как тогда сын маляра...  И был бы расстрелян
на месте, - скорее всего, пуля попала бы прямо в сердце; мгновенная боль - и
он  навзничь  падает  между  рельсов.  Обезумевший  сотник с  револьвером...
Унесите  "собаку"  в  ламповую!  Четыре железнодорожника  тащат  его тело  -
господи, до чего ж тяжелы мертвецы!
   К тому  времени поэт  давно бы  умер, спился бы; умирал бы  в лазарете,
опухший  и страшный;  что это шуршит - листья пальм или крылья?  Это молится
над  ним  сестра  милосердия, за руки держит - он  мечется  в белой горячке.
Сестричка, сестра, как там дальше: ангел божий, мой хранитель?..
   А  романтик...  ну  что  ж  -  случилось  бы  что-нибудь,  какая-нибудь
огромная,   необыкновенная  катастрофа,  и  он  умирал  бы,  -  конечно,  за
прекрасную чужеземку, положив  голову ей на колени,  шептал бы:  "Ne pleurez
pas, madame..." [ Не плачьте мадам... (франц.) ] Да,  это и был бы настоящий
конец, и все это - настоящие, цельные жизни, какими бы им следовало быть.
   И это - все, и все - мертвы? Нет, остался  еще тот божий нищий; как, он
разве не умер? Не умер, нет, и, может быть, он - бессмертен. Вечно он - там,
где конец всему; и будет, верно, в конце всего, увидит и это!
   XXXIV
   Каждый  из  нас -  мы,  каждый  - толпа, и не  видно края ее. Ты только
взгляни на себя,  человек,  - ты  ведь чуть  ли  не все человечество! Это  и
страшно:  ты согрешила  вина падает  на  них на всех, и всякую  боль твою  и
слабость несет это необозримое множество. Нельзя, нельзя столько людей вести
дорогой унижения и тщетности! Ты - Я, ты ведешь, ты за них в ответе; всех их
ты обязан куда-то привести.
   Да, но что делать, когда столько судеб, столько вероятностей! Могу ли я
всех  их вести  за  ручку?  Неужто  мне  вечно вглядываться  в  самого себя,
выворачивать жизнь свою и на лицо и наизнанку - а нет ли там еще чегонибудь?
Не пропустил ли я какую-нибудь скромную личность, которая почему-то прячется
за  остальными? Неужто мне вытягивать из себя каждый росток вероятной жизни?
Да их ведь уже  было добрых  полдюжины, -  тех,  которых можно  было кое-как
распознать  и  назвать, и этого более чем  достаточно; каждой хватило бы  на
полную жизнь  - зачем же  еще искать?  Эдак  и жить  не  успеешь, все будешь
копаться в себе...
   Ну и хватит тебе копаться, ни  к чему это не приведет. Не видишь разве,
что все другие люди, кем бы они ни были, - такие же, как ты, и каждый из них
-  тоже  топа!  Ты  и понятия  не  имеешь,  сколько  в  вас  общего;  только
присмотрись  -  ведь  их  жизнь  тоже  одна  из  неисчислимых  вероятностей,
заложенных в  тебе! Ты тоже мог быть  тем, что они: мог быть важной  особой,
или нищим,  или поденщиком,  голым по пояс; мог быть гончаром,  или пекарем,
или  отцом девяти  ребятишек,  от уха до уха в повидле. Все это - ты, потому
что и в тебе тоже разнообразие вероятностей. Можно  смотреть на других людей
и по ним узнавать, сколько всего скрыто в тебе. И любой из них  живет чем-то
твоим -  и оборванец, которого уводит в наручниках полиция,  и тихий, мудрый
ламповщик, и пьяный сотник, заливающий горе вином,  - все, все. Гляди, гляди
хорошенько,  чтоб  наконец-то  постичь,  сколь  многим   мог  бы  ты  стать;
вглядишься  пристальнее  -  в  каждом увидишь  часть самого  себя  и  тогда,
потрясенный, узнаешь в нем подлинно ближнего своего.
   Да, это так, слава богу, это так; и я уже не столь одинок в  своем "я".
Люди, мне больше нельзя к вам,  не могу  я смотреть  на вас вблизи, только в
окошко  выглядываю  -  вдруг  пройдет  кто-нибудь: почтальон или ребенок  из
школы,  метельщик  или  нищий. А  может, пройдет  мимо  тот юноша  со  своей
девушкой, они склонят  головы друг к другу и даже не оглянутся на мои двери.
А  я уж  и  стоять-то у  окна  больше  не  могу  - такие у  меня  отекшие  и
непослушные, словно холодеющие ноги,  но я могу еще думать о людях, знакомых
и не знакомых, -  их много, словно  на ярмарке,  необозримая толпа! Господи,
сколько  людей!  Кто бы  ты  ни  был - я  узнаю тебя;  ведь более всего  нас
уравнивает то, что каждый из нас живет  в какой-то  иной вероятности. Кто бы
ты ни был - ты одно из моих бесчисленных "я". Ты - то дурное  или то доброе,
что есть  и во мне; даже  если б я ненавидел тебя -  никогда не  забуду, как
страшно  ты близок мне. Возлюблю ближнего, как самого себя; и  ужаснусь ему,
как  самому себе,  и противиться ему  буду, как самому себе; его бремя  буду
чувствовать, его болью  страдать и изнывать от  бесправия, совершаемого  над
ним. Чем  ближе буду к  нему, тем полнее найду себя. Положу предел  эгоисту,
ибо сам эгоист, и послужу больному, ибо сам болен,  не пройду мимо нищего на
паперти, так как сам я беден, как он, и буду другом всем, кто  трудится, ибо
и я -  один из них. Я  - то, что в силах постичь. Чем больше людей я узнаю -
тем полнее станет моя жизнь. И я  буду  всем, чем мог быть, и то,  что  было
лишь вероятно, станет действительностью. Я буду этим  тем больше, чем меньше
останется во  мне моего  "я", ограничивающего меня. Ведь  это "я"  было  как
потайной воровской фонарик -  существовало только то, что вошло в  маленький
освещенный круг. Но теперь  есть ты, и ты, и ты  - столько вас, столько нас,
будто на  ярмарке.  Господи, как  разрастается  мир,  когда  в него вступает
столько  других  людей!  Кто  бы  подумал,  что  это так  беспредельно,  так
величественно!
   Вот это и есть обыкновенная жизнь, самая  обыкновенная - не та,  моя, а
наша,  необъятная  жизнь всех нас. Все мы  обыкновенны, когда нас столько, и
вместе с  тем - какое  величие! Быть может,  сам бог  - совсем  обыкновенная
жизнь, надо только  увидеть,  познать  его. Быть может,  я  нашел  бы его  в
других,  не найдя  - или  не  узнав - в  себе; например, встретишь его среди
людей, и, может быть, у него самое обыкновенное лицо, как у всех нас... И он
мог бы явиться... ну, хотя бы во дворе столяра; нет, не то чтобы он явился -
а  просто  тебя вдруг осенило  бы:  он -  здесь и  повсюду,  и  ничего,  что
громыхают  доски и визжит рубанок;  отец даже головы бы  не поднял, Франц не
перестал бы свистеть, а пан Мартинек смотрел бы своими  прекрасными глазами,
но ничего  особенного не видел бы;  то была бы самая  обыкновенная жизнь - и
все же какое грандиозное, потрясающее  величие. Или вдруг - это случилось бы
в  дощатой  лачуге, запертой  на крючок, вонючей, как  нора; такая там тьма,
только  в  щель пробивается свет - и вот вдруг все это, все  это свинство  и
нищета, начнет вырисовываться в каком-то  странном,  ослепительном сиянии...
Или - последняя па свете станция, ржавая колея, зарастающая пастушьей сумкой
и мятликом,  и  больше ничего - конец  всему;  и вдруг  этот конец  всему  и
окажется   именно   богом!  Или   рельсы,  убегающие  в  бесконечность  и  в
бесконечности  пересекающиеся,  рельсы,  гипнотизирующие  тебя; и  уже  не в
поисках неведомых приключений двинулся бы я по ним - а прямо, все прямо -  в
бесконечность.  Быть может, и это  было там, и  это было в моей жизни,  да я
проглядел. Например,  ночь, ночь,  и красные,  зеленые  огоньки, и  стоит на
станции  последний  поезд;  вовсе не международный  экспресс, совсем обычный
пассажирский,  этакая  пыхтелка,  со  всеми  остановками;  почему бы  такому
обычному поезду  не унестись в бесконечность? Бим-бим,  смазчик простукивает
колеса, на перроне качается фонарь ламповщика, начальник станции поглядывает
на  часы  -  пора.  Захлопываются  двери вагонов, все берут  под козырек,  -
готово! - и  поезд, прогрохотав  по стрелкам, раскатился  во тьму  - по  той
самой  колее в бесконечность. Стойте,  да ведь в поезде том полно: сидит там
пан  Мартинек, пьяный  сотник  спит  в  углу  как  бревно,  смуглая  девочка
прижалась носом к стеклу, высовывает язык, а из тормозной будки на последнем
вагоне машет флажком проводник. Погодите, я с вами!
   x x x
   Доктор  был  в  саду, когда  пан Попел  пришел  вернуть  ему  рукопись,
аккуратно перевязанную, словно стопка завершенных дел.
   - Прочитали? - спросил доктор.
   - Прочитал,- буркнул старик, не зная, что бы  сказать еще; помолчав, он
воскликнул: - Послушайте, вряд ли это шло ему на пользу - писать такие вещи!
По почерку видно - он так неровен в конце,- что рука сильно дрожала.
   Пан  Попел взглянул на собственную руку;  нет, слава богу, еще не очень
дрожит.
   - Я  думаю  - все это должно было сильно  волновать его, правда? С  его
здоровьем...
   Доктор пожал плечами.
   - Конечно,  это было ему вредно. Рукопись  еще  лежала на  столе, когда
меня  к  нему позвали. Видно, только что дописал -  если вообще  дописал  до
самого конца.  Конечно, для него было  бы  лучше  раскладывать  пасьянс  или
что-нибудь в этом роде.
   - Тогда бы он мог еще пожить? - с надеждой спросил пан Попел.
   - Да-да,- пробормотал врач.- Еще две-три недели, а то и пару месяцев...
   - Бедняга, - с чувством произнес пан Попел.
   Тихо было  в саду, лишь где-то за забором радостно вскрикивал  ребенок.
Старик задумчиво приглаживал загнутые уголки листков.
   - Господи,  - сказал он  вдруг, - сколько я  бы мог рассказать о  своей
жизни! У меня, знаете, все было не так просто и... обыкновенно, как у  него.
Вы еще молоды, вы не знаете, на что способен человек... Если б я захотел все
это как-нибудь объяснить - куда  бы меня занесло. Н-да... что было, то было,
чего ж теперь говорить. А вы - вы, конечно, тоже...
   - Мне такими делами  заниматься некогда, - возразил доктор.- Копаться в
себе и  тому подобное... Благодарю покорно, с меня  хватает этого свинства в
других.
   -  Значит,  -  нерешительно  начал пан  Попел,  -  вы  говорите,  лучше
пасьянс...
   Врач  метнул  на  него  взгляд  -  как  бы  не так, стану  я  тебе  тут
медицинские советы давать!
   - Это уж кому что нравится, - нелюбезно ответил он.
   Старик задумчиво протянул:
   - А какой был хороший, аккуратный человек...
   Доктор отвернулся, делая вид, что ощипывает увядший цветок.
   - А знаете, я переменил кусты дельфиниума у него в саду, -  буркнул он.
- Чтоб после него все в порядке осталось...
   1934 год.
   ----------------------------------------------------------
   Послесловие
   Конец  трилогии. Словно гости  разошлись, был полон дом и вот - тишина;
немножко  -  чувство освобождения, немножко - покинутости. В такие минуты мы
вспоминаем то  и это, что собирались сказать ушедшим - и  не  сказали, о чем
думали  спросить  их  -  и  не спросили;  или  вспоминаем,  кто  каким  был,
возвращаемся мыслью к тому, кто что сказал, как взглянул. Сложить на коленях
руки и еще немножко думать о тех, кого здесь уже нет.
   Вот  крестьянин Гордубал.  Человек от коров столкнулся с  человеком  от
коней;  конфликт  между  человеком,  который от одиночества  весь  обратился
внутрь себя, - и  простой,  скажем, жестокой  действительностью,  окружавшей
его.  Но это  не  то, не в  этом  подлинная судьба  Гордубала.  Настоящий  и
горчайший удел  его - это то, что  с  ним  произошло лишь  после смерти. Как
грубеет  его история  в руках людей; как  все  события,  которые он  пережил
по-своему, по своим  внутренним законам, становятся непонятными, угловатыми,
когда  полицейские  взялись  реконструировать  их   с  помощью  объективного
расследования; как все портится,  запутывается и  сплетается, образуя совсем
иную,  безнадежно  безобразную   картину.   И  до  чего  же   сам   Гордубал
обрисовывается  искаженно   и  чуть  ли  не  гротескно,  когда  общественный
обвинитель, от  имени  суда нравственности,  взывает к  его  тени,  чтоб она
свидетельствовала   против  Поланы   Гордубаловой.  Что   осталось  от  Юрая
Гордубала!  Бессильный,   слабовольный  старик...   Да,  затерялось   сердце
Гордубала  за  этими  человеческими  процедурами;  в  этом и  есть  трагедия
крестьянина Гордубала, - и более или менее всех нас. К счастью, мы обычно не
знаем,  какими предстают наши побуждения  и дела перед другими людьми;  быть
может,  мы ужаснулись бы того перекошенного, неясного представления, которое
сложилось о нас  даже у тех, кто к  нам расположен. Необходимо сознавать эту
сокрытость  подлинного  существа  человека  и  его  внутренней  жизни,  чтоб
постараться узнать его справедливее  -  или, по крайней мере, больше уважать
то, чего  мы о нем не знаем. История  Гордубала  была написана зря,  если не
стало ясно, какая страшная и всеобщая кривда совершена над человеком.
   Познание людей для нас во многом ограничено  тем,  что мы присуждаем им
определенное место в своей системе жизни. Как по-разному являются нам одни и
те же люди, одни и те же факты в восприятии Гордубала,  в глазах полицейских
и в  нравственной  точке зрения  суда! Прекрасна  и молода Полана, какой  ее
видит Гордубал, - или стара и  костлява, как о ней говорят другие? Вопрос по
видимости простой и  даже несущественный, но  от  этого  зависит -  убил  ли
Штепан Манья (в действительности его звали Василь Маняк, а Гордубала, - Юрай
Гардубей) из любви или из корысти; все дело обернется иначе в зависимости от
ответа на этот вопрос. И таких загадок  много. Каким же  был Гордубал, какой
была  Полана? И был ли Штепан мрачным преступником - или симпатичным парнем,
которого  боготворила маленькая  девочка  Гафия? И каким образом связана  со
всем этим проблема земли и тот жеребчик? История, первоначально примитивная,
распадается на ряд неразрешимых и спорных загадок, стоило только включить ее
в   различные   системы   и  подвергнуть   различным   толкованиям.   Трижды
пересказываются  здесь одни и те же события: сначала так, как их воспринимал
Гордубал, потом - как их увидели полицейские, и наконец - как оценил их суд;
чем дальше, тем сильнее скрипит все  сооружение под тяжестью  противоречий и
несообразностей -  несмотря  па то или именно потому,  что  хотят установить
правду.  Это  не  значит,  что  правды  нет,  но  она  глубже  и труднее,  а
действительность  - куда шире и сложнее, чем принято думать. Повествование о
Гордубале  заканчивается  не  исправленной  кривдой,  вопросом  без  ответа;
неопределенность венчает  ее  там, где читатель  ждет,  что  его отпустят  с
миром. Так в чем же подлинная правда о Гордубале и Полане,  в чем - правда о
Манье?  А что, если правда-то эта - нечто более объемное, обнимающее все эти
толкования, но и выходящее за их пределы? Что, если подлинный Гордубал был и
слаб и мудр,  Полана -  прекрасна, как дворянка, но и измождена, как  старая
мужичка, что, если Манья был мужчина, способный убить из любви, - и человек,
убивающий ради денег? На  первый  взгляд -  хаос, и  мы не знаем, как к нему
подступиться,  и  вовсе он  нам  не  по вкусу;  обязанность  писателя  -  по
возможности как-нибудь привести в порядок то, что он нагромоздил.
   На то  и есть "Метеор" - вторая  часть трилогии. Здесь  тоже в трех или
четырех вариантах излагается жизнь человека но изложение - обратное первому:
люди здесь всеми способами стараются  отыскать  утерянное  сердце  человека;
дано только тело его,  и к нему-то стараются найти соответствующую жизнь. На
сей раз  важно  не то, насколько  расходятся  толкования,  тем более  что их
приходится высасывать из пальца (как бы это ни  называлось - интуиция, живой
сон, фантазия и  так  далее); наоборот,  бросается в  глаза, как кое-где,  в
некоторых  точках,  эти  толкования  совпадают  или  сходятся  с   вероятной
действительностью, - а  впрочем, и это еще не самое главное. Каждый отгадчик
включает данный факт - бесчувственное тело - в иной порядок жизни; и истории
получаются  разными  в зависимости  от  того,  кто их  рассказывает;  каждый
вкладывает в историю самого себя, свой опыт, свое ремесло,  свой метод, свои
наклонности. Первая история - объективный диагноз  врачей; вторая  - история
любви  и  вины,-  это  женская  участливость  сестры  милосердия;  третья  -
абстрактная, интеллектуальная конструкция  ясновидца, и  наконец  - сюжетная
разработка  писателя; можно было бы выдумать еще истории без числа, но автор
должен  быть настолько благоразумным, чтоб  вовремя  остановиться. Общее для
всех этих историй - это то, что в них более или менее фантастически  отражен
сам  рассказчик. Человек, упавший  с неба, по  очереди  становится  объектом
воображения доктора, монахини,  ясновидца и писателя; и всякий раз это - он,
но и тот, кто занялся его  судьбой.  Все,  на что мы смотрим, - вещь сама по
себе,  но вместе  с  тем  и что-то  от нас, что-то наше, личное; и когда  мы
познаем  мир и людей, то это  -  вроде как  бы наша  исповедь. Мы видим вещи
по-разному -  в зависимости от  того,  кто  мы и каковы; вещи  добры и  злы,
прекрасны и страшны, - определяет это  то, какими глазами мы на них смотрим.
До чего же огромна и  сложна, до чего просторна действительность, если в нее
вмещается столько различных интерпретаций! Но в  этом уже нет  того хаоса  -
это  четкая множественность, это уже не  неопределенность, но - многогласие;
то, что угрожало  слепыми противоречиями, говорит теперь лишь, что мы слышим
различные  и  несообразимые  свидетельские   показания  -  и   еще,  что  мы
выслушиваем разных людей.
   Но если во  всем, что мы постигаем, всегда содержится наше "я",  то как
можем  мы  постичь эту множественность, как приблизиться к ней?  Входа нет -
надо  рассмотреть  и  это "я",  которое мы  вкладываем в свою  интерпретацию
действительности, потому  и  должна была появиться "Обыкновенная жизнь" с ее
копанием в  душе  человека.  И  вот  нате  же:  и  тут мы опять находим  эту
множественность и даже ее причины; человек - сонм реальных  и лишь вероятных
личностей;  на  первый взгляд  это выглядит как еще  худшая неразбериха, как
дезинтеграция  человека,  который  сам  себя  раздергал  на  малые  куски  и
разбросал свое "я" по всем ветрам.  Но только теперь-то автора и осенило: да
ведь  все  в  порядке,  ведь  именно  потому можем мы  постигать  и понимать
множественность, что сами - множественность! Similia similibus: познаем  мир
через  то, что есть мы  сами, и, познавая мир, открываем  самих  себя. Слава
богу, все встало опять  на  свои  места;  мы  - из того же материала, что  и
множественность  мира;   и  есть   наше   место   в  этой   бескрайности   и
бесчисленности, и мы  в  состоянии отвечать  этим бесконечно многим голосам.
Нет больше одного лишь  "я";  есть мы - люди; мы можем объясняться на многих
языках, звучащих в нас. Теперь мы можем  уважать  человека за  то, что он не
такой,  как  мы,  -  и  понимать  его,  потому  что  равны ему.  Братство  и
разнообразие! Даже самая  обыкновенная жизнь - уже бесконечна, и  неизмерима
ценность любой  души. Прекрасна Полана,  как она ни костлява; слишком велика
жизнь  человека, чтоб иметь одно лишь лицо и чтоб обозреть ее разом. И уж не
затеряется сердце Гордубала, а человек, упавший с неба, будет жить в новых и
новых историях. Нет конца  ничему  - даже трилогии; то,  что стоит в конце,-
распахивается  широко,  настолько  широко,   насколько  это  в  возможностях
человека.