случилось на тихой улочке, между булыжниками пробивалась травка - совсем как
у  нас  на  площади; и  прямо  перед моими глазами  на воротах  дома прибито
объявление:  "Сдается  комната  для  одиноких".  Я  вздохнул  с безграничным
облегчением: все-таки нашел!
   Я снял эту комнату у неразговорчивой старухи; в комнате  стояла кровать
и  кушетка, она наводила уныние, но не важно: ведь  я уже  в безопасности. Я
был в жару от волнения,  не мог ни есть,  ни пить, ничего,  но приличия ради
притворился, что иду пообедать, и пошел бродить по улицам, страшась не найти
дорогу к моему пристанищу. В ту ночь нервная лихорадка дурманила мне голову,
разбивая сон,  я проснулся  под утро,  а в  ногах моей кровати сидит толстый
молодой человек, от него разит пивом, и он декламирует какие-то стихи.
   - Ага, продрал зенки-то, - сказал он и продолжал декламировать.
   Я думал, это мне еще снится, и закрыл глаза.
   - Господи,  вот  болван,-  промолвил  толстый молодой человек  и  начал
раздеваться.
   Я сел; молодой человек, сидя на моей кровати, разувался.
   - Опять привыкать к новому идиоту, - посетовал он - Скольких трудов мне
стоило заставить твоего  предшественника заткнуться, а ты собираешься теперь
дрыхнуть как пень!
   Это было  сказано с горечью, но я страшно  обрадовался тому, что кто-то
со мной разговаривает.
   - Что это были за стихи? - спросил я.
   Молодой человек рассвирепел.
   - Стихи! Что ты понимаешь в стихах, молокосос! Послушай,- заплетающимся
языком  бормотал  он,-  хочешь  со  мной  ладить,  тогда  упаси   тебя   бог
разговаривать со мной  об этом дурацком парнасизме. Ни  хрена ты в поэзии не
смыслишь.
   Держа ботинок в руке и заглядывая в его недра, он начал тихо и страстно
читать какое-то стихотворение.  Очарование легким морозцем  охватило  меня -
все это было так бесконечно ново и странно. Поэт швырнул ботинок в дверь - в
знак того, что кончил,- и встал.
   - Нищета,- вздохнул он.- Нищета.
   Он задул  лампу и тяжело  повалился  на кушетку;  слышно было,  как  он
что-то шепчет. Потом в темноте раздался его голос:
   - Слушай, как  там дальше: "Ангел  божий, мой  хранитель..." А? Тоже не
помнишь? Вот  станешь такой  же свиньей, как я, и тебе  захочется вспомнить,
погоди, ох, как захочется.
   Утром он еще спал, опухший и  растрепанный. А проснувшись, смерил  меня
угрюмым взглядом.
   - Философию изучать? К чему? И охота тебе...
   Однако он покровительственно  проводил меня к университету - "вот здесь
это, а там то, и пошел ты к черту ". Я был сбит с толку и околдован. Так вот
она, Прага, и вот какие  здесь люди! Наверное, это  в порядке  вещей,  и мне
надо приспособиться.
   За несколько дней я  ознакомился с  распорядком университетских лекций,
царапал  в  тетрадках ученые выкладки, которых  я  и доныне не понимаю, а по
ночам спорил с пьяным поэтом о поэзии, о девчонках, о жизни вообще, все это,
вместе взятое, вызывало в моей  провинциальной голове некое кружение, однако
вовсе не  неприятное.  Да и помимо того  было на что смотреть. Вообще  всего
вдруг стало  слишком много,  меня захлестнуло, хаотично и внезапно. Я, может
быть,  снова  закопался  бы в свою  надежную  нелюдимую зубрежку,  если б не
толстый пьяный  стихотворец с его  возбуждающими  проповедями. "Все на свете
дерьмо",- скажет он  безапелляционно, и  дело с  концом; одну лишь поэзию он
частично исключал из круга своего неистового презрения. Я жадно впитывал его
циничное высокомерие к явлениям жизни;  он  помог  мне победно справиться  с
нагромождением  новых  впечатлений и неразрешимых вопросов; я мог  теперь  с
гордостью  и удовлетворением  смотреть на  множество  вещей, на которые  мне
стало наплевать. Разве это не давало мне великолепного чувства превосходства
над  всем   тем,  что   я  отрицал?  Не   освобождало  от  романтических   и
меланхолических грез  о жизни, которую мне все еще, вопреки моей  прекрасной
свободе и документально удостоверенной зрелости, не удавалось забрать в свои
руки? В юности человеку хочется всего, что он видит, и он сердится, когда не
может всего этого получить, за  что  и мстит миру и людям, ища, в  чем бы им
отказать.  Потом  он  силится сам  себя  убедить в собственной  неистовости;
начинаются  ночные  кутежи,  экспедиции в  темные  закоулки жизни,  ужасающе
пустозвонные  споры  и  погоня  за  любовным опытом,  словно в  этом  и есть
величайшие трофеи мужественности.
   А может быть, было тут и нечто иное; может быть, за восемь школьных лет
самоограничения во мне накопился избыток страстей и глупости  - и вот теперь
все это рвалось  наружу. Может быть, это были попросту признаки возмужания -
как появление усов и бороды и исчезновение загрудинной  железы. Видимо, было
естественно  и необходимо  пережить эту стадию,  но  в  соотношении  со всей
жизнью  то  был период  странный,  выходящий  из ряда  вон, этакое роскошное
ничегонеделание  и  нечто  вроде торжества,- дескать,  вот как  нам  удалось
опровергнуть смысл жизни! Я уже  и в  университете-то не числился;  я  писал
стихи - думаю, плохие; тем не менее  их печатали  в журналах,  которые давно
никто не помнит. Я  рад,  что не  сохранил их,  что даже  в памяти  моей  не
осталось от них и следа.
   Конечно,  все  это  кончилось скандалом.  Приехал  отец  и  учинил  мне
страшнейшую  головомойку; раз так, мол,  то и он не дурак  посылать  сыночку
деньги  на  прожигание  жизни. Я  обиделся,  надулся,- конечно, оттого,  что
совесть  моя  была нечиста; я докажу, что и сам себя  прокормлю!  И  отослал
ходатайство  в   дирекцию  железных  дорог   -  с   просьбой   принять  меня
практикантом. К моему удивлению, ответ я получил положительный.
   X
   Меня определили  на пражский  вокзал Франца-Иосифа, где мне  предстояло
постичь  тайны железнодорожно-канцелярской службы...  И вот - контора, окном
на темный  перрон,  из-за чего  целый  день  в  ней горела лампа;  страшная,
безнадежная дыра,  где я подсчитывал  плату за транзит  и  тому подобное. За
окном мелькают люди, кого-то ждущие  или куда-то едущие; это создает  особую
нервную, почти патетическую атмосферу встреч и расставаний, а человек у окна
исписывает бумагу дурацкими абсолютно ему безразличными цифрами.  А впрочем,
что-то в этом было. Время от времени захочешь, размяться походить по перрону
с  безучастным  видом,- к  вашему сведению,  я  здесь  свой  человек... А  в
остальном - бесконечная,  отравляющая,  тяжелая  скука;  одно лишь  глубокое
удовлетворение: вот я уже сам себя содержу. Ну да, я горблюсь у лампы, как и
в  ту  пору,  когда  делал уроки по  арифметике,  но  ведь  тогда  это  было
всего-навсего  подготовкой к жизни, а  теперь - сама жизнь. А  это  огромная
разница,  сударь мой. Я начал  презирать собутыльников, с которыми растратил
прошлый год: все они - несамостоятельные, зеленые юнцы, тогда как я уже стою
на   своих  ногах.   И   вообще  я  стал  избегать  их,  предпочитая   некий
патриархальный трактирчик, где степенные отцы семейств обменивались мнениями
и  толковали  о  своих  делах. И  я,  господа, не случайно  хожу сюда:  я  -
взрослый,  сложившийся   человек,  зарабатывающий  на  жизнь  изнурительным,
безрадостным  трудом.  Ведь то,  что мне  приходится  делать  для заработка,
просто ужасно; весь день шипит газовая лампа, невыносимо! Пусть я всего лишь
практикант, но я уже изведал, господа, что такое жизнь. Зачем же я пошел  на
эту  работу?  Да,  видите ли, по семейным  соображениям  и тому подобное.  В
городке,  где прошло мое детство, строили железную дорогу, и я  мечтал стать
кондуктором  или  рабочим,  который возит  в  вагонетках камень из  карьера.
Этакий,  знаете  ли ребяческий идеал; вот и  выписываю  теперь  авизовки,  и
всякие такие вещи. На меня  не обращали внимания, у каждого взрослого - свои
заботы, а мне просто страшно было идти домой, потому что дома я от усталости
сразу  свалюсь в постель, и у меня опять начнется ночная лихорадка, и весь я
покроюсь этим несносным потом,- это у меня от темного  помещения, понимаете?
Но никто  не  должен знать про  это,  практиканту  нельзя  болеть, а  то еще
уволят;  так  что  пусть держит про себя то, что с ним происходит по  ночам.
Хорошо еще,  я успел кое-чего повидать, так  что хоть есть чему сниться.  Но
такие тяжелые сны: все перепутано и туманно - просто чудовищно. И  до того у
меня настоящая и серьезная жизнь, господа, что я от нее подыхаю. Жизнью надо
как-то пренебрегать, чтоб постичь ей цену.
   Этот  период был у меня каким-то бесконечным  монологом; страшная  вещь
монолог - нечто вроде самоистребления, вроде отсекания уз, привязывающих нас
к жизни.  Человек, ведущий монолог,- он  уже не просто одинок,  он отчислен,
потерян. Бог  весть, что это было во  мне,-  строптивость  или еще что, но я
находил какую-то странную прелесть в своей конторе  хотя  бы  за то, что она
меня губила, к тому же еще возбуждающая нервозность прибытий и отъездов, эта
суета,  этот  хаос...  Вокзалы  -  особенно   в  большом  гор