то недолго, каких-то несколько минут, я подожду!

ДЕНЬ ГЛОБОРАМА

     Барри входит в демонстрационную  кабину. Это круглое  помещение, вместо
стен  и  потолка--серовато-белый  купол  экрана. Посредине одно-единственное
зрительское место, удобное кресло с толстой мягкой спинкой и подлокотниками.
Перед креслом пульт,  точь-в-точь  как в  кабине ракеты. Билетер  приглашает
Барри сесть.
     Билетер. Пристегните ремни! И наденьте вот этот шлем!
     Тихий шорох из динамика.
     От  шлема  к штепсельному контакту  на  приборной доске  ведет  кабель.
Билетер проверяет, правильно ли вставлена вилка. Подтягивает  ремни,  плотно
обхватывающие бедра и плечи Барри.
     Билетер. Все в порядке, сейчас начнем! Приятных развлечений, мистер!
     Билетер выходит  из  кабины,  закрывает  дверь, купол экрана смыкается.
Барри один.
     Свет гаснет... Мгновение тьмы, затем мигающие сполохи  огня, тревожные,
резкие. На слепяще-оранжевом  фоне  четкими  линиями  прорисовывается оправа
выпуклых кварцевых стекол кабины.
     Свистящее шипение и треск.
     Металлический голос  из  микрофона. Десятисекундная готовность! Десять,
девять, восемь, семь, шесть, пять, четыре, три, два, один... пуск!
     Последнее слово тонет в оглушительном реве старта.
     Тяжесть,  кровь  отливает от мозга. В  этот миг огненные сполохи уходят
вниз,  на  секунду  в поле зрения обозначаются силуэты  зданий, а  еще через
несколько мгновений  открывается широкая  панорама Земли...  Затем  горизонт
вдруг наклоняется, мимо летят клочья облаков.
     Свистящий шум, ракета вибрирует, и внезапно все успокаивается...
     Невесомость, мягкое плавное  покачивание. Облачный покров далеко  внизу
удаляется все быстрее, и вот уже перед глазами вся планета,  знакомый любому
астронавту  голубовато-зеленый  шар.   Какой  восторг--с  головокружительной
скоростью мчаться вперед, все  дальше  от  Земли, ощущать  за собой  могучую
силу, которая способна взорвать  вековечные оковы тяготения. Голубизна  неба
давно  потемнела, уступив место  черной бездне открытого Космоса. Появляются
звезды.  Затем почти прямо  по курсу возникает  светящаяся  точка-- какое-то
раскаленное тело, быстро увеличиваясь в размерах, летит на Барри.
     Он  мгновенно  забывает  о   своих  восторгах,   настораживается.  Руки
автоматически хватают рычаг управления. Взгляд на приборную доску--и решение
принято.  Не раздумывая он перебрасывает  рычаг  влево... Неизвестный снаряд
проносится мимо...
     Нарастающая  перегрузка вдавливает Барри в  кресло. Поворотный  маневр,
надо открыть задний обзор:  там  неведомый  объект круто меняет направление,
сперва медленно, потом все быстрее, и опять летит прямо на Барри.
     Секунду  он  промедлил,  поддался  чувству  радостного  удовлетворения,
оттого что мгновенная реакция уберегла его  от  беды. Но это не случайность,
не ошибка навигаторов. Это умысел, агрессия!
     Секунды  три  Барри  потерял,  но   вновь  сосредоточился.   Он  рывком
перебрасывает   рычаг   управления,   боковые   двигатели   плюются   огнем,
первозданная  мощь вдавливает его  в сиденье, сознание затуманивается. Но он
берет себя в руки, следит за  приборами, ищет противника. Вот он,  на экране
радара; Барри атакует с тыла, однако  противник опять  уходит в головоломном
вираже. Вскоре Барри свободно и  уверенно владеет  ракетой,  будто всю жизнь
только и делал, что управлял ею.
     Перепады давления, вибрация.
     Град трассирующих снарядов... Еще  бы чуть-чуть и... Рука Барри тянется
к спусковому механизму собственных орудий, не задумываясь находит его и тоже
выпускает очередь фугасов.
     Бой  продолжается минуты две,  не  больше,  но  время в такие мгновения
течет по-иному... С тем же успехом могли пройти и два часа, и два дня.
     Рефлексы у Барри действуют с  автоматической  точностью.  В одиночестве
Космоса  ракеты  ведут  уже не  бой  на жизнь  или смерть,  нет,  это танец,
демонстрация изящества, отраженного в законах  силы, массы  и ускорения. Вот
Барри взял  противника на мушку,  держит его в  перекрестье прицела, жмет на
спуск и какие-то доли секунды видит снаряды  на линии визира. А  потом чужак
мгновенно как  бы наливается  жаром  и, точно шутиха,  рассыпается  огненным
цветком. Внезапная невесомость.
     Руки Барри снова  машинально  нащупывают рычаг  управления,  на  миг он
закрывает  глаза,  вокруг  становится все светлее, затем  мягкий толчок... И
внезапно он  опять  в кабине  глоборамы,  в зрительском кресле,  под куполом
экрана.
     Барри замечает, что совершенно измучен.
     Он расстегивает ремни,  но  тут же хватается за  подлокотники: кружится
голова.  Чтобы  прийти  в себя,  он  несколько  раз  глубоко вздыхает. Потом
встает. На ватных ногах идет к двери, которая сама распахивается перед ним.

ДЕНЬ ВЕСТИБЮЛЬ ГЛОБОРАМЫ

     Билетер и Уэс подходят к Барри, жмут ему руку, хлопают по плечу.
     Билетер. Отличная работа, мистер. Я ведь не знал, что вы летчик. Но все
равно... (Облизывает губы.)
     Уэс. В самом деле, отличная работа.  (Кивает на монитор.) Мы следили за
ходом  боя на  экране. Уму непостижимо,  как ты владел ракетой.  Ты  что, на
курсах учился?
     Барри качает головой.
     Тупая  тяжесть в голове, колени  слегка дрожат, но он быстро приходит в
норму.
     Барри. Я кое-что об этом читал, ракетоплавание  меня  очень интересует,
как  ты  понимаешь.  С приборами  я  знаком.  Если  умеешь  водить  самолет,
управлять ракетой невелика премудрость. Но скажи, что происходит с теми, кто
ничего  в   этом  деле  не  смыслит?  Они  же  совершенно  беззащитны  перед
противником.
     Уэс. Все  равно  победа за  ними.  Игра  идет  тогда  несколько  иначе,
приспосабливается  к конкретному субъекту. Глоборама есть глоборама: в итоге
ты непременно побеждаешь. Потому парни так сюда и рвутся.
     Он  кивает  на  мужчин, которые мало-помалу  начинают  прислушиваться и
подходят ближе.
     Уэс тянет Барри за собой.
     Уэс.  Не знал, что ты такой хороший  пилот. С  твоими данными работа на
Сириусе,  считай, обеспечена.  У меня  есть  кой-какие  связи,  если хочешь,
помогу.
     Барри. Мне обещали... завтра я должен...
     Уэс  (перебивает).  Они  так  и  будут  кормить  тебя завтраками. Им же
невдомек,  какой  ты мастер! Нет-нет,  через  этих  бюрократов  ты ничего не
добьешься. Решено: замолвлю за тебя словечко! Кстати,  одолжи сотню--это мне
облегчит дело.
     Барри  с  некоторым  сомнением смотрит  на  Уэса. Увы,  похоже,  и этот
зарится  на его  деньги. А впрочем, кто его знает. Он достает  из  бумажника
стодолларовую купюру, протягивает Уэсу.
     Уэс. Спасибо, Барри! Можешь на меня рассчитывать. Жди известий!
     Барри  открывает  рот,  хочет  что-то  крикнуть ему вслед,  но  Уэс уже
скрылся в одном из боковых коридоров.

     Дни шли за днями, уходили недели, месяцы, годы, проплывали мимо, словно
на транспортере с вечным, бесперебойно работающим  мотором,-- бегучая лента,
с  которой  не  соскочить,  попутные  события,  мельканье  огней, мимолетные
образы, блекнущие, не успев еще  толком запечатлеться...  Годы без зимы, без
лета, без погожих и дождливых сезонов, без жары и холода--вечное однообразие
искусственного климата, унылый  свет ядерных  светильников, вяло  струящийся
затхлый воздух...  Все  происходило,  как  бы не затрагивая сути  бытия, вне
связи с общей судьбой -- изолированные процессы, случайности, следствия  без
причин,  процессы  без  последствий,  краткие  разрывы  бесформенной  зыбкой
монотонности, материал для дискуссий и рассказов, в целом ничтожный.
     Подлинные изменения происходили незаметно: мальчики становились старше,
подрастали, узнавали великое  множество вещей,  не  ведая, что важно, а  что
нет. Школа была доведенным  до совершенства механизмом, автономной системой,
на первый  взгляд  никак  не связанной  с  тем, что  происходило вовне.  Она
работала безостановочно,  хотя  и не безукоризненно,  функционировала в силу
законов,  а не в силу осознания собственной необходимости, впрочем, доказать
эту необходимость было  бы весьма трудно, ведь никто не задумывался над тем,
какие задачи и требования может выдвинуть будущее.
     Нет, корни изменений надо было искать не в школе и не  в семье, которая
так и осталась  оптимальной ячейкой  человеческого общества,  хотя  время от
времени и приходилось обращаться к помощи психолога из социальной службы.
     И все  же перемены  были,  перемены,  которые не ощущались как таковые,
проходили незамеченными, переломные рубежи, минуты решений...  Братья  давно
вышли из  того возраста,  когда увлеченно играли в запретной зоне в войну, и
пусть  не вполне еще забыли эти игры,  но уже посмеивались над ними -- время
романтических  чувств,  ребячеств,  мечтаний  и стремлений,  которые  теперь
вызывали только недоумение, если о них вообще заходила речь.
     Отныне школа занимала в их жизни больше места, к аудиовизуальным урокам
в   учебных  кабинах  и   к  групповым  занятиям  прибавились  разнообразные
предметные курсы, якобы подобранные  в расчете  на будущую  профессиональную
деятельность,--  языки  программирования,  количественная логика, психология
информации,  социокибернетика. Занятия  продолжались  до трех-четырех  часов
дня, а досуг сместился на вечер. Теперь никто из домашних уже  не спрашивал,
когда  они  уходят  и  когда  возвращаются.  Радиус  их походов  увеличился,
подземкой  или  монорельсом  они  уезжали  за   двадцать,  тридцать,   сорок
километров от дома. Тем  самым они узнали множество интересного,  в их жизнь
вошли новейшие завоевания развлекательной индустрии, невероятные возможности
убить  свободное  время--только  выбирай,  чем  заняться,  что  испробовать.
Например, были огромные, площадью в несколько квадратных километров, катки с
круговыми дорожками, которые  движет ветер,  со  спусками, по  которым можно
было мчаться со скоростью мотоцикла, хоккейные поля и танцевальные площадки.
Был  плавательный  стадион  с двумя десятками  бассейнов, в  том  числе один
огромный, с морским  прибоем, а  еще коралловый  сад с  погруженными в  воду
воздушными павильонами,  длинная скоростная вода, где  можно было  буквально
лететь  за   реактивным   катерком,   полоса  препятствий  для  байдарок   с
искусственным течением и скалами из железобетона, круглый зал для спектаклей
балета на воде, дельфинарий  и "плавучий цирк" -- купол для прыгунов в воду.
Рекорд  по высотным прыжкам  составлял  ныне около  девяноста метров --  при
такой высоте у зрителя  сердце  замирало от страха,  что прыгун не попадет в
бассейн и разобьется о  кафельный борт. Но даже  если  промаха не  было, это
вовсе не означало, что спортсмен  остался цел и невредим-- легкое отклонение
от вертикали, плохая выправка, отставленная  рука, разведенные ноги... тогда
поверхность воды словно превращалась в дощатую стену. Не одного  претендента
на большой приз доставали  из  бассейна сетями и увозили прочь. О  некоторых
никто  больше  никогда  не слышал,  а  спустя  неделю-другую  они  уже  были
забыты...
     Многих  привлекал и мотодром, превосходный гоночный трек для мотоциклов
первого  и  второго  класса,  скоростных  глайдеров  и  обычных  мопедов;  с
многоярусных  трибун,  частью  подвешенных на тонких опорах,  словно  птичьи
гнезда,  были  отлично  видны  все изгибы  и витки, повороты  и  серпантины,
туннели и петли трассы. Каждое воскресенье здесь рождались новые сенсации.
     На первых  порах  все  было непривычно и волнующе  в этом мире, который
только еще предстояло для себя открыть, но постепенно они осваивались в нем,
заодно  мотая на ус  мелкие хитрости,  без которых  на  даровщинку ничего не
увидишь,--тайные  подвальные  ходы,  карабканье  через  ощетиненные  острыми
пиками барьеры, поддельные  магнитные билеты, которые  электронный контролер
принимал за настоящие. Скоро они знали, с каких мест видно  лучше всего, как
пролезть в первый ряд, какие есть способы взобраться на осветительные мачты,
чтобы следить за состязаниями чуть  ли не  с  птичьего полета,-- так  раньше
боги, наверно, взирали вниз с Олимпа на забавный людской мирок.
     И  они   наперечет  знали  героев  соревнований,  бегунов  и  прыгунов,
байдарочников  и  серферов, гонщиков и пшютов.  Они были  очевидцами  многих
громких событий; к примеру, у них на  глазах Карло  Буэновенте вышвырнуло из
мертвой  петли,  у  них  на глазах, совершая  высотный прыжок, разбился Джек
Лентэм, у них на глазах рухнула южная трибуна автодрома -- как раз когда под
ней  находились  гонщики...  Само  собой,  они   были  не  одиноки,  нашлись
сверстники,  разделявшие  их  увлечения  и  интересы,   ходившие  на  те  же
соревнования,  выбиравшие своих фаворитов.  Тесных отношений,  как раньше  в
запретной зоне, не возникало,  разве что временные группы, компании, которые
отдавали   предпочтение  одним  и  тем  же  командам  и  во  всю  глотку  их
поддерживали, имели на стадионах свои сборные пункты,  бесцеремонно занимали
лучшие места и, наблюдая за происходящим,  вырабатывали чувство локтя. Какая
встряска--стоять в стотысячной  толпе, быть живой ее клеткой, неотторжимой и
все  же  обособленной  частицей,  пассивным  зрителем  и  все  же деятельным
участником,  всецело  захваченным  состязаниями.  Там,  внизу, соревновались
немногие:  боролись за  сотые  доли секунды,  за миллиметровые преимущества,
измеримые лишь  с помощью  точнейшей  электроники, старались  провести мяч в
ворота или  предотвратить гол, оказаться  сильнее  и  ловчее других, жаждали
вырвать победу,  а  значит,  славу  и  деньги,-- а  они сопереживали  этому,
принимали  во  всем  не  менее  горячее участие, чем  спортсмены на  беговых
дорожках, на игровом поле, на воде. Быть  может, их ощущения даже отличались
большей яркостью: во-первых, смотрели они со стороны, во-вторых, вынужденная
неподвижность позволяла им сосредоточиться на главном  --  и притом  не надо
было бороться  с  усталостью,  недостатком  сосредоточенности,  сомнениями и
страхом,-- вот почему они переживали то же, но по-другому, в каком-то смысле
даже ярче и  сильнее.  А когда знаменитости, грязные и  измученные,  шалые и
опустошенные,  принимали  там  внизу награды, энергия  молодежи  разряжалась
восторгом или яростью, смотря по тому, выиграл их фаворит или нет, и они еще
долгими часами сидели на трибунах, от избытка силы оглашали гулкие помещения
неистовыми  криками, размахивали  флагами и значками, скандировали  стихи  и
лозунги.  Порой  случались  столкновения  с  другими группами, и  тогда дело
доходило  до  жутких драк; порой  они, остервенев  из-за  проигрыша, крушили
сиденья и перила, а порой, после победы, шатались по улицам, сбившись кучей,
катались на движущихся  тротуарах,  горланя, врывались  в  станционные  залы
ожидания  и  перекрывали  целые улицы,  исполняя  странный  ритуал,  который
слагался из танцевальных па, жестов и пения.
     Но   мало-помалу   и   соревнования,   и  вообще   спорт   теряли  свою
привлекательность, а  сами они опять-таки ничего не замечали,  все шло своим
чередом,  они  ссорились  из-за дешевых  билетов и  удобных  мест, обсуждали
игроков,  тренеров  и стратегию матчей, стремясь блеснуть знаниями,  которые
день ото дня ценили все меньше и меньше.
     Их интересы  обратились на совсем  другое,  важность вдруг  обрели вещи
второстепенные, вчерашние  средства для достижения цели сами стали  целью...
Первым  занять самое опасное место, превзойти остальных, командовать ими  --
вот  что теперь было главным.  Они еще не  принимали в компанию девчонок, но
иные из  своих предприятий  затевали не без оглядки  на девчонок-подростков,
которые якобы случайно кучками толпились неподалеку, проявляя  к  спортивным
событиям по  меньшей мере сомнительный интерес. Со временем сложились особые
формы  показного  удальства  --  например,  занятие  лучших  мест  наперекор
противодействию стражей порядка, штурм игрового поля после матча.
     Вскоре мальчишкам было уже мало таких косвенных демонстраций. Не  желая
выказывать интереса к тем, кто вообще-то очень  их интересовал, они выбирали
себе  жертву  среди зрительниц--девушек  постарше  и  женщин.  Шуточки  были
довольно примитивные,  и все же как раз  то,  что надо,--смесь хулиганства с
пробой  мужества,  бравады со спортом. Нужно было ущипнуть намеченную жертву
за грудь или ягодицы, отстричь прядку  волос, расстегнуть  поясок. В толчее,
особенно перед началом крупных соревнований, когда запоздавшие зрители через
боковые проходы протискивались мимо пришедших раньше, возможностей для этого
было хоть отбавляй. Вся  компания, сидя на трибуне, самозабвенно  следила за
добровольцем,   который  вызвался  доказать  свою  ловкость  и  "геройство".
Прикинув, где давка сильнее всего, он втирался в толпу зрителей, чтобы найти
подходящую жертву или  -- что  было  еще труднее -- подобраться к намеченной
заранее.  Для сидящих наверху  подобное зрелище  было гораздо увлекательней,
чем  отборочные соревнования,  на которые они пришли просто так,  лишь бы не
потерять свои всегдашние места.  На первых  порах трудновато было следить за
дружком в  мельтешенье людского водоворота... Обыкновенно все распадалось на
три этапа: во-первых, беспорядочное рысканье в поисках привлекательной особы
женского  пола  (таково  было  неписаное  правило:  избранница  должна  быть
хорошенькой,  а  еще  лучше--броской); когда  объект  был  найден,  движения
становились медленнее  и  осторожнее--охотник старался  незаметно  подойти к
жертве поближе, а потом  как  бы случайно притиснуться к ней; затем следовал
долгожданный "поступок",  большей  частью сопровождаемый возмущенным криком,
небольшое  завихрение  в людском море--как  правило,  никто не понимал,  что
стряслось,-- а виновник смятения  тем временем  успевал скрыться. Попадались
они крайне редко.
     Как   и  всегда  в  таких  случаях,  Гас  недолго  оставался  пассивным
наблюдателем,  ему  надо  было  участвовать  самому,  не  ради  того,  чтобы
выставиться,  скорее,  чтобы  добиться признания,  занять в  группе ключевую
позицию, а значит, руководить и командовать.  И, как водится, все у него шло
гладко,  без сучка без  задоринки:  большей  частью  он  выбирал девушек,  у
которых на лице было написано, что шуток они не понимают и реагировать будут
весьма бурно. Поразительно, с  какой уверенностью Гас отыскивал свои жертвы:
девушек в яркой облегающей одежде, с лиловым или  зеленым лаком на ногтях, с
белыми  или  рыжими  волосами   --  короче  говоря,  таких,  что  изначально
стремились возбудить ажиотаж и привлечь к себе внимание окружающих. При этом
Гасу  иной раз  удавались поистине  драматические  эффекты,  снискавшие  ему
безграничный авторитет.
     Споров о  том, можно Барри пойти с ним или нет, больше не возникало: он
просто шел с братом, и  все, хотя опять немного опережал  события: был самым
младшим и самым маленьким.  С  этой ролью он, кстати, давно  примирился; ему
достаточно было  находиться  рядом  и хоть изредка перехватить лучик Гасовой
славы.  Но  в  самом  ли   деле  достаточно?  Временами  он  ловил  себя  на
диаметрально противоположных мыслях. Иногда им на секунду-другую завладевала
ненависть  к Гасу, особенно когда  тот, играя на своем старшинстве,  снова и
снова заставлял Барри оказывать ему разные услуги и принимал их как должное,
поучал младшего брата, чтобы похвастаться  собственным перевесом, подшучивал
над ним. Правда, вспышки отрицательных эмоций продолжались недолго, ведь Гас
снова и снова делом  доказывал,  что любит брата  и, считая его частью себя,
никому  не  позволит  обижать  Барри.  Тогда  Барри  испытывал  что-то вроде
раскаяния, жалел об  этих  вспышках  и  старался  понагляднее  выказать свою
преданность.
     И  все  же  эти  кратковременные  эмоциональные срывы не  остались  без
последствий.  Мало-помалу  в  Барри  зрело  желание  реализовать собственные
возможности,  проявить  себя. Когда заняться  было  нечем  и время  тянулось