ет  его  с  миром столярной  мастерской.  Даже немного
пьянит; сюда уж  не  явятся  ни  папа,  ни  мама, ни  подмастерье  Франц;  и
маленький человек впервые пьет вино уединения. А есть еще и другие миры, где
ребенок - сам  по  себе, один; например,  в штабеле длинных досок попадаются
доски покороче, и вот вам маленькая пещерка, есть у нее и потолок и стены, и
пахнет она смолой, теплым деревом. Никто сюда не пролезет,  а для  мальчика,
для его таинственного мира здесь достаточно места. Или можно повтыкать щепки
в землю - это забор; насыпать опилки,  а в них  вдавить горстку разноцветных
фасолин -  это курицы, а самая большая,  крапчатая  фасолина - петух. Позади
дворика, правда, есть настоящий забор, и за  ним кудахчут настоящие куры,  и
настоящий  золотистый  петух стоит, поджав одну ногу, и  озирается  пылающим
глазом, но ведь это не то; мальчик сидит  на корточках над крошечной оградой
иллюзии,  сыплет  опилки  и  тихонько  шепчет:  "Цып-цып-цып!"  Это  -   его
хозяйство, а вы, взрослые, должны делать вид, будто ничего этого  не видите,
потому что если посмотрите - разрушите чары.
   Впрочем, кое на что годятся и взрослые.  Например, когда на  колокольне
костела  пробьет полдень,  работники  перестают пилить,  вытаскивают пилу из
недопиленной  доски  и  вольготно  рассаживаются  на  штабеле - есть;  тогда
мальчик  вскарабкивается  на  спину сильного Франца и садится  верхом ему на
влажную шею.  Это - его привилегия и настоящий каждодневный праздник.  Франц
страшный  драчун, он  уже  откусил кому-то ухо  в драке, но мальчик не знает
этого; он  боготворит Франца за то,  что тот  так  силен, и  за  свое  право
восседать у  него  на  шее  за полуденным  торжеством.  Есть  еще  и  другой
работник,  его  зовут пан  Мартинек; он тихий, худой, у него  висячие усы  и
большие,  прекрасные глаза. С  ним мальчику играть запрещают,  потому что  у
пана Мартинека, говорят, чахотка.  Мальчик не знает, что это такое, и всякий
раз,  когда пан Мартинек смотрит на него так дружески и  ласково, испытывает
что-то вроде смущения или страха.
   И бывают выходы в их мир.  Мама скажет:  "Сходи-ка, сынок, к  пекарю за
хлебом!" Пекарь  -  толстый, весь в муке;  иногда  из булочной  видно  через
стеклянную  дверь,  как  он  мечется  вокруг  дежи,  месит тесто  деревянной
лопатой. Вот  бы никто не подумал: такой  большой, толстый, а кружит  вокруг
дежи так, что только шлепанцы хлопают по пяткам. Мальчик, как святыню, несет
домой еще теплый каравай, зарываясь босыми ножками в теплую дорожную пыль, и
с наслаждением вдыхает  золотистый  запах  хлеба.  Или пойдешь к  мяснику за
мясом: на крючьях висят страшные, кровавые куски,  а мясник  или его жена, с
лоснящимися лицами, разрубают секачом розовую  кость и - шлеп на весы; и как
это они пальцы себе не отрубят!  А  вот у  бакалейщика  совсем  другое:  там
пахнет имбирем,  пряниками и много чем еще, и пани бакалейщица разговаривает
тихо, нежно  и отвешивает пряности на крошечных весах; и тебе дают на дорогу
два волошских орешка,  один обычно  червивый и высохший,  но это не важно  -
важно, что есть две скорлупки, и можно раздавить их пяткой - то-то щелкнет!
   Вспоминаю этих давно умерших людей, и так мне хочется еще разок увидеть
их такими, какими я видел  их тогда. У  каждого был свой мирок,  и в  нем  -
свое, таинственное, дело. Каждое ремесло было как особый мир, и  каждый - из
особого материала, с особыми обрядами. А  воскресенье -  странный день: люди
ходят  не в фартуках, не  с засученными рукавами, а в черных костюмах, и все
почти одинаковые;  казались  они  мне  тогда какимито чужими,  непривычными.
Иногда отец посылал меня за пивом; и пока трактирщик цедил пену в запотевший
кувшин,  я застенчиво  поглядывал  в угол, а  там за  столом сидели  мясник,
пекарь,  парикмахер,  а  иногда  и  полицейский  -  толстый, в  расстегнутом
мундире, отставив ружье к стене,- и все они разговаривали громко и вперебой.
Странно мне было видеть их вне мастерских и лавок; мне это казалось  немного
неприличным  и недостойным. Теперь я сказал бы, что меня тревожило и сбивало
с толку - видеть,  как перемешиваются их замкнутые  миры. Может, и шумели-то
они так потому, что нарушали какой-то закон.
   У каждого был свой мир, мир его ремесла.
   Некоторые были табу - как пан Мартинек, или городской дурачок, мычавший
на улицах, или каменотес - этого молчальника изолировало от людей то, что он
был нелюдим  и  вдобавок спирит.  И  среди  миров взрослых  были  маленькие,
отгороженные от всех, мирки мальчика; были у него дерево, ограда из щепочек,
уголок  между досками; исполненные  тайн места глубочайшего счастья, которое
он не делил ни с кем. Присядь на корточки, затаи дыхание - и вот все слилось
в единый, вездесущий и приятный гул: грохот досок, приглушенные шумы ремесел
- у  каменотеса  стуки,  у  жестянщика  дребезжит  жесть, в  кузнице  звенит
наковальня,   кто-то  отбивает   косу,   где-то   плачет   младенец,   вдали
перекликаются дети, взволнованно кудахчут куры,  и мама зовет с порога: "Где
же ты?" Это  ведь  только  сказать - городок, а в  нем между тем  такая уйма
жизни  -  как широкая река: прыгни в  свою лодочку и притаись,  пусть качает
тебя,  пусть  уносит  -  прямо голова  пойдет кругом,  и  тебе  чуть  ли  не
страшновато. Спрятаться от всех - это ведь тоже выход в мир.
   IV
   А мир детей, когда они собираются вместе, -  это уже нечто совсем иное.
Одинокий  ребенок забывает  в игре о себе,  обо  всем, что  его  окружает, и
забвенье это  - вне времени.  В  общие  игры детей  вовлечено более  широкое
окружение, и  их общий мир подчинен временам года. Никакая скука не заставит
мальчишек играть  в  шарики летом.  Шарики катают  весной, как только оттает
земля; это - закон, столь же серьезный и непреложный, как тот, который велит
распуститься подснежникам или печь пасхальные жаворонки - матерям. Несколько
позднее играют в  салочки и прятки, а  уж школьные каникулы  -  время всяких
отчаянных похождений: например, бегать в  поле за  кузнечиками или  купаться
тайком  в  реке.  Ни один  уважающий себя  мальчишка  не ощутит  потребности
зажигать костер  летом;  это  делают осенью, когда  запускают змеев.  Пасха,
каникулы, рождество, ярмарка,  гулянья, храмовый праздник - все очень важные
даты  и  резкие  переломы  времени. Детский год  имеет свое  чередование, он
строго  расчленен  по  периодам; одинокий ребенок играет в вечности,  стайка
детей - во времени.
   Сынишка  столяра  не   был  в  этой  стайке  личностью,  сколько-нибудь
выделявшейся; на него мало обращали внимания, корили за то, что он маменькин
сын и  трусишка. Но разве не он вынес на пасху трещотку, которую вырезал для
него пан Мартинек, разве не добывал щепы для сабель и не было у него сколько
угодно  чурочек? А  дерево  -  ценный  материал. Чем был в сравнении  с  ним
мальчишка стекольщика со своими грязными кучками замазки? Вот сын  маляра  -
другое дело; раз как-то он выкрасил себе физиономию ярко-голубой краской и с
тех пор пользовался особым почетом. Зато на дворе у столяра были доски, и на
них можно было достойно, молча качаться, а не есть ли и это некое отторжение
от земли,  следовательно, исполнение  самой  жаркой мечты?  Пусть  мальчишка
маляра выкрасил лицо голубым: его никогда не звали покачаться.
   Игра есть игра,  дело  серьезное,  дело чести;  и  нет в  игре никакого
равенства:  ты  или  выдаешься,  или  подчиняешься. Следует  признать,  я не
выдавался;  я не был ни самым сильным,  ни самым  смелым  в стае и, кажется,
страдал от  этого. Какой мне прок оттого, что местный полицейский моему отцу
козырял, а маляру - нет! Когда отец  надевал  длинный черный  сюртук и шел в
городской совет, я, ухватившись за его толстый палец, старался шагать так же
широко, как он; эй, мальчишки, видите, какой у  меня важный папа! В праздник
вознесения он даже держит один  шест балдахина над  священником;  а когда  у
него именины, то накануне вечером приходят местные  музыканты и играют в его
честь! И  папа стоит на пороге, без фартука, и с достоинством принимает дань
уважения. А я,  опьяненный  мучительной сладостью гордыни,  высматриваю моих
сверстников, которые благоговейно слушают музыку, и, чувствуя легкий  озноб,
наслаждаюсь этой вершиной  мирской славы и трогаю папу, чтоб все видели, что
я - его. А на другой день мальчишки и знать не хотят о моем триумфе; опять я
- тот, кто ничем не выделяется и кого никто не желает слушать - разве только
я  позову их качаться  к нам во двор. А вот нарочно не позову, лучше  сам не
стану качаться; и я, с горя, назло, решил выделяться хотя бы в школе.
   x x x
   Школа - опять-таки совершенно особый мир. Там детей различают уже не по
отцам, а по фамилиям; их определяет уже не то, что один - сын стекольщика, а
другой  - сапожника, а то,  что  один - Адамец, а  другой  - Беран. Это было
такое  потрясение  для  сынишки  столяра,  что  он  долго привыкал  к  этому
новшеству. До сих пор  он принадлежал семье,  мастерской, дому, мальчишечьей
компании;  а  теперь  сидит  вот,  страшно  одинокий,  среди  сорока  других
учеников,  большинство  которых ему  не знакомо, с которыми  не было  у него
никакого  общего  мира. Сидел  бы  с ним рядом папа  или  мама,  пусть  даже
подмастерье Франц  или  долговязый, грустный пан Мартинек -  тогда бы другое
дело;  можно  бы держаться за  его полу и не  терять связи со  своим  миром;
ощущать его  за  собой,  как  защиту.  Мальчик  готов  был  разреветься,  но
побоялся,  что другие  посмеются над  ним.  И никогда  он так и не слился  с
классом. Другие  мальчики вскоре передружились, стали толкать друг друга под
партами, но им-то было легко: не было у них дома ни столярной мастерской, ни
ограды  из  щепок,  внутри усыпанной  опилками, ни силача  Франца,  ни  пана
Мартинека; им  не по  чему было так  горестно тосковать. Сын столяра сидел в
суете класса, потерянный, и горло у него сжималось. Подошел к нему  учитель,
сказал ободряюще:
   - Ты послушный и тихий мальчик.
   Мальчик  залился  краской,  и  на   глаза  его  навернулись  слезы  еще
неизведанного  счастья.  С  той  поры и  стал он в школе  послушным и  тихим
мальчиком - что, разумеется, еще больше отдалило его от остальных.
   Но школа дает ребенку еще и другой, большой и новый опыт: здесь ребенок
впервые  сталкивается  с иерархическим устройством жизни. Правда, и  до сего
времени ему приходилось повиноваться некоторым людям; вот  мама велит что-то
сделать - но мама-то ведь наша, и  она существует для того, чтобы варить нам
еду, и еще она целует и ласкает; папа бушует порой - зато в другой раз можно
взобраться к  нему на  колени  или  уцепиться  за его  толстый палец. Другие
взрослые  тоже  иногда  одергивают тебя или ругают, но это  пустяки, и можно
просто убежать. А вот учитель - совсем другое дело; учитель  для того только
и создан,  чтоб делать замечания и приказывать. И нельзя убежать, спрятаться
- только  краснеешь и от стыда  готов провалиться  сквозь землю. И уж  никак
невозможно  вскарабкаться к нему на колени  или уцепиться за  чисто  вымытую
руку; он - всегда над тобой, недоступный и неприкосновенный. А законоучитель
- еще того пуще. Погладит он тебя по голове -  и значит  это не просто  тебя
погладили, а  отличили и возвысили над прочими, и  ты  с трудом  сдерживаешь
слезы благодарности  и гордости. До  школы был у мальчика свой мир, а вокруг
него -  множество замкнутых, таинственных миров:  пекаря,  каменотеса и всех
других.  Теперь  же  мир  разделился  надвое:  мир  высших  -  там  учитель,
законоучитель  и  еще  те,  кому  позволено  разговаривать  с ними, то  есть
аптекарь, доктор, нотариус,  судья; и - мир обычных людей, где -  папы и  их
дети. Папы живут в мастерских и лавках и только выходят  постоять па пороге,
словно обречены держаться своих домов; а люди из мира высших встречаются  на
площади, широким жестом снимают друг перед другом шляпы, они могут постоять,
беседуя, или пройтись немного вместе. И их стол в трактире на площади накрыт
белой  скатертью, тогда как скатерти на других столах - в красную  или синюю
клеточку; их стол чем-то похож на алтарь. Теперь-то  я понимаю, что  и белая
эта  скатерть была вовсе  не  так  уж  свежа, и  священник наш  был толстый,
добродушный и страдал насморком, и  учитель был этакий деревенский  бобыль с
красным носом. Но в ту пору они воплощали для меня нечто высшее и чуть ли не
сверхчеловеческое. То было первое разделение мира по рангам и власти.
   А я был тихий, прилежный ученик, и меня ставили в пример остальным;  но
втайне  я  до дрожи душевной восхищался сыном  маляра, сорванцом и шалопаем,
который  озорством  своим доводил  учителя  до  исступления и однажды укусил
священника за палец.
   Этого мальчишку чуть  ли не боялись и  ничего  не могли с ним поделать.
Его могли  лупить как угодно -  он только смеялся им в глаза:  что бы  то ни
было,  а плакать было  ниже  его дикарского достоинства.  Кто  знает,-  быть
может,  то обстоятельство, что сын маляра  не взял меня в товарищи,  сыграло
самую  решающую роль в моей  жизни. А я бы  отдал все на свете,  только б он
дружил со мной. Раз как-то,  не помню уж, что он там вытворял, но балкой ему
раздробило пальцы; все дети закричали - он один не проронил ни звука, только
побледнел и  стиснул зубы. Я видел,- он шел домой, поддерживая окровавленную
левую кисть правой рукой, словно нес трофей. Мальчики гурьбой бежали за ним,
вопя: "На  него  балка  свалилась!"  Я  был почти  без  чувств  от  ужаса  и
сострадания,  У меня дрожали ноги,  и  дурнота  подступала  к  горлу.  "Тебе
больно?" - едва выговорил я. Бросив мне гордый, горящий, насмешливый взгляд,
он  процедил сквозь зубы:  "А тебе-то что?" Я отстал от него - отвергнутый и
униженный. Ну погоди, я покажу, я докажу тебе, на что я способен! Я бросился
в нашу мастерскую и сунул  левую руку в тиски, которыми зажимают доски; стал
завинчивать -  ладно,  вот увидите!  Слезы  брызнули  у меня из  глаз,- ага,
теперь мне так же больно, как ему! Я ему  покажу... Я затянул тиски еще, еще
больше... я уже не  чувствовал боли, я был в экстазе. Меня нашли в обмороке,
с рукой в  тисках. До сих пор последние фаланги пальцев на левой руке у меня
парализованы. Теперь  эта рука морщиниста и суха, как лапа индюка, но до сих
дней   она  отмечена  памяткой...  чего,  собственно?  Мстительной   детской
ненависти или страстной дружбы?
   V
   В ту пору к нашему городку подводили железную дорогу. Строить ее начали
давно,  и теперь  подошли совсем близко; даже на  дворе столяра слышно было,
как рвут камень для  полотна. Нам, детям, строго-настрого  запретили  ходить
туда, - во-первых, там взрывали динамит, а во-вторых,  люди-то там уж больно
неподходящие; сброд такой, что только  тьфу,  говорили  у нас.  Однажды отец
повел меня  туда - погляди, мол, как  строят дорогу. Я судорожно уцепился за
его руку,-  "эти  люди" внушали мне страх; жили они в дощатых бараках, между
которыми сушилось на веревках рваное тряпье, а  в  самом большом бараке  был
трактир  с  грудастой, сердитой  хозяйкой, которая  непрерывно ругалась.  На
линии полуголые люди кирками долбили  камень; они кричали что-то отцу, но он
им не отвечал. Стоял там еще какой-то человек с красным флажком.
   - Смотри, сейчас будут взрывать,- сказал отец, и я еще  крепче сжал его
руку.
   -  Не  бойся,  ведь  я с тобой,-  уверенно говорит отец, и  я, блаженно
вздыхая, чувствую,  какой  он  сильный и надежный;  там, где он,-  не  может
случиться ничего дурного.
   Раз  как-то к  нашему забору подошла оборванная девочка,  сунула нос  в
щелку и что-то залепетала.
   - Ты что говоришь-то? - спросил Франц.
   Девочка злобно показала язык и продолжала что-то болтать.  Франц позвал
отца. Тот, перегнувшись через забор, спросил:
   - Чего тебе, малышка?
   Девочка еще быстрее повторяла что-то по-своему.
   - Не понимаю, - серьезно сказал отец. - Кто вас знает, что вы за народ.
Постой тут!
   Он позвал маму:
   - Глянь, глаза-то у ребенка!
   У девочки были огромные черные глаза с очень длинными ресницами.
   - До чего ж хороша! - изумленно ахнула мама.- Есть хочешь?
   Девочка -  ни слова, только  смотрит  на нее своими прекрасными  очами.
Мама вынесла ей кусок хлеба с маслом, но малышка покачала головой.
   - Может, итальянка, а то - венгерка,- неуверенно предположил отец.- Или
румынка. Кто ее знает, чего ей надо.
   С  этими  словами  отец  пошел прочь. Но  как  только  он  скрылся, пан
Мартинек вынул из кармана гривенник и молча подал девочке.
   На следующий день, когда я вернулся из школы, она уже сидела  у  нас на
заборе.
   - К тебе пришла! - засмеялся Франц, а я ужасно разозлился; я не обратил
на  нее  ровно  никакого  внимания, хотя она вытащила  (откуда-то, верно, из
какого-нибудь  кармана  в  своих  лохмотьях)  блестящий  гривенник  и  стала
рассматривать его так, чтобы я видел.
   Я  сдвинул одну доску поперек штабеля, чтоб сделать качели, и уселся на
конце; пусть  себе другой конец торчит  в  небо,  мне-то что;  я  повернулся
спиной ко всему на свете, мрачный  и какой-то растревоженный. И  вдруг доcкa
подо  мной  начала  медленно  подниматься; я  не  оглянулся,  но всего  меня
затопило  такое безмерное  счастье,  что стало  почти  больно.  Меня подняло
вверх, счастливого  до головокружения; тогда я  наклонился, чтобы перевесить
свой  конец,-  и  противоположный конец доски  ответил  мне легким,  плавным
движением, а на том конце сидит верхом девочка и ничего не говорит, качается
молча  и  торжественно, а  напротив нее - молчаливый, торжественный -  сидит
мальчик, и  оба не смотрят друг на друга, а всем телом, всей душой предаются
качанию - потому что это любовь. По крайней мере, любовь у мальчика, хотя он
и  не сумел бы  назвать  так  свое состояние; но оно  переполняет  его,  оно
прекрасно  и вместе  мучительно; так качаются они,  без единого слова, будто
вершат   некий   обряд,  качаются   как  можно   медленнее,   чтоб  выходило
торжественнее.
   Она была выше и старше меня, черноволосая и смуглая - как черная кошка;
я не  знаю ни имени ее,  ни  ее роду-племени.  Я показал ей свой  игрушечный
дворик,  а  она не  заинтересовалась,- видно, не поняла, что  фасолины - это
куры.  Мне от этого  стало больно, и  с тех  пор  мой  дворик перестал  меня
радовать. Зато она  изловила соседского  котенка и так крепко прижала  его к
себе,  что бедняга только в ужасе  таращил глаза.  Еще она умела  из обрывка
веревки сплести такой диковинный звездообразный узор, что это было похоже на
колдовство.
   Мальчик  не  в  силах  любить  постоянно  -  любовь  слишком  тяжкое  и
мучительное чувство; временами необходимо облегчать его,  переводя в простую
дружбу.  Мальчишки смеялись надо мной  за то, что я вожусь с девчонками, это
они  считали  ниже  своего  достоинства.  Я мужественно  сносил насмешки, но
пропасть  между мною  и  ними росла.  Один раз  моя приятельница  исцарапала
мальчишку седельщика; завязалась  было драка, но тут вмешался сын маляра; он
презрительно, сквозь зубы, процедил: "А ну ее, ребята, она ведь девчонка!" И
сплюнул,  как взрослый подмастерье. Если б он тогда дал мне знак, я пошел бы
за ним и бросил бы эту маленькую смуглянку; но он повернулся ко мне спиной и
повел свою шайку к иным победам. Я был вне себя от оскорбления и ревности.
   - Ты  не  думай, посмели  бы они нас  тронуть, я б им задал!  -  грозно
сказал я ей,  но она все равно не  поняла, только  язык им вслед показала, и
вообще держалась так, словно это я был у нее под защитой.
   Начались каникулы, и я  проводил с ней иногда целые дни, только вечером
пан Мартинек  уводил  ее  за  руку к баракам  за  рекой.  Случалось, она  не
приходила, и я не знал, куда деваться от отчаяния; забивался с книгой в свое
убежище   меж  досок   и   притворялся  читающим.  Издали  доносились  крики
мальчишеской стаи,  к которой  я уже не  принадлежал, да взрывы на  железной
дороге.  Пан  Мартинек  наклонялся ко мне, как  будто  пере