считывая доски, и
сочувственно бормотал:
   - Что ж это она нынче не пришла?
   А я делал вид,  будто не слышу его  и яростно вчитывался в  строчки; но
мне чуть  ли не сладостно  было ощущать, как обливается кровью мое сердце  и
что пан Мартинек понимает это.
   Один  раз я  не  выдержал  и отправился  к ней сам; это была  отчаянная
авантюра: мне предстояло перейти по мосткам через речку, которая в тот  день
показалась  мне  страшной  и  бурной,  как  никогда.  Сердце  у  меня  шибко
колотилось,  и я, как лунатик, шел к баракам, казавшимся  покинутыми; только
толстая трактирщица орала где-то да баба в одной рубашке  и юбке развешивала
белье,  громко  зевая,  как  большая собака нашего мясника.  Смуглая девочка
сидела на  ящике перед  одним из бараков и чинила какие-то лохмотья,  моргая
длинными  ресницами  и  высовывая  от  усердия   кончик  языка.  Без  всяких
околичностей  она подвинулась, освобождая место  для  меня, и  начала что-то
быстро, красиво говорить  на своем языке. Никогда  не  было  у меня  чувства
такого бесконечного отдаления от дома,- словно здесь совсем иной мир, словно
я  никогда  не вернусь отсюда  домой, отчаянное и  героическое  чувство. Она
обхватила  меня за  шею  своей  тонкой  обнаженной  рукой  и  долго, влажно,
щекочуще шептала мне  что-то на ухо, быть может, говорила мне по-своему, что
любит меня,  и я умирал от счастья. Потом она повела показывать мне барак, в
котором, видимо, жила; внутри было нечем дышать, так раскалило стены солнце,
и пахло там, как в собачьей конуре, на гвозде висела мужская куртка, на полу
валялись тряпье и какие-то ящики, заменявшие мебель. Там был полумрак, а она
уставилась  на меня  своими глазами, такими близкими  и  прекрасными, что  я
готов был заплакать, сам не знаю отчего: от любви, от  беспомощности или  от
ужаса.  Она села на ящик,  подтянув колени к подбородку, и зашептала что-то,
будто  песенку,  а сама  все  смотрит на  меня  своими неподвижными,  широко
раскрытыми  глазами, словно колдует. Ветром захлопнуло дверь,  и стало вдруг
совсем темно, было так страшно, сердце  у меня  билось где-то в горле, и  не
знал  я,  что теперь  будет...  В  темноте  раздался  тихий шорох,  и  дверь
отворилась:  она  стояла на  пороге,  против света,  и  неподвижно  смотрела
наружу. Тут опять прогрохотал взрыв, и она произнесла следом: "Бумм!"  И вот
уже снова развеселилась, стала показывать, что можно сплести из веревок; бог
весть отчего,  она обращалась теперь  со мной, как  мамаша или няня, даже за
руку меня взяла,  хотела отвести домой, словно я  маленький. Я вырвал руку и
принялся свистеть как можно громче, пусть знает, каков  я,  даже остановился
посередине мостков  и плюнул в воду, чтоб показать ей, что  я уже  большой и
ничего  не боюсь. Дома меня спрашивали, где я  пропадал; я наврал,  но, хотя
врал я часто и легко, как всякий ребенок, на  сей раз я чувствовал, что ложь
моя  как-то  крупнее и тяжелее,  и  потому  врал даже  с излишним  рвением,-
странно, как этого не заметили.
   На другой день девочка явилась как ни в чем не бывало.  Она попробовала
свистеть, округлив губы, и  я учил ее,  самоотверженно отказавшись от своего
превосходства: великая вещь дружба. Зато мне легче стало потом ходить к ней;
мы уже  издалека свистом оповещали друг друга, что необычайно укрепило  наше
товарищество. Мы вскарабкивались на откосы, откуда видно  было, как работают
землекопы; она грелась на солнышке среди камней, как змейка, а я в это время
разглядывал  крыши городка  и  луковицу  собора.  Как  далеко! Вон виднеется
толевая крыша, это  - столярная мастерская; папа, сопя, размечает доски, пан
Мартинек кашляет, а мама стоит на  пороге,  головой  качает: куда  же  опять
запропастился негодный  мальчишка? А вот он я,  нигде я, я спрятан! Здесь я,
на  солнечном склоне, где цветут коровяк, репейник  и львиный зев; здесь, по
ту сторону речки, где  звенят кирки  и гремит динамит,  где  все  совершенно
иное. Такое здесь укромное местечко: отсюда  все  видно, а тебя не видать. А
ниже нас  уж проложили узкоколейку, отвозят  в  вагонетках  камень и  землю;
рабочий вскочит на вагонетку, и  она  сама  катится по  рельсам,-  я бы тоже
хотел так, и чтоб на  голове был повязан красный носовой платок.  И - жить в
дощатой конуре, пан Мартинек мог бы мне такую сколотить. Смуглая  девочка не
отрываясь смотрит  на  меня,  до  чего  же  глупо,  что  я ничего не могу ей
сказать.  Попробовал  говорить  с ней  на  тайном  языке:  "Яхонцы тебехонцы
чегохонцы  скажухонцы",- а  она  даже этого не поняла. Оставалось показывать
друг  другу  языки да перенимать друг  у друга немыслимые гримасы, хоть  так
давая  понять о  единомыслии.  Или вместе швырять  камешки.  Сейчас черед за
языками;  у  нее  язык  гибкий и  тонкий, как  красненький  змееныш;  вообще
странная вещь  язык:  если рассмотреть, то весь  он  сделан будто из розовых
зернышек.  А  ниже  нас -  кричат,  да там всегда кричат. Ну-ка, кто  дольше
выдержит  взгляд?  Удивительно  -  глаза  у  нее  как будто  черные, а  если
вглядеться, то в них такие золотые и зеленые крапинки, а посреди - крошечное
личико,  и  это  -  я... Вдруг  ее глаза  расширились  как  бы  в ужасе, она
вскочила, закричала что-то и помчалась под горку.
   На  земляной террасе  под  склоном двигалась к  трактиру  беспорядочная
кучка людей. Кирки свои они побросали на месте работы.
   А  вечером в городке  нашем тревожно рассказывали,  что кто-то из "этих
людей"  в ссоре пырнул ножом старшого, и будто его в цепях увели жандармы, а
за ними бежал его ребенок.
   Пап  Мартинек  перевел  на  меня свои большие, красивые глаза и  махнул
рукой, проворчав:
   - А кто  их знает, который  из них  это был. Эти люди  нынче  здесь,  а
завтра бог весть где...
   Больше я не видел девочки. От тоски  и одиночества читал, что  под руку
попадет, укрывшись меж досок.
   -  Хороший  у  вас  мальчик,-  говорили  соседи,  а  папа  с  отцовской
скромностью возражал им:
   - Лишь бы путным вырос!
   VI
   Отца я любил - он был сильный и  простой. Прикоснуться  к  нему  - было
такое чувство, словно ты оперся о стену или несокрушимую  колонну.  Я думал,
что  он  сильнее всех людей; от него пахло дешевым табаком,  пивом и  потом;
мощная  телесность  его наполняла  меня  своеобразным наслаждением: чувством
безопасности, надежности  и  силы.  Порой  он  впадал  в  ярость  - и  тогда
становился ужасен, он бушевал как буря;  тем слаще было то  легкое  ощущение
жути, с каким я после забирался к нему на колени. Говорил он мало, и уж если
говорил, то  не  о себе; и меня никогда не покидало чувство, что  он, если б
только захотел, мог бы рассказать о великих делах  и  подвигах,  совершенных
им,  и я  приложил  бы тогда  ладонь  к его  могучей  волосатой  груди, чтоб
услышать, каким гулом в ней все это отдается. Широко и основательно жил он в
своем  мастерстве  и  был очень  бережлив,  ибо мерил  деньги  мерой  труда,
положенного за них.  Помню, иногда по воскресеньям он вынимал из ящика стола
сберегательные книжки и рассматривал их, и вид у него был такой же, как если
бы  он  с  удовлетворением смотрел  на  аккуратно сложенные добрые,  честные
доски; тут, малыш, много труда и пота собрано.
   "Тратить зря деньги - все равно  что портить готовую работу; грех это".
- "А на что,  папа, эти  скопленные  деньги?"-"На старость",-ответил бы  он,
пожалуй, но это  не  главное,  это так только говорится,  а деньги  даны для
того, чтоб по ним виден был труд, добродетель усердия и самоотречения. Здесь
черным по белому можешь  прочитать, это  - итог  всей жизни; здесь записано,
что  жил  я  деятельно  и  бережливо,  как должно.  Настало  время,  и  отец
состарился,  матушка давно  покоилась на кладбище под  мраморным  памятником
("Денег-то сколько стоил",-с уважением говаривал отец),  и я  уже был хорошо
устроен; а  отец  по-прежнему,  на тяжелых своих распухших ногах  ковылял по
столярной мастерской, где уже почти нечего было делать, и копил, и считал, а
по воскресеньям, уже одинокий  как перст, вынимал свои сберегательные книжки
и подолгу смотрел на итоги своей честной жизни, выраженные в цифрах.
   Мама была не так проста, она была куда более эмоциональна, вспыльчива и
переполнена  любовью ко мне,  порой она  судорожно  прижимала меня к себе со
стоном: "Единственный  ты  мой, да я умереть за тебя готова!" Позже, когда я
подрос, такие приступы любви  как-то обременяли  меня;  мне  было  стыдно, -
вдруг товарищи увидят, как страстно целует  меня мать; но пока я был  совсем
еще  мал, ее бурная любовь ввергала  меня в рабство или угнетение - я  очень
любил ее. Заплачу, бывало, и она возьмет меня на руки,-  тут меня охватывало
такое чувство,  будто я таю; страшно любил я рыдать, уткнувшись в ее мягкую,
смоченную  детскими  слюнями и  слезами шею; я выдавливал  из  себя рыдания,
сколько мог,  пока  все  не  расплывалось в  блаженном,  полусонном  лепете:
"Мамочка! Мамочка!" Вообще мама связывалась у меня с  потребностью плакать и
слушать утешения, с чувственной потребностью наслаждаться собственным горем.
Только  когда я стал уже пусть маленьким,  пятилетним, но  мужчиной,  во мне
начал  подниматься  протест против таких  женских  проявлений  чувств,  и  я
отворачивался,  когда она прижимала меня  к груди, и  думал:  зачем  ей  это
нужно, папа лучше, от него пахнет табаком и силой.
   Мать моя,  человек сверх меры чувствительный,  воспринимала  все как-то
драматически;   мелкие  семейные  ссоры  заканчивались  опухшими  глазами  и
трагическим молчанием; а  отец, хлопнув дверью, с яростным  упорством брался
за работу, в то  время  как в кухне вопияла  к небу ужасающая  обвинительная
тишина.  Маме  нравилось  думать, что  я  -  слабый  ребенок,  что  со  мной
обязательно  случится какое-нибудь  несчастье, что я  могу умереть.  (У  нее
действительно  умер первенец, незнакомый мне братик.) Поэтому она  то и дело
выбегала посмотреть, где я и что я делаю; позднее я по-мужски хмурился из-за
того, что она так за  мной присматривает, и отвечал  неохотно и строптиво. А
она без  конца спрашивала: "Здоров ли ты? Не  болит  ли  животик?" На первых
порах мне это  льстило,- каким важным чувствуешь себя, когда болеешь, а тебе
ставят компрессы, и мамочка  судорожно прижимает тебя к  груди:  "Ах, ты мой
самый  дорогой, не  дам я  тебе умереть!" Еще она  водила  меня за  руку  на
богомолье  к чудотворной деве Марии - молиться за мое здоровье, и жертвовала
пресвятой  деве  маленькое  восковое  изображение  груди,  полагая,   что  я
слабогруд. А мне было ужасно стыдно, что за меня жертвуют женскую грудь, это
унижало мое мужское достоинство. Вообще  странными были такие паломничества,
мама  тихо  молилась или вздыхала,  и  глаза  у нее  делались  застывшими  и
наполнялись  слезами, смутно  и мучительно  я догадывался,  что тут дело  не
только во  мне. Потом она покупала мне рогульку, которая, конечно,  казалась
мне вкуснее, чем наши домашние рогульки,  но все же я не очень любил  ходить
на эти богомолья. И на  всю  жизнь осталось во мне представление: мама - это
нечто связанное  с болезнями  и болью. Пожалуй,  я  и сегодня  предпочел  бы
опереться  на  отца с его  запахом  табака и  мужественности. Отец  был  как
опорный столб.
   Мне  не  для  кого  приукрашивать  отчий  дом  моего  детства.  Он  был
обыкновенным и  милым, как тысячи других: я чтил отца и  любил мать  - и вот
неплохо жил  на  земле.  Они сделали  меня  порядочным человеком  по  образу
своему; я был не так силен, как отец, и не  так велик в любви, как мать, но,
по крайней мере, был  работящ и честен, чувствителен  и до известной степени
тщеславен - это тщеславие, конечно, наследие матушкиной живости; вообще все,
что было  во  мне  ранимого,-  вероятно,  от матери.  Но  оказывается, и это
пришлось к  месту  и привело к добру, помимо человека  действия жил  во  мне
человек  мечты. Вот уже  то,  например, что  я гляжусь в свое прошлое, как в
некое зеркало,- конечно,  не от  отца; отец  ведь был в  полном смысле слова
человеком настоящего, ему некогда было заниматься чем-либо  иным, потому что
жил он в труде. Воспоминания и будущее - удел тех, кто склонен к мечте и кто
больше занят самим собой. Это  - мамина доля в моей жизни. И теперь, когда я
стараюсь разглядеть, что во мне было папиного, а что - маминого, я вижу, что
оба они шли со мной  всю жизнь и что отчий дом мой нигде не кончается, что и
ныне я - все дитя, со своим таинственным миром, в то время как папа трудится
и рассчитывает, а мама следит за мной взглядом, полным любви и страха.
   VII
   Учился  я хорошо и много читал - от  одиночества и нелюдимости, поэтому
отец решил дать мне образование, впрочем, это разумелось  как-то  само собой
хотя бы  потому,  что  папа  почитал господ, а подниматься  к  материальному
успеху и  к  более  высокому положению в  обществе  полагал  священнейшей  и
естественной  задачей  всякого  порядочного  человека  и  его  потомства.  Я
заметил, что наиболее  удачливые  дети  (в смысле  жизненного  успеха),  как
правило,  происходят из  тех  трудолюбивых  средних  слоев,  которые  только
начинают,  скромно  и   самоотречение,  закладывать  основы   чего-то  вроде
претензии на лучшую жизнь; на нашем пути вверх нас подталкивают усилия наших
отцов. Но  в  те времена я не  имел  никакого представления  о том, кем бы я
хотел стать, только,  конечно, это  должно быть  что-то великолепное  -  как
канатоходец, однажды  вечером  качавшийся  на  канате  над  нашей  маленькой
площадью,  как  драгун  на  коне, остановившийся  как-то  у  нашего забора и
спросивший что-то по-немецки; мама вынесла ему стакан воды,  драгун взял под
козырек,  конь  под ним приплясывал, а мама раскраснелась, как роза. Я хотел
стать драгуном или хотя бы кондуктором, который  захлопывает двери вагона, а
потом с неизъяснимым изяществом, уже  на  ходу, вскакивает на  ступеньку. Но
откуда же знать,  как люди делаются кондукторами или драгунами? Однажды папа
растроганно  объявил  мне,  что после каникул отдаст меня  в  гимназию, мама
плакала, учитель  в  школе  сказал,  что  я должен  очень  ценить, что  буду
образованным человеком, а священник  начал  обращаться ко  мне так:  "Servus
[Привет  (лат.).]  ,  студент!"  Я краснел от  гордости,  все это  было  так
торжественно, мне  уже  стыдно  было играть, и  вот с  книжкой  в  руках,  в
горестном одиночестве я взращивал в душе мальчишескую серьезность.
   x x x
   Примечательно, до чего восемь лет гимназии кажутся мне второстепенными,
- по крайней мере, в сравнении с детством в отчем доме. Ребенок живет полной
жизнью; детство свое, свое мгновенное настоящее он не воспринимает как нечто
временное  и переходное;  и- он дома,  то ecть он  - важное лицо, занимающее
свое  место,  принадлежащее  ему  по  праву  собственности.  И  вот  в  один
прекрасный день деревенского мальчугана увозят в город  учиться.  Восемь лет
среди чужих,- так можно бы назвать это, ибо здесь он уж будет не дома, будет
чужим человеком и никогда не придет к нему ощущение уверенности, что здесь -
его  место. Он  будет  чувствовать себя  страшно ничтожным  среди этих чужих
людей, и ему без конца будут напоминать, что  он еще  ничто; школа и  чуждое
окружение  будут  укреплять  в нем  чувство унизительной малости, убогости и
незначительности,  чувство, которое  он будет  подавлять зубрежкой  или -  в
некоторых  случаях и несколько  позднее  - яростным бунтом против учителей и
гимназической дисциплины. И в классе  ему постоянно внушается, что все это -
лишь приуготовление к чему-то, что еще ждет впереди; первый класс - не более
чем  подготовка ко второму, и четвероклассник существует для того лишь, чтоб
возвыситься до  пятого класса, если он, конечно, будет достаточно внимателен
и  прилежен.  А  все  эти  восемь  долгих лет,  в свою  очередь,-всего  лишь
подготовка  к  экзаменам  на  аттестат  зрелости,  а  уж  потом-то,  господа
студенты, и начнется настоящее учение.  Мы готовим  вас к жизни, проповедуют
господа  преподаватели, - словно то, что ерзает перед ними за партами, вовсе
не  достойно называться  жизнью.  Жизнь  начнется,  когда получишь  аттестат
зрелости,- вот в общих  словах самое сильное представление, пестуемое  в нас
гимназией, поэтому и покидаем мы ее, словно нас выпустили на свободу, вместо
того чтобы  с  некоторой растроганностью  понять, что,  прощаясь с  ней,  мы
прощаемся с мальчишескими годами.
   Может быть, поэтому наши воспоминания о школе так скудны и отрывочны; и
все же - какая восприимчивость в  этом  возрасте!  Как точно и живо  помню я
преподавателей,  смешных  и  полупомешанных  педантов,  добряков,   напрасно
старавшихся  совладать со стаей  распоясавшихся  мальчишек,  и -  нескольких
благородных ученых  мужей,  у  ног которых  даже мальчик смутно,  с каким-то
холодком  на  сердце,  чувствует, что  тут речь не  о подготовке, а  о самом
познании, что уже в эту минуту он  есть кто-то и становится кем-то. Вижу я и
однокашников  моих, и  изрезанные  парты, коридоры  старого здания scholarum
piaruml [школы пиаристов  (лат.)], -  тысячи воспоминаний, живых,  как яркий
сон,  но  вся  гимназическая  эпоха, все  эти восемь лет -  как  целое  - до
странности  лишены  лица и чуть  ли не смысла, то были годы юности, прожитые
нетерпеливо, бегло, лишь бы скорей прошли.
   И в то же время как жадно, как сильно переживает мальчик в эти годы все
то, что  вне школы, все то, что не  есть  "приуготовление к жизни", но жизнь
сама,  - дружба ли это или так называемая  первая любовь, конфликты, чтение,
кризис в  религиозных  воззрениях  или озорство.  Вот  - то,  во  что  можно
ринуться с головой, что принадлежит ему  уже теперь,  а не после выпуска, не
тогда, когда  - как  говорят в гимназии -он "будет подготовлен". Большинство
душевных потрясений и таких разнообразных, со столь трагической серьезностью
воспринимаемых ошибок молодости, по-моему, следствие этой низведенной жизни,
в которой разыгрывается наша  юность. Все  это - чуть ли не месть за то, что
нас  не  принимают всерьез. Бунтуя против этой  хронической временности,  мы
жаждем хоть  в чем-то жить  как можно  полнее и подлиннее. Потому это и так,
потому  в юные годы так  беспорядочно  и  порой болезненно прорывается в нас
глупое мальчишество и неожиданно трагическая серьезность.
   Жизнь ведь развивается не так, что ребенок постепенно и почти неуловимо
становится  взрослым;  в  ребенке  внезапно объявляются какие-то  отдельные,
очень  готовые, глубоко  зрелые черты  человека, все  это не  совмещено,  не
организовано  в нем, и  сталкивается  так хаотически и нелогично,  что порой
похоже на безумие. К счастью, мы, старики, привыкли взирать на это состояние
снисходительно, и мальчикам, которые начинают смертельно серьезно относиться
к жизни, покровительственно даем понять, что это пройдет.
   (Как грубо с нашей  стороны говорить о счастливой юности! Мы, вероятно,
имеем в виду, что тогда у нас были здоровые  зубы и желудки,  а что у нас по
многим причинам болела душа - не  важно! Иметь бы впереди столько жизни, как
тогда,- сейчас обменялись  бы, кем бы мы ни  были! А я знаю: то была, строго
говоря, наименее счастливая пора моя, пора тоски и одиночества, но знаю  - и
я обменялся  бы, обеими руками  ухватился за  эту зажатую  юность - пусть бы
опять так же безмерно, так же отчаянно болела у меня душа!)
   VIII
   Все это происходило  со мной,  как с любым иным мальчиком, но, пожалуй,
не  так  бурно,  не  так  ярко.  Прежде  всего  большая  доля  этой  горечи,
сопутствующей юности, терялась у меня в  постоянной тоске по дому, в чувстве
одиночества, какое испытывает мальчик из провинции в столь чуждой ему  и как
бы выше него  поставленной среде.  Отец был  бережлив, - он  поселил меня  в
семье  мелкого, обремененного  заботами портного; впервые у  меня  появилось
чувство, что я - небогатый,  почти бедный гимназистик, которому подобает  по
одежке  протягивать  ножки  и  скромненько  держаться  в  сто