неприязненны, а мне  все равно; есть у меня дом, умная
жена,  есть  свой  собственный,  интимный  мир  доверия,  симпатии,  доброго
настроения, а остальные пусть идут ко всем чертям. Сидишь под золотым нимбом
домашней лампы, глядишь на белые, ласковые  руки жены и всласть толкуешь обо
всех  этих  завистливых,  недоброжелательных, бездарных людишках  на работе;
они, видишь ли, хотели бы стать на моей дороге... Жена кивает одобрительно и
согласно;  с ней можно говорить  обо всем, она поймет:  знает - все делается
для нас. Здесь чувствуешь себя сильным и добрым. Только... только б она хоть
раз,  смятенная  и  мятущаяся,  шепнула мне ночью: "О милый, я так  по  тебе
тосковала!"
   XVI
   Позднее я получил хорошую, приятную станцию; я был сравнительно молодым
начальником, но разве не  пользовался  я  отличной репутацией там,  наверху?
Возможно, подсобил немного и тесть, не знаю наверное; но я очутился как бы в
родовом имении: вот моя станция, и,  когда мы с женой перебрались  сюда, я с
глубоким и праздничным удовлетворением почувствовал;  наконец-то  дошли, вот
мы и на своем месте, и уж, бог даст, на всю жизнь.
   Славная  была  станция,  здесь скрещивались  почти только  пассажирские
линии;   и  местность  красивая   -  долина  с  заливными  лугами,  мельницы
постукивают, а вдали - большие  господские  леса с  охотничьими  замками. По
вечерам   благоухает   на  лугах   скошенная   трава,  в  каштановых  аллеях
поскрипывают господские экипажи. Осенью  владельцы  лесных угодий съезжаются
на  охоту  - дамы  в  лоденовых  платьях,  господа  в  охотничьих  костюмах,
пятнистые псы,  ружья в непромокаемых чехлах. Князь имярек, два-три графа, а
порой и особо высокий гость из какой-нибудь августейшей фамилии. Тогда перед
станцией выстраивались  в  ожидании  коляски  с  белыми упряжками, -  грумы,
лакеи, недвижные, словно  аршин проглотили, кучера. Зимой наезжали костлявые
лесничие  с  усами, пышными,  как  лисий хвост,  и  благородные  управляющие
владениями,  - они время от  времени отправлялись  в город покутить всласть.
Короче, такая  это была станция, на которой все должно было идти безупречно,
как часы; не то что вокзальчик тестя, похожий на украшенное лентами народное
гулянье, а  тихая, благопристойная  станция,  к которой бесшумно подкатывают
скорые, чтобы высадить  одного-двух  важных  господ  с кисточками из  шерсти
серны  на шляпе, где даже кондуктора запирают вагонные двери тихо и  учтиво.
Здесь   неуместны   были  бы  наивные,  болтливые  клумбочки  старого  моего
начальника; у  этой станции  душа другая - что-то вроде  замкового двора;  а
посему - да будет  здесь  строгий порядок,  везде - чистый песок, и никакого
тебе кухонного бренчания жизни.
   Много пришлось потрудиться,  прежде чем я устроил станцию так, как  мне
хотелось. До меня то была станция хорошая, но невыразительная; она не имела,
так  сказать, своего лица;  зато вокруг росли старые, прекрасные деревья,  и
тянуло запахами лугов. И из всего этого я сделаю вокзал - чистый, тихий, как
часовня,  строгий,  как замковый  двор.  А это сотня  мелких  проблем  - как
наладить службу,  переделать порядок вещей, где отвести место  для ожидающих
экипажей и тому подобное. Я сделаю свою станцию  красивой - и не букетиками,
как  мой  тесть,  а пассажирскими составами, великолепным порядком, точным и
бесшумным движением. Каждая вещь хороша, когда она на своем  месте; но место
это - всегда только одно,  и не всякому дано найти его. Но тогда вдруг будто
открывается пространство, шире, вольнее,  и предметы  обретают более  четкие
очертания и становятся  как-то благороднее; ну  вот, теперь в самую точку! Я
строил  свою станцию  без  каменщиков,  из того  лишь, что тут  уже  было; и
наступил час,  когда я был доволен делом рук  своих. Приехал тесть навестить
нас - поднял брови, чуть ли не  в изумлении погладил нос. "Что ж, хорошо тут
у тебя",  - пробурчал он, беспокойно косясь, - казалось, в эту минуту  он не
был уверен, так ли уж нужны его клумбы.
   Да, теперь это действительно стала моя станция, впервые в жизни испытал
я  ощущение  чего-то  глубоко  моего,  личного,  полное  и  доброе  ощущение
собственного "я". Жена чувствовала, что я отхожу от нее, что все это я делаю
для себя одного, но она была умна и отпускала меня  с улыбкой: иди, иди, там
твое дело,  пусть будет  у тебя свое, а я уж буду оберегать наше.  Ты права,
дорогая, кажется,  я стал чуточку  чужд  тому, что было нашим; я  и сам  это
чувствую и, может  быть, потому так безмерно внимателен  к  тебе, когда есть
хоть минутка свободного времени, но видишь ведь, сколько работы!
   Она смотрит на меня приветливо, по-матерински снисходительно. Иди, иди,
знаю - вы, мужчины, иначе не можете; вы погружаетесь в свое дело, как... как
дети в игру, что ли? Ну да, как ребенок в игру. И  все понятно нам без слов,
нет  нужды говорить  об  этом; да,  ничего не  поделаешь,  кое-что из нашего
общего  было принесено  в жертву тому, что  -  только мое. Моя  работа,  мое
честолюбие, моя станция. А она и вздохом не укорит меня,  лишь  порой сложит
на  коленях руки да глядит на меня с  ласковой  озабоченностью.  "Послушай,-
скажет, колеблясь,- может, не  надо тебе так уж много работать, в  этом ведь
нет  нужды..." Я слегка нахмурюсь:  откуда тебе знать, сколько всего  нужно,
чтоб сделать станцию образцовой! Что бы тебе сказать когда-нибудь: "Молодец,
здорово умеешь работать"; а то все - "береги себя" и такое прочее... В такие
минуты я уходил из дому,- видно,  надо мне было  вновь и вновь  убеждаться в
том, что все в порядке и труды мои не напрасны; и немало времени требовалось
мне  всякий  раз  на  то,  чтобы снова находить в  сделанном мною  подлинную
радость.
   Но  не  важно.  Все равно это  была образцовая  станция,  люди  у  меня
тянулись чуть не в  струнку -  словно в  каком-нибудь замке,- такое все было
чистое  и  четкое.  Господа в  зеленых шляпах,  пожалуй,  воображали,  что я
стараюсь для них, заглядывали ко мне пожать руку, словно  хозяину гостиницы,
который  очень,  очень  угодил им,  и дамы  в лоденовых  платьях  дружески и
благодарно мне  делали  ручкой,  даже  их  пятнистые собаки вежливо  вертели
хвостами, когда  мимо  проходил  начальник  станции. Эх вы, много  чести; я,
знаете  ли, все это делаю  для  себя! Что  мне до  ваших дурацких  гостей из
владетельных домов! По необходимости козыряю и щелкаю каблуками -  и будет с
вас. Понимаете ли вы вообще, что такое железная дорога, и такая вот станция,
и порядок, и движение, которое идет так гладко? Мой  старый начальник  - тот
понимает:  его похвала кое-что да значит; это все равно как  если б отец мой
провел ладонью  по готовой работе: славно  сделано.  Никто из  вас  не может
оценить, что такое моя станция  и  сколько я ей отдал. Даже собственная жена
не понимает,  хочет  сохранить  меня  для  себя, потому и  говорит:  "Береги
здоровье".  Она самоотверженная, слов  нет,  она способна  принести  себя  в
жертву человеку, но не большому, великому делу. Теперь вот думает:  "Были бы
дети, тогда  бы и  мой не так зарывался в  работу, больше бы дома сидел".  И
нате  вам,  как  назло: нет детей.  Я-то знаю,  чего  ты только об  этом  не
передумала, отсюда  твое "как  бы  ты не  переработался",  да  то,  да се, и
кормишь меня, как лесоруба.  Я толстею,  я стал огромен - а ничего. И сидишь
ты с  сухими глазами, уронив  на колени шитье - как у  матушки моей,  только
матушка чуть  что - сразу  в слезы. Легло  это  между  нами,  как брешь,  не
поможет - теперь ты  сама судорожно льнешь ко мне,  но брешь остается. Потом
ты лежишь без сна, и я не сплю, но мы молчим - боимся, вдруг вырвется слово,
что нам чего-то  не хватает. Знаю, моя хорошая, есть тут несправедливость: у
меня - работа, станция, мне и достаточно, но не тебе.
   И начальник станции,  прохаживаясь по перрону,  слегка разводит руками:
ну, что поделаешь! Зато хоть станция действительно моя,  образцовая, чистая,
работает как точнейшая, обильно смазанная машина. Что делать? В конце концов
именно в работе мужчина больше всего чувствует себя в своей стихии.
   XVII
   Ну  что ж, со  временем все улаживается  -  время ведь  величайшая сила
жизни. Жена свыклась, примирилась с тем, что есть; она уже не надеется,  что
будут дети,-  жена взамен  нашла иную миссию. Будто сказала себе:  у  мужа -
работа, а у меня  -  муж; он содержит в порядке такое огромное дело - я буду
содержать в порядке его. Изобрела множество мелочей, приписав их, неизвестно
почему моим привычкам и требованиям; вот это блюдо мой любит, а от этого ему
нехорошо; он хочет, чтоб стол был накрыт именно так, а не этак, и чтоб здесь
был приготовлен  умывальник  с полотенцем, а  там  чтоб  стояли его домашние
туфли; его подушку  следует класть так-то, а ночную рубашку именно так, а не
иначе. Мой хочет, чтоб все у него было под рукой, мой привык к определенному
порядку  и  так  далее.  И  вот прихожу  я домой  и  тотчас  попадаю  в плен
размеренного  строя моих привычек; выдумала их  она, но я обязан подчиняться
им, чтоб не обмануть ее воображения,  будто я  так хочу. Сам  не зная как, я
втягиваюсь  в  эту  систему  привычек,  уготованных  мне,  невольно  начинаю
чувствовать себя ужасно  важным и полным достоинства, потому что моя особа -
центр всего,  и я удивленно  поднял бы брови, если б домашние  туфли ожидали
меня на пядь в стороне  от  обычного  места. Я сознаю: жена завладевает мною
через  эти  привычки, и чем  далее,  тем более  она  меня  ими  связывает. Я
поддаюсь охотно, - во-первых, это удобно, а во-вторых, в общем, льстит моему
самоуважению. А скорее всего  я  понемногу  старею, потому что  мне удобно и
хорошо с этими привычками, как дома.
   А жену  радует, что она  так царит  в бельэтаже вокзального здания,  за
окнами,  заставленными белыми  петуниями. У каждого дня - свой, раз навсегда
определенный, почти  священный распорядок;  я  уже наизусть  изучил  все эти
мелкие, каждодневные,  приятные звуки. Вот тихонько встает  жена, накидывает
халат  и на цыпочках уходит  в кухню. Там уже заворчала  кофейная мельничка,
шепотом отдаются распоряжения,  чьи-то руки бесшумно вешают  мой  вычищенный
костюм на спинку стула; а я  послушно прикидываюсь  спящим - до  той минуты,
когда войдет жена, уже причесанная,  красивая,  и поднимет жалюзи.  Если б я
открыл глаза чуть раньше, она  огорчилась бы: "Я тебя разбудила?" И так день
за днем, год за годом; все это вместе называется "мой порядок", но сотворила
его  она и зорко следит  за  его  исполнением;  она госпожа в  доме, но  все
делается ради  меня - так у  нас  все поделено  честно,  по-супружески. Я, в
служебной фуражке, внизу, обхожу станцию от блокпоста к  блокпосту,  это мое
хозяйство; вероятно, я -  могущественный и строгий начальник, потому что все
становятся беспредельно точными и  усердными, стоит  мне показаться  в виду;
смотреть - вот главная моя работа. Потом я иду пожать руку усатым лесничим -
они люди многоопытные и знают, что такое порядок.
   Господа в зеленых  шляпах уже  почитают долгом  подать руку  начальнику
станции; он ведь такая  же неотъемлемая фигура в  этом  месте, как священник
или здешний доктор, почему и надлежит поболтать с ним о здоровье и о погоде.
И вечером начальник  станции  заметит  между  прочим: "Был  тут граф имярек,
что-то худо он выглядит". Жена кивнет, - по ее мнению,  это  просто возраст.
"Какой там возраст! -  запротестую я с обидой человека, которому пошел пятый
десяток,- Ему ведь только шестьдесят!" Жена улыбнется, взглянет на меня, как
бы говоря: ну, ты-то что, ты в расцвете сил; вот что значит спокойная жизнь!
Потом - тишина; лампа жужжит, я читаю газеты, жена -  немецкий роман. Знаю -
роман очень трогательный, о  великой и чистой любви,  она до сих пор страшно
любит читать подобные вещи, и вовсе ее не смущает, что в  жизни  все не так.
Ведь супружеская любовь - совершенно  иное дело; она - тоже часть порядка, и
потом - это полезно для здоровья.
   Я  пишу это, когда она,  бедняжечка,  давно уже покоится  в земле.  Бог
весть по  скольку раз в день вспоминаю о ней, но меньше всего - о месяцах ее
тяжкой болезни перед  смертью; я  избегаю этих  воспоминаний. До  странности
мало вспоминаю о  нашей любви и о первых совместных годах,  а больше всего -
как раз о той покойной, неизменной в своем  течении жизни на нашей  станции.
Сейчас у меня хорошая экономка, она заботится обо мне, как  только может, но
когда, к примеру, я  ищу носовой платок или шарю под кроватью домашние туфли
- вот тут-то и  вижу: господи, сколько любви и внимания было в том порядке и
во всем,  что делала жена,  и  чувствую  себя до ужаса осиротевшим, и у меня
сжимается горло...
   XVIII
   Потом  нагрянула  война.  Моя  станция   была  довольно   важным  узлом
транспортировки войск и  боеприпасов, и приставили к нам военного коменданта
- какого-то пьяного сотника, чуть ли не в белой горячке. С утра, пока он еще
помнил себя, он драл глотку, лез в мои дела, саблей грозил путевому мастеру;
я просил начальство заменить его кем-нибудь по возможности более нормальным,
но просьбы мои не помогли, и оставалось только махнуть рукой. Образцовая моя
станция приходила в упадок - больно  было смотреть; ее затопил бессмысленный
хаос войны,  лазаретный смрад, забитые эшелоны, отвратительный осадок грязи.
На  перронах -  узлы,  семьи, эвакуированные из фронтовой  полосы,  в  залах
ожидания  на скамьях, на заплеванном полу спят, как  убитые, солдаты. И  все
время  патрулируют  охрипшие,  осатаневшие  жандармы,  ищут  дезертиров  или
несчастных, везущих в  мешке немного картошки; все  время крик,  причитания,
люди  раздраженно  рычат друг  на  друга,  их куда-то гонят, как стадо овец,
посреди  всей  этой  неразберихи  торчит  длинный, до  ужаса тихий  состав с
ранеными, и слышно, как где-то, прислонившись к стенке вагона, блюет  пьяный
сотник.
   Господи, как  начал  я все  это ненавидеть!  Войну, железную дорогу,  и
станцию  свою,  и все на свете...  Мне  противно было  смотреть  на  вагоны,
воняющие  грязью  и дезинфекцией,  вагоны с выбитыми  окнами  и  исписанными
стенками; опротивели ненужная суета и ожидание, вечно забитые  пути, толстые
сестры милосердия и вообще все, что имело отношение к войне. Я ненавидел все
это  яростно  и  бессильно;  я прятался  за  вагонами и  чуть  не плакал  от
ненависти и ужаса, господи Иисусе, не вынесу я этого, этого никто не в силах
вынести! Дома я  не  мог об  этом  говорить -  жена восторженно,  с сияющими
глазами, верила в  победу государя императора.  У нас - как и везде во время
войны - дети бедняков лазили на проходящие поезда воровать уголь; раз как-то
один такой мальчуган свалился  с тендера на  ходу, и  ему переехало  ногу; я
слышал  его  страшный  вопль,  видел,  как  из  окровавленного  мяса  торчит
раздробленная  кость...  А  когда  рассказал об  этом  жене,  она  несколько
побледнела  и  горячо  воскликнула:  "Это  бог его  покарал!" С  той поры  я
перестал говорить с ней о  чем бы то  ни было,  что  касалось  войны; видишь
ведь, как я устал, как извелся...
   Однажды  на перроне ко мне подошел человек, которого я  не сразу узнал;
оказалось, мы вместе учились в гимназии, а теперь он что-то такое в Праге. А
мне  необходимо  было   выговориться,  здесь-то  ведь  не  с  кем  и  словом
перекинуться.  "Приятель,  войну  мы  проиграем,  - зашептал я ему на  ухо.-
Попомни мои слова - мы здесь будто  руку на пульсе  держим!" Он слушал меня,
слушал,  потом  таинственно  пробурчал, что  надо бы  ему со  мной кое о чем
потолковать. Мы условились  встретиться  ночью за  вокзалом - это  было даже
романтично. Он будто  бы и  еще несколько  чехов имеют  связь по  ту сторону
фронта;  и  нужны  им  регулярные  сведения  о перевозке  военных  грузов, о
положении с  резервами и все такое прочее. "Это  я  сделаю",  -  вырвалось у
меня; я сам сейчас же страшно испугался и  в то  же время ощутил невероятное
облегчение  - будто  отошла судорожная ненависть,  душившая меня.  Знаю, это
называется "государственная измена"  и полагается за  нее петля;  в общем, я
буду доставлять эти сведения, и дело с концом.
   Странная пошла жизнь;  я словно был не  в  себе, но  притом чуть ли  не
ясновидцем; чувство такое, будто  не  я, но что-то непреодолимое, чужеродное
во мне  строит планы, отдает распоряжения, думает  обо всем. Почти с  чистой
совестью  я мог бы  сказать  - это  не  я, это оно!  И вскоре так у меня все
наладилось,  просто прелесть;  все  словно  только и ждали,  чтоб кто-нибудь
взялся за дело; должны же мы, чехи, что-то делать! Заложив руки за спину, на
глазах  у жандармов и рыгающего коменданта я  принимал сообщения начальников
эшелонов, почтовиков и кондукторов -  о том, куда направляются  боеприпасы и
орудия, как передислоцируются армейские части и так далее. Я держал в голове
всю сеть коммуникаций и, бродя  по  перрону с полузакрытыми глазами,  сводил
воедино  все,  что  узнавал. Был у  нас один проводник, отец  пятерых детей,
человек печальный и тихий; ему-то я и передавал,  что  следовало, он сообщал
своему брату, рабочему-переплетчику  в Праге,  а уж как оно  шло  дальше, не
знаю.  Очень увлекательно это было - делать такие вещи нa глазах у  всех, да
притом  еще так организованно; в любую  минуту дело могло провалиться, и все
мы  - бородачи и  отцы семейств, десятки нас - увязли бы по уши; ребята, вот
был бы крах! Мы знаем  это и немножко думаем об этом, забираясь под перины к
женам, - да  разве  бабам  понять, что такое мужчина! На  носу  у нас, слава
богу,  не написано, о чем  мы думаем. К примеру, как бы там заблокировать ту
или  другую станцию,  - поднимется  крик, ругань,  и  два дня пройдет,  пока
пробка  рассосется.  Или - до чего скверна  смазка военного  времени!  И кто
виноват, если загораются буксы? У нас  станция забита списанными вагонами  и
парализованными паровозами;  так что не  извольте  бесноваться по телеграфу,
ничего нельзя сделать, не можем дать  ни  одного  состава.  Затаив  дыхание,
прислушиваешься, как трещит военная мaшина.
   У  старика  тестя  случилось несчастье:  на  его  станции  образовалась
пробка,  и  на  застрявшие  составы налетел  эшелон  со  скотом  для фронта;
столкновение  некрупное,  -  всего  несколько  раненых,  да  коров  пришлось
прирезать на месте,  - но старик, истый железнодорожник,  от этого помутился
разумом  и вскоре помер. Ночью  жена рыдала у меня на плече, я гладил  ее, и
было мне безмерно грустно.  Видишь ли, не могу я сказать тебе, о чем думаю и
что  делаю; так  ладно мы с тобой жили, и вот  - так страшно далеки друг  от
друга. Как же это случается, что люди вдруг делаются до ужаса чужими!..
   XIX
   Конец войне, конец монархии; пока жена плакала  и всхлипывала (это было
у нее в роду - служение государю императору), я получил из Праги приглашение
в новое министерство путей сообщения - мне предлагали отдать свой выдающийся
опыт   делу  устройства  железных  дорог  молодого  государства.   Я  принял
приглашение - я действительно обладал этим самым "выдающимся опытом"; к тому
же за годы войны станция моя  до  того была разорена, что  мне не жаль  было
покинуть ее.
   Вот и  последний  абзац незатейливой моей  жизни. С двадцати  двух  лет
служил  я на железной дороге, и делал это  с любовью; тут обрел  я свой мир,
свой семейный очаг, а главное - чувство удовлетворения  оттого, что исполняю
работу, которую умею делать хорошо и надежно. И  вот меня призвали применить
опыт всей моей жизни. Ага, значит, он был не напрасен. Я так хорошо все знаю
- начиная  от  взрывных работ на  прокладке  дорог,  от  последней на  свете
станцийки и  деревянной  будки  ламповщика  и  кончая  суматохой и  грохотом
крупных  железнодорожных  узлов;  знаю вокзальные  залы,  подобные  каменным
замкам, и полустанки среди  полей, пахнущие купавкой и тысячелистником, знаю
красные  и  зеленые  огоньки,  потные туши  паровозов,  семафоры, сигналы  и
перестук колес на стрелках; ничто не пропало даро