Роберт Хайнлайн
УОЛДО
Пер. с англ.

   Объявили балетный танец - но это было нечто иное.
   Его ноги создавали сложное стакатто звуков, прерывавшееся
захватывающей дух тишиной, когда он взлетал высоко в воздух - выше,
чем, казалось бы, мог человек - и выполнял в полете фантастически
невероятные пируэты.
   Он приземлялся на носки, судя по всему, не теряя равновесия, - м
вновь следовало фортиссимо звуков. Прожектора погасли, на сцене
зажегся свет. Долгий-долгий миг зрительный зал хранил молчание, затем
осознал, что пора аплодировать, и взорвался.
   Он стоял перед ними, купаясь в волне их эмоций, чувствуя, что
мог бы поплыть на ней; их тепло согревало его.
   Было чудесно танцевать, восхитительно получать аплодисменты, быть
любимым, быть желанным.
   Когда занавес в последний раз опустился, он позволил своему
костюмеру увести себя со сцены. Он всегда словно был слегка пьян к
концу представления; танец даже на репетициях приносил ему пьянящую
радость, но когда зрители поднимали его, несли, аплодировали ему...
он никогда не пресыщался этим. Это всегда было внове и
умопомрачительно прекрасно.
   - Сюда, шеф. Улыбнитесь нам, - блеснула вспышка. - Спасибо.
   - Спасибо вам. Выпейте, - он махнул в конец костюмерной. Все они
были такими хорошими парнями, такими отличными ребятами - репортеры,
фотографы - все.
   - Как насчет того, чтобы в полный рост?
   Он начал было подниматься, но его костюмер, занятый одной из
туфель, предостерег его.
   - У вас операция через полчаса.
   - Операция? - переспросил фоторепортер. - Что на этот раз?
   - Левая церебрентомия, - ответил он.
   - Да? А нельзя ли заснять это?
   - Буду рад увидеть вас там - если госпиталь не возражает.
   - О, это оставьте нам.
  Какие отличные ребята!
   - ...попытаюсь придать статье несколько иное направление. -
послышался рядом женский голос. Он поспешно оглянулся, немного
сконфуженный. - Например, что заставило вас заняться танцами?
   - Простите, - пробормотал он. Я не расслышал вас. Боюсь, что здесь
слишком шумно.
   - Я спросила, почему вы решили заняться танцами?
   - Что ж... боюсь, вот так сразу я не смогу вам ответить. Думаю,
что нам пришлось бы вернуться к самому началу...
                               *  *  *
   Джеймс Стивенс сердито взглянул на инженера-ассистента.
   - Что тебя так развеселило? - спросил он.
   - Это только выражение лица, - извинился ассистент. - Пытаюсь
смеяться вот над чем: произошла еще одна катастрофа.
   - Вот черт! Не говори мне - дай догадаться. Пассажирский или
грузовой?
   - Грузовик "Клаймекс" на линии Чикаго - Солт Лейк, немного
западнее Норт-Платта. И еще, шеф...
   - Да?
   - Вас хочет видеть босс.
   - Это интересно. Это очень, очень интересно. Мак...
   - Да, шеф?
   - Как бы тебе понравилось стать Главным Инженером по Движению в
Северо-Американской Энерго-Воздушной? Я слышал, там должна быть
вакансия.
   Мак почесал нос.
   - Забавно, что вы первый об этом заговорили, шеф. Я как раз
собирался спросить, какую рекомендацию вы могли бы мне дать в случае,
если я вернусь в гражданское строительство. Избавление от меня должно
вам чего-то стоить.
   - Я избавлюсь от тебя - прямо сейчас. Ты отправишься в Небраску,
найдешь груду обломков прежде, чем ее растащат по кусочку любители
сувениров и привезешь де Кальбы и панель управления.
   - Возможны проблемы с полицией?
   - Ты разберешься с этим. Просто, чтобы ты вернулся.
   Офис Стивенса размещался по соседству с шестой электростанцией;
деловой офис Северо-Американской был расположен на холме в добрых
четвертях мили. К нему вел обычный туннель связи; Стивенс вошел в
него и нарочно выбрал тихоходную ленту, чтобы как следует подумать
перед встречей с боссом.
   По дороге он собрался с мыслями, но найденное решение ему не
нравилось.
   Босс - Стэнли Ф. Глизон, председатель правления - спокойно
поздоровался с ним:
   - Заходи, Джим. Садись. Бери сигару.
   Стивенс скользнул в кресло, отказался от сигары и вытащил
сигарету, которую и зажег, оглядываясь по сторонам. Кроме шефа и его
самого здесь присутствовали Харкнесс, глава юридической службы;
доктор Рэмбью, занимавший такую же должность, что и Стивенс; и
Штрибель, главный инженер городской энергетики. "Пятеро, и больше
никого, - мрачно думал он - все крупные фигуры, и не одной средней.
Покатятся головы... Начиная с моей".
   - Ладно, - сказал он почти воинственно, - все уже здесь. У кого
карты? Кто будет сдавать?
   Харкнесс выглядел несколько расстроенным.
   - Итак? Ладно, о чем речь?
   - Нам придется проконсультироваться с Уолдо.
   Рэмбью неожиданно вскочил.
   - Что? С этим шарлатаном? Это дело науки!
   - В самом деле, доктор Стивенс... - заговорил Харкнесс.
   Глизон поднял руку.
   - Предложение доктора Стивенса логично. Но, боюсь, Джимми, оно
несколько запоздало. Я говорил с ним на прошлой неделе.
   Харкнесс был удивлен; Стивенс тоже выглядел раздосадованным.
   - Ничего мне не сказав?
   - Извини, Джимми. Я просто прощупывал его. Но это бесполезно.
Его условия для нас равнозначны конфискации.
   - До сих пор не может забыть о Хэтауэйских патентах?
   - До сих пор таит злобу.
   - Вам следовало передать дело мне, - вступил в разговор Харкнесс.
- Мы здесь ни при чем - затрагиваются общественные интересы.
Пригласите его, если так необходимо, и пусть гонорар будет установлен
по справедливости. Все детали я беру на себя.
   - Боюсь, именно так ты и сделаешь, - сухо сказал Глизон. - Ты
действительно думаешь, что приговор суда заставит курицу нестись?
   Харкнесс оскорбленно посмотрел на него, но замолчал.
   Стивенс продолжил:
   - Я бы не предложил идти к Уолдо, если бы не знал, как найти к
нему подход. Я знаком с его другом...
   - Друга Уолдо? Я не думал, что они у него вообще есть.
   - Этот человек приходится ему кем-то вроде дяди - его первый
доктор. С его помощью я мог бы добиться расположения Уолдо.
   Доктор Рэмбью поднялся.
   - Это невыносимо, - заявил он. - Извините меня. - И не дожидаясь
ответа, быстро вышел, едва дав двери открыться перед ним.
   Глизон проводил его тревожным взглядом.
   - Почему он так тяжело это воспринимает, Джимми? Можно подумать,
что у него есть личные мотивы ненавидеть Уолдо.
   - Может быть, в некотором смысле, так оно и есть. Но здесь не
только это: рушится весь его мир. В последние двадцать лет, с тех пор
как пересмотр Прайором Общей Теории Поля покончил с принципом
неопределенности Гейзенберга, физика считалась точной наукой.
Энергетические отказы и аварии с передачей, от которых мы пострадали
- просто крупные неприятности для вас и для меня, но для доктора
Рэмбью они равнозначны покушению на его веру. Следовало бы за ним
присмотреть.
   - Почему?
   - Потому, что он может совершенно расклеиться. Религия - слишком
серьезная вещь, чтобы человек почувствовал себя неудачником.
   - М-м-да. А как же ты сам? Разве для тебя это не такой же тяжелый
удар?
   - Не настолько. Я инженер - с точки зрения Рэмбью просто
высокооплачиваемый рабочий. Различие в ориентации. Это меня не особо
расстраивает.
   Ожил селектор на столе Глизона.
   - Вызывают Главного Инженера Стивенса... вызывают Главного
Инженера Стивенса.
   Глизон щелкнул переключателем.
   - Он здесь. Продолжайте.
   - Передано шифром Компании. Расшифровано. Текст сообщения:
   "Упал в четырех милях к северу от Цинцинатти. Должен ли я
отправляться в Небраску, или привезти вам вы-знаете-что на своем
самолете?" Конец сообщения. Подписано "Мак".
   - Передайте ему, чтобы отправлялся назад! - прорычал Стивенс.
   - Хорошо, сэр, - громкоговоритель отключился.
   - Твой помощник? - спросил Глизон.
   - Да, это насчет последней аварии, шеф. Мне подождать и попытаться
проанализировать этот отказ, или постараться увидеть Уолдо?
   - Займись Уолдо.
   - О'кей. Если ничего от меня не услышите, то просто переведите мое
выходное пособие в трактир Пальмедейл, Майами. Я буду четвертым бичом
справа.
   Глизон позволил себе кислую улыбку.
   - Если ты ничего не добьешься, то я буду пятым. Желаю удачи.
   - Счастливо.
   Когда Стивенс вышел, главный инженер электростанции Штрибель
первый раз подал голос.
   - Если откажет городская электросеть, - тихо сказал он, - не
знаете ли вы, где буду я?
   - Где? Бич номер шесть.
   - Маловероятно. Я буду номером первым в другом - я буду первым,
кого линчуют.
   - Но энергоснабжение города не может отказать. У вас для этого
слишком много перекрестных связей и защитных устройств.
   - Все считали, что де Кальбы тоже не могут отказать. Здесь то же
самое - подумайте о Седьмом Подуровне Питтсбурга без света. Или,
лучше, и не думайте об этом!
                               *  *  *
   Док Граймс вошел в надземный подъезд, ведший к его дому, взглянул
на информационное табло и с удовольствием отметил, что внутри есть
кто-то достаточно ему близкий, чтобы знать его домашний входной код.
Он тяжело двинулся вниз по лестнице, оберегая хромую ногу, и вошел в
холл.
   - Привет, Док! - поднялся ему навстречу Джеймс Стивенс, когда
отворилась дверь.
   - Здорово, Джеймс. Налей себе бокал. Я вижу, ты это уже сделал.
Налей и мне.
   - Хорошо.
   Пока друг исполнял его просьбу, Граймс вылез из диковинного,
казавшегося анахронизмом, пальто, которое он носил, и более или менее
точно бросил его в сторону ниши для одежды. Оно тяжело упало на пол,
значительно тяжелее, чем можно было предположить по его виду,
несмотря на свою громозкость. И лязгнуло.
   Наклонившись, он стянул толстые защитные штаны, столь же тяжелые,
как и пальто. Под ними оказалось обычное деловое сине-черное трико.
Этот стиль ему не подходит. Для неискушенного в цивилизованной одежде
- скажем, для мифического Человека с Антареса - он мог показаться
неуклюжим, даже уродливом. Он немного смахивал на почтенного толстого
жука.
   Взгляд Джеймса Стивенса скользнул по трико, и с неодобрением
остановился на только что сброшенных одеяниях.
   - Все еще носишь эти доспехи, - хмыкнул он.
   - Конечно.
   - К черту их, Док - ты подорвешь себе здоровье, таская на себе
этот хлам. Это ведь вредно.
   - Я скорее подорву его, если не буду это носить.
   - Чепуха! Я не становлюсь слабее, а я не ношу панцирь - вне
лаборатории.
   - Ты должен, - Граймс подошел к пересевшему на другое место
Стивенсу. - ПОЛОЖИ НОГУ НА НОГУ. - Стивенс подчинился; Граймс сильно
ударил его ребром ладони под коленную чашечку. Рефлекторный скачок
был едва заметен.
   - Отвратительно, - заметил он и отогнул правое веко друга. - Ты
весьма плох, - добавил он через мгновение.
   Стивенс нетерпеливо отстранился.
   - Я в порядке. Мы говорим о тебе.
   - Что обо мне?
   - Ладно... Проклятье, Док, ты рискуешь своей репутацией. О тебе
говорят...
   Граймс кивнул.
   - Я знаю. "Бедный старый Гус Граймс... легкое обращение с
церебральными термитами". Не бойся за мою репутацию; я всегда ходил
не в ногу. Какой у тебя индекс усталости?
   - Я не знаю. Он в порядке.
   - В самом деле? Я бы два раза из трех победил тебя в рестлинге.
   Стивенс потер глаза.
   - Не подкалывай меня, Док. Я переутомился, знаю, но это всего
лишь переработка.
   - Гм! Джеймс, ты же неплохой радиационщик...
   - Инженер.
   - ...инженер. Но ты не врач. Неужели ты думаешь, что человека как
биосистему можно год за годом безнаказанно подвергать воздействию
всевозможного излучения? Проект вообще этот вопрос не рассматривал.
   - Но я ношу панцирь в лаборатории. Ты знаешь это.
   - Конечно. Но как же вне лаборатории?
   - Но... Послушай, Док... я не люблю так говорить, но все твои
предположения нелепы. Конечно, радиации в атмосфере сейчас хватает.
Но в этом нет ничего вредного. Все коллоидные химики соглашаются...
   - Коллоидные... чушь!
   - Но ты должен признать, что биоэкология является задачей
коллоидной химии.
   - Я ничего не должен признавать. Я не спорю с тем, что коллоиды
являются продуктом живой ткани - так и есть. Но я сорок лет
утверждал, что опасно подвергать живую ткань воздействию смешанной
радиации, не будучи уверенным в эффекте. С точки зрения эволюции
человек как животное привык и приспособился лишь к естественному
изучению Солнца - но даже его выдерживает не слишком хорошо - и это
под толстым одеялом ионизированного кислорода! Без этого одеяла... ты
когда-нибудь видел рак вроде Солар-Х?
   - Конечно нет.
   - Да, ты слишком молод. Я видел это. Ассистировал при вскрытии
одного такого, когда был студентом медицинского колледжа. Парень
участвовал во Второй Венерианской экспедиции. Четыреста тридцать
восемь раковых опухолей мы успели насчитать на нем прежде, чем
сбились со счета.
   - Солар-Х побежден.
   - Конечно. Но он должен был послужить предупреждением. Вы, молодые
сообразительные выскочки, можете изготовить в своих лабораториях
такие вещи, что нам, врачам, справиться с ними не под силу. Мы
отстаем... что поделаешь. И обычно не знаем, что происходит, пока не
грянет беда. На сей раз зацепило тебя.
   Он тяжело сел и неожиданно посмотрел столь же устало и загнанно,
как прежде его молодой друг.
   Стивенс почувствовал неловкость, подобную которой может испытать
человек, чей лучший друг влюбился в совершенно ничтожную особу. Он не
знал, что бы такое сказать, что не показалось бы грубостью.
   Он перевел разговор на другое.
   - Док, я приехал сюда, потому что задумал пару вещей...
   - Какого рода?
   - Ну, во-первых, отдохнуть. Я знаю, что переутомился. Я сильно
переутомился, так что отдых мне не помешает. А второе... это твой
приятель Уолдо.
   - Как?
   - Да, Уолдо Фаренгейт-Джонс, храни Боже его упрямое, злое сердце.
   - Почему Уолдо? Тебя вдруг заинтересовала мышечная слабость?
   - Да нет. Меня не волнуют его физические трудности. У него может
быть крапивница, перхоть или пляска Святого Витта, меня это не
касается. Я надеюсь, все это у него есть. Что мне нужно, так это его
мозги.
   - Ну и?
   - Я не могу сделать это сам. Уолдо не помогает людям; он их
использует. Ты - единственный из людей, кто с ним нормально общается.
   - Нет.
   - Кто еще?
   - Ты неправильно меня понял. У него нет нормальных контактов. Я
просто единственный, кто рискует быть с ним грубым.
   - Но я думал... Неважно. Не кажется ли тебе, что это довольно
затруднительное положение? Уолдо - человек, который нам необходим.
Почему гений его масштаба должен быть столь неприступным, столь
невосприимчивым к обычным социальным запросам? О, я знаю, что многое
здесь связано с его болезнью, но почему именно этот человек должен
болеть именно этой болезнью? Это невероятное совпадение.
   - Это не связано с его физическим недостатком, - сказал ему
Граймс. - Или же связано не так, как ты это описал. Его болезнь и
есть, в некотором роде, его гений...
   - Как?
   - Ну... - Граймс обратил взгляд в себя, пустил мысли по длинной,
обращенной в прошлое цепи ассоциаций - для Уолдо она была длиною в
жизнь - связанных с этим особым пациентом. Он вспоминал свои
подсознательные дурные предчувствия, когда принимал этого ребенка.
   Малыш казался достаточно крепким на вид, если не считать легкой
синевы. Но тогда многие дети в родильном отделении были несколько
синеваты. Тем не менее, он ощутил легкое внутреннее сопротивление
перед тем как шлепнуть ребенка, чтобы тот впервые набрал в легкие
воздух. Но он подавил свои чувства, произвел необходимое "наложение
рук", и новорожденный человек заявил о своей независимости вполне
приемлемым криком. На этом его роль закончилась: тогда он был
обыкновенным молодым врачом, который достаточно серьезно относился к
клятве Гиппократа. Он до сих пор воспринимал ее всерьез, как сам он
полагал, хотя иногда и называл ее "гипокритической". И все же чувства
его не обманули: было что-то гадкое в этом ребенке - и вовсе не из-за
myasthenia gravis.
   Сначала он жалел этого малыша, чувствуя какую-то странную
ответственность за его состояние.
Патологическая мышечная слабость - это почти полная
инвалидность, поскольку у больного нет неповрежденных конечностей,
чтобы развить их взамен поврежденных. Поэтому жертва вынуждена
лежать; все органы, конечности *** функции, но столь
жалкие и совершенно слабые, что они неспособны выполнить ни одной
нормальной функции. Он должен провести свою жизнь в состоянии
бессильного изнеможения, такого, какого ты или я могли бы достичь у
финишной черты изнурительного забега через всю страну. И нет ему ни
помощи, ни облегчения.
   Во время детства Уолдо он постоянно надеялся, что ребенок умрет,
поскольку он был настолько очевидно обречен на трагическую
бесполезность, и в то же самое время, как врач, делал все в пределах
своих познаний бесчисленных консультантов-специалистов,чтобы
сохранить жизнь ребенка и вылечить его.
   Естественно, Уолдо не мог посещать школу; Граймс выискал для него
исполненных сочувствия учителей. Он не мог участвовать ни в одной
нормальной игре; Граймс изобрел для него игры в постели больного,
которые бы не только стимулировали воображение Уолдо, но и поощряли
его в применении своих дряблых мускулов в полной, хоть и бессильной
степени, на которую он был способен.
   Граймс опасался, что дефективный ребенок, будучи не подверженным
обычным развивающим стрессам взросления останется инфантильным.
теперь он знал - и знал это в течение долгого времени - что у него
не было причин для беспокойства. Юный Уолдо вцепился в то, что
предлагала ему маленькая жизнь, жадно учился, с вызывавшим испарину
напряжением воли он пытался заставить свои непослушные мышцы служить
ему.
   Он был изобретателен в разработке уловок, которыми он обходил свою
мышечную слабость. В семь лет он придумал способ управляться с ложкой
двумя руками, который позволял ему - с болью - кормить себя. Его
первое изобретение в механике было сделано в десять лет.
   Это было приспособление, которое держало перед ним книгу,
управляло освещением и переворачивало страницы. Приспособление
управлялось прикосновением пальца к простой панели управления.
Естественно, Уолдо не мог изготовить его самостоятельно, но он мог
представить его себе и описать. Фартингуэйт-Джонсы легко могли
позволить себе пригласить инженера-конструктора, чтобы соорудить
задумку ребенка.
   Граймс был склонен рассматривать это происшествие, в котором
ребенок Уолдо играл роль интеллектуального господства над обученным
зрелым взрослым, не родственником, и не слугой, как веху в
психологическом процессе, в результате которого Уолдо в конце концов
пришел к восприятию человеческой расы как своих слуг, своих рук,
действительных или потенциальных.

   - Что тебя гложет, Док?
   - Что? Извини, я замечтался. Послушай, сынок - ты не должен быть
слишком жесток с Уолдо. Он и мне самому не нравиться. Но ты должен
воспринимать его как целое.
   - Ты его так воспринимаешь.
   - Тс-с-с. Ты говоришь о потребности в его гении. Он не был бы
гением, если бы не был калекой. Ты не знал его родителей. они были
хорошей семьей - тонкие, интеллигентные люди - но ничего
потрясающего. Потенциал Уолдо был ничуть не выше, чем их, но ему
больше приходилось его использовать, чтобы что-то сделать. Ему все
приходилось делать трудным способом. Он был вынужден быть умнее:
   - Конечно. Конечно, но почему он должен быть столь противным?
Большинство великих людей не таковы.
   - Пошевели мозгами. Чтобы чего-то добиться в его положении, он
должен был развить волю, сильный ограниченный разум, с полным
пренебрежением ко всем другим соображениям. Кем он мог по-твоему
стать, как не смрадным эгоистом?
   - Я бы... Ладно, хватит. Он нам нужен и это все.
   - Почему?
   Стивенс объяснил.

   Можно с претензией на правоту доказывать, что формы культуры - ее
нравы, ценности,устройство семьи, привычки в питании, стандарты
жизни, методы педагогики, институты, формы правления и так далее -
происходят из экономических потребностей ее технологии. Даже хотя
этот тезис излишне расширен и крайне упрощен, тем не менее он верен
настолько, насколько он описывает долгий