Герберт Франке
   Сириус транзитный


     Роман



     Перевод Н. Федоровой
     Редактор Е. Приказчикова
     © Suhrkamp Verlag Frankfurt am Main 1979


ПРИБЫТИЕ ВЕЧЕР

     Город появляется из-за округлой вершины совершенно неожиданно. Справа и
слева  еще тянется  бесконечная  вереница агав, опунций,  терновника--кулисы
долгого,  одинокого пути. А  над  бетонной  лентой дороги  --  близко, рукой
подать!--уже  маячит искрящаяся огнями  громада, вся  в росчерках  неона,  в
разноцветье  световой  рекламы,  отблески которой  золотой  пылью  рассыпаны
высоко в исчерна-фиолетовом вечернем небе.
     Это  не простой город.  Это место, где  исполняются желания и сбываются
мечты. Врата и одновременно центр мира. Санта-Моника.
     Барри остановил машину на обочине и поднял  откидную спинку сиденья. Он
еще  не вполне  стряхнул дремоту,  глаза слипаются... но  сердце, окрыленное
надеждой, начинает учащенно биться.
     Какая картина--дух захватывает! Много лет он мысленно рисовал  ее себе,
сгорая от  нетерпения и надежды. Теперь можно  и  не спешить.  Пронзительное
шипенье, нарастающий вой...
     Грохот.
     Все вдруг озаряется трепетным  светом--три огненные стрелы и белый след
за ними,  медленно тающий в небе.  Ракеты уже всего лишь точки в вышине, над
западной грядой холмов. Он  провожает их взглядом, пока они  не исчезают  во
мраке  и  мгле.  Затем,  бодрый,  сосредоточенный, опять  выводит  машину на
направляющую.
     Голос  по радио. Внимание,  внимание!  До конца направляющей две тысячи
метров. Внимание, внимание! До конца направляющей две тысячи метров.
     Звучит тихая музыка --  вибрафон, ударные... Барри отключает автоматику
и берется  за руль.  До города осталось  буквально два  шага. Уже  различимы
пестрые  рекламы увеселительного квартала, освещенные окна вилл на  окраине,
подсвеченные  прожекторами огненные  буквы  "СТ"  над  гигантским комплексом
зданий. "СТ"-- эмблема компании "Сириус-Транзитный".
     Голос по  радио.  Внимание,  внимание!  До  конца  направляющей  тысяча
метров. Внимание, внимание! До конца направляющей тысяча метров.
     Опять звучит музыка.
     Барри  закуривает  сигарету,  глубоко  затянувшись,  выпускает  дым  на
ветровое стекло.
     Запах табачного дыма.
     Взгляд на приборную панель:  на часах 20.20--детское время  для города,
где рестораны и бары, тиры и треки, игорные клубы и  театры открыты всю ночь
напролет.
     Снова шипенье,  вой, оглушительный  грохот в миг  преодоления звукового
барьера...
     Время от времени пучками  поднимаются в небо  ракеты,  сперва медленно,
потом все быстрее, быстрее и наконец исчезают во мгле. Барри уже не замечает
их. Он  сосредоточенно  смотрит  вперед:  вот уже и первые  городские  дома.
Мотели,  заправочные  станции  и  авторемонтные мастерские,  склады,  треки,
площадки для мини-гольфа. Справа стоянка, три видеофонные кабины -- все  под
одной крышей. Не раздумывая, Барри  сворачивает туда, останавливается. Тушит
сигарету, выходит из машины, захлопывает дверцу. Свежий, теплый воздух.
     Он входит в  видеофонную кабину, пробегает пальцами по кнопкам, набирая
номер. На мониторе возникает девичье лицо.
     Девушка. Справочная к вашим услугам. Что вам угодно?
     Барри.  Будьте  добры,  дайте мне  номер Гаса  Гриффина.  Адреса  я,  к
сожалению, не знаю.
     Девушка смотрит на него озадаченно.
     Девушка (нерешительно). Гаса Гриффина? Адрес не знаете?
     Барри (слегка раздраженно). Да, Гаса Гриффина. Посмотрите, пожалуйста.
     Девушка. Минутку.
     Она  исчезает  с  экрана.  Появляется  абстрактный  узор  и  надпись по
диагонали:  ЖДИТЕ  --ЖДИТЕ...  Прислонясь  к  стене,   Барри  глядит  сквозь
стеклянную   стену  кабины.   Поблизости   ни  души,  рядом   парк,  пальмы,
рододендроны, через дорогу спортивная  площадка, трибуны, фонари, вытянувшие
над ними свои длинные шеи. От городской суеты только блики световой рекламы.
     Барри начинает нервничать, поворачивается к микрофону.
     Барри. Алло, девушка, я жду. Как насчет номера?
     На  экране  вновь  появляется  лицо девушки.  Вид  у  нее  озабоченный.
Девушка. Еще минутку. Потерпите, прошу вас...
     Барри  качает головой. С языка уже готово сорваться ядовитое замечание,
но  тут... Вдали слышится полицейская сирена. Она звучит  все громче.  Барри
настораживается. Из-за  угла  на полной скорости вылетает патрульная машина,
резко  тормозит возле видеофона. Двое полицейских с пистолетами на изготовку
выскакивают  на тротуар. В мгновение ока Барри выдергивают из кабины,  и вот
он уже стоит, подняв руки вверх.
     1-й  полицейский. Лицом к  стене,  парень 2-й полицейский. Давай-давай.
Знаешь ведь, как оно полагается!
     Первый полицейский привычно ощупывает его карманы, ищет оружие.
     1-й полицейский. Чистый вроде бы.
     2-й полицейский. Можешь повернуться, парень.
     Барри (возмущенно). Что это значит? Что вам от меня надо?
     1-й полицейский. Тихо, тихо. Ты взят с поличным.
     Барри. С поличным? Ну, братцы, кто-то вас разыграл.
     1-й полицейский. Ишь ты! Он еще язык распускает! Что ты здесь делаешь?
     Барри. Хотел получить один телефон.
     1-й полицейский. Чей же, если не секрет?
     Барри. Вас  это  не касается, но  могу сказать: номер моего брата, Гаса
Гриффина.
     Полицейские удивленно переглядываются.
     1-й полицейский (с расстановкой). Та-ак, Гаса Гриффина, твоего брата.
     2-й полицейский. Предъяви-ка документы, парень!
     Барри подносит  руку к нагрудному карману, но полицейский прижимает его
к стене и сам достает бумажник. Открывает, рассматривает удостоверение.
     2-й полицейский. Тут написано: Бартоломью Гриффингер.
     Барри. Правильно, Гас тоже Гриффингер, он просто укоротил нашу фамилию.
     1-й полицейский.  Ну вот что, парень: нам в городе чокнутые не нужны. А
уж такие, которые с полицией пререкаются, тем более.
     Между тем  второй  полицейский, покопавшись в бумажнике, достает оттуда
пачку стодолларовых банкнотов.
     2-й полицейский. Хэнк, глянь-ка.
     Первый полицейский оторопело смотрит на него, потом пожимает плечами.
     1-й полицейский  (тихо).  Тогда он, должно быть, и правда не из этих...
(Громче.)  Похоже,  ошибочка  вышла,  мистер.  Вот  ваш  бумажник, возьмите,
пожалуйста.  Желаем хорошо повеселиться в  городе! Но я  бы на  вашем  месте
шутил поосторожнее!
     Вернув  Барри  документы  и  деньги, они  небрежно  козыряют, садятся в
машину и беззвучно трогают с  места. Барри  смотрит им  вслед,  потом, бегло
взглянув на видеофоны, пожимает плечами, садится в машину и запускает мотор.

     Длинные улицы, прорезанные по лучу лазера,  сотни, тысячи улиц, во всех
направлениях,  сомкнутый строй фасадов, пластмассовая  кладка стен--розовых,
бледно-зеленых,  желтых.  Одинаковые  дома,   одинаковые  улицы,  одинаковые
города,  выстроенные   по   одинаковым  планам,   подчиняющиеся   одинаковым
инструкциям,  пронумерованные с севера на юг, с запада на  восток  и  все же
дремучие,  словно  джунгли,  от  беспросветного  однообразия, вечный повтор,
поменяй местами--никто и не заметит.
     Ни  деревца  кругом, ни  кустика. Лишь высокие стебли-мачты криптоновых
фонарей,  кряжистые пни водоразборных колонок, легкие металлические  опоры с
дорожными  знаками  и запретительными  щитами,  а надо всем-- чащоба  тонких
растяжек и проводов, антенны коммерческого  вещания, радиотрансляции, видео-
и аварийной системы.
     Матрица зданий,  растр улиц--система  координат для населения. Тротуары
узковаты, толчея, несмотря  на  одностороннее движение--только влево, только
вдоль стен,  по периметру уличных  перекрестков. А трижды  в  день человечья
река вздувалась угрожающим разливом--около  восьми, в  обед и после четырех.
Потоки людей выплескивались из ворот, устремлялись по  лестницам к  станциям
монорельса,  бурлили у  входов  подземки, уносимые движущимися  тротуарами в
неведомую глубину. Автомобили в эти часы ползли бампер к бамперу -- никто не
обращал внимания на истошный визг сонаров, означавший превышение минимальной
дистанции.  Казалось, в  ущельях улиц текла какая-то  жидкая масса, и,  если
послушать  со  стороны,  например  со станции монорельса, в  краткие секунды
между  прибытием и отходом поездов, воздух полнился гулом, словно от водяных
валов.  Потом  металлические  фермы,  огромными  арками   возвышавшиеся  над
городом, начинали вибрировать,  и их жутковато-пронзительное пение заглушало
шум на дне улиц-ущелий.
     А  вот в  ночные  часы  все  было  совершенно  по-другому:  таких,  что
наперекор предупреждениям полиции сновали  по улицам, было очень  немного --
запоздало протрезвевшие  пьяницы, игроки из  подозрительных заведений, юнцы,
"балдевшие" на вечеринках и теперь  спешившие  домой. Полное безлюдье царило
только между четырьмя  и пятью  утра: в этот  час  служба погоды  устраивала
дождь. Иногда  можно было  различить  шум  реактивных  двигателей:  самолеты
сомкнутым  строем  шли высоко над крышами,  опрыскивая тучу  смога,  которая
накрывала город, точно  шляпка исполинского гриба. И скоро вниз обрушивались
грязно-серые потоки  ливня, хлестали по крышам и мостовым, смывали и уносили
прочь  грязь  и  мусор,  чтобы  в конце  концов,  бурля, исчезнуть в стоках.
Недолгое   время  оставалась  еще  грязноватая  пленка  влаги,   от  которой
поднимался тонкий  парок...  Это  был час утренней  свежести--иные  старики,
дождавшись, когда  дождь  кончится, выходили из дома и, глубоко дыша, гуляли
вокруг  квартала.  Потому что  вместе  с дневным освещением--его включали  в
шесть -- возвращались сушь, жара и пыль.
     Барри  тоже  знал  этот  утренний  час:  дед,  которому  было  уже  под
восемьдесят,  порою будил его  и Гаса  и  брал  с  собой на улицу. Барри,  в
общем-то, нравились  ранние  прогулки  -- напоенный влагой воздух,  капель с
крыш,  лужи  у  края  тротуаров,--  но  Гас  скоро  начал  встречать  дедовы
приглашения в штыки,  и Барри, буквально  во всем  подражавший  брату,  тоже
предпочел лишний часок поваляться в постели.
     Душный, чуть отдающий гнилью запах влажного  воздуха был одним из самых
ранних воспоминаний  Барри  и куда  ярче  зрительных образов, которые память
сохранила  поблекшими   и  искаженными,   словно  в  кривом   зеркале.  Лицо
матери--расплывчатое  светлое  пятно,--согбенная  фигура  деда,  седые пучки
волос,  бахромой  свисающие  из-под  шляпы...  Квартира--обшарпанные  стены,
кровати,   холодильник,  телевизор.  А  вот  это  он  помнил   лучше  всего:
закругленный  четырехугольник  экрана,  вечное  мельканье   пестрых  кадров,
причудливые перескоки с ближнего плана  на дальний  и наоборот.  Долгие дни,
они с Гасом на куче подушек, в руках у брата блок дистанционного управления,
он  определял,   что  смотреть.  Драки,  стремительно  мчащиеся  автомобили,
всадники, индейцы, астронавты, яхты на синей глади моря, космические корабли
среди звезд, солдаты, преступники, вспышки дульного пламени, кулачные удары,
мертвые тела... Гас  мог часами сидеть, уставясь на  экран, держа  пальцы на
клавишах, он готов был день и  ночь  следить  за  всеми этими событиями, ему
хотелось движения,  и  он не  переключал  на  другой  канал,  пока  на  этом
что-нибудь  происходило,  пока  люди бежали, сражались, падали... Едва  лишь
обстановка на экране менялась--начинался разговор, любовная сцена,-- Гас, не
медля ни  секунды, пробегал по всем диапазонам и в конце концов  опять ловил
приключение, волнующую  жизнь,  которая существовала  где-то вовне,  вне  их
пространства,  вне  их  времени, но все-таки  существовала--  в  воображении
авторов, на миллионах экранов, в головах зрителей.
     Барри был еще инертнее Гаса. Он  смотрел все подряд, не вникая в смысл.
Гас  и  тот  не  интересовался сутью  происходящего,  а  уж  Барри  и  вовсе
воспринимал  лишь мгновение-- вид  в  заднем стекле, машины преследователей,
перекошенные  лица,  сжатые  кулаки,  пальцы на  спуске. Для  него  это  был
калейдоскоп, случайная смена пестрых картинок, переменчивая мозаика из одних
и тех же элементов--суровых мужчин,  красивых  женщин,  мотоциклов, гоночных
яхт,  самолетов.   Только  позднее   он  заметил   кулисы:   роскошь  богато
обставленных  квартир,  пальмы  на  берегу, сказочные  кущи в  ярких  огнях,
вулканические  гряды чужих планет, межзвездное пространство. Так они  сидели
до  вечера, когда  приходили домой  родители и гнали их от телевизора, чтобы
посмотреть свои программы.
     Тогда разжимались клещи,  державшие их дома,  и Гас  украдкой сбегал на
улицу. Возвращался он поздно, зачастую грязный, потный, иной раз в синяках и
царапинах, но сияющий торжеством, он тихонько  насвистывал сквозь зубы, себе
под нос. Время, когда Барри поневоле сидел дома, с родителями и  дедом, было
для него мукой. Он не сумел бы сказать, что именно внушало ему такую тревогу
и недовольство: он слонялся по квартире, то и дело лазил в холодильник, чтоб
отхлебнуть из бутылки глоток лиморанжа, листал журнальчики, выменянные Гасом
в  школе,--  комиксы  и  фотосерии,  "Фантомас",  "Доктор  Но",  "Супермен",
"Барбарелла" "Кун-фу",--  отирался за спиной у  родителей, норовя хоть одним
глазком посмотреть на экран, пока они не прогоняли его: "Марш отсюда, это не
для  тебя". Устав, он ложился в постель,  но  до  возвращения  Гаса  большей
частью  не  мог  уснуть,  ждал,  вслушивался  в  тишину  квартиры;  издалека
доносились звуки  видео, шаркающие шаги, звон бокалов, потом все затихало, и
полоска  света  под дверью гасла. До чего  же  медленно  тянулось время! Сон
иногда вдруг как рукой снимало, сердце колотилось громко-громко, Барри места
себе не  находил, ворочался с  боку на  бок,  вертелся.  И вот наконец скрип
двери, тихие  шорохи в  передней, едва слышное насвистывание: Гас  вернулся.
Что с ним  произошло  за  стенами  дома, в большом  мире? Отчего он был  так
доволен,  так миролюбив? В другое время брат часто бывал не в духе  и  любил
покомандовать,  а  тут  совал  Барри  пачку  леденцов  или большущую круглую
жвачку; с конфетой во рту, освободившись от напряжения, он и засыпал.
     Детский сад у  них  в  квартале был новейшего образца, размещался  он в
подземной части города  и, кроме игровых комнат, имел спортивную  площадку и
искусственный сад.  Надзор был очень суров, и все-таки на первых порах Барри
чувствовал  себя  там превосходно. С другими детьми  он  водился мало,  но и
одинок не был--пока Гас тоже ходил туда. Правда, в старшую группу, и  потому
Барри  видел его обычно лишь издалека,  однако же связь между ними здесь еще
укрепилась.  Когда дети принимались дразнить,  а  то и  колотить Барри, в ту
пору маленького и слабого для своих лет, Гас, бывало, вмиг оказывался рядом.
Всего-навсего раза  два-три  он  пускал в ход кулаки, да  так,  что обидчики
удирали от него в  крови; обычно же достаточно  бывало одного его появления:
все подавались назад, образуя круг на почтительном расстоянии, и однажды Гас
положил руку Барри на плечо и сказал: "В конце концов, ты же мой брат".
     Плохо  стало, только когда Гас  в шесть лет пошел в  школу. Барри порой
думал, что больше не  выдержит. Стояние в  длиннющих  очередях, у спортивных
снарядов  или у входа в искусственный  сад, долгие  часы,  когда приходилось
молчком  ляпать на  бумагу  краски,  изометрические  упражнения  по  команде
магнитофона,  пение,  декламация стихов. Как он мечтал о  тех вечерах, когда
они с Гасом сидели у телевизора. Все эти  два года он, сгорая от нетерпения,
ждал, когда же наконец и его примут в школу. Ему казалось,  что там он опять
будет вместе с Гасом, как в саду. Но эта надежда  не оправдалась. Школа была
этакой  поточной линией, ячеистой  структурой из крохотных учебных кабин, до
отказа набитых электроникой -- повернуться негде. Тускло  светящийся  экран,
скрипучий  магнитофонный  голос,  микрофон,  в  который надо было  отвечать,
автоматическая пишущая  машинка,  которая отстукивала задачи на  бесконечной
бумажной ленте и запоминала ответы. "Ответ неверен -- вторая попытка..." Все
это где-то собиралось, регистрировалось, оценивалось, сравнивалось, ведь все
они  были  как-то  связаны  между собой,  работали  сообща  или  соперничали
--думай, как хочешь,--  и однако были  разобщены, изолированы друг от друга,
каждый  мог рассчитывать только на себя самого, и это когда чужой совет  был
бы так кстати!  Групповые  занятия тоже ничего не меняли, потому что и здесь
главное  было  --  опередить других, быстрее  решить задачи, добиться  более
высокой доли правильных ответов. С Гасом Барри не виделся совершенно.
     И  вновь  отчаянная  скука, время тянется как  густая,  клейкая  масса,
постоянное досадливое ощущение,  что все зря,  все бесполезно.  Поначалу  он
радовался каждому уроку, неизвестно почему и довольно-таки смутно воображал,
что  окружающий мир станет на  занятиях  более понятным, а значит,  и  более
сносным. Но  занимались  они исключительно предметами  нереальными, лежащими
вне их мира. События, случившиеся в незапамятной древности, процессы, идущие
где-то в недрах  Земли или в глубинах Космоса, явления микромира, кристаллы,
химические  соединения,  гены   и  клетки,  числовые  взаимосвязи,  значения
символов, столь  же  искусственных,  как и обозначаемые ими предметы. Слова,
которыми никто не пользовался,  языки, на которых никто  не говорил,  мысли,
которые  никому  не  приходили  в  голову...  Барри  подчинился   неизбежным
приказам,  считывал  с  дисплеев тексты,  объяснял символы, появлявшиеся  на
экране и снова исчезавшие, печатал свои ответы  и  ничем не выделялся,  ни в
хорошем,  ни в  плохом.  Но были и другие  ребята, на которых нет-нет  да  и
накатывало вдруг,  и тогда они колотили экраны, пинали ногами  клавиатуру, в
клочья  рвали  бумажную  ленту, пытались взломать электронные дверные замки.
Барри вполне их понимал  и даже признавался себе, что охотно сделал бы то же
самое,  но  чересчур труслив.  А  вот Гас,  которому  он  намекнул  на  это,
презрительно тряхнул  головой. "Они действуют сгоряча, необдуманно,-- сказал
он.--  От  того  и  попадаются.  Так им  и  надо!"  Значительно позже  Барри
волей-неволей вспомнил эти его  слова: был решающий день шестидневных гонок,
и Гасу непременно хотелось  их  увидеть. Он тогда смастерил бомбу-вонючку и,
парализовав  с ее помощью целый школьный этаж, весь день провел на треке. Он
не  попался. Барри не знал, откуда бралось недовольство. В нем жила тревога,
тоска по чему-то расплывчато-туманному, о  котором  он знал  только, что оно
наверняка  где-то существует.  Школа в этом  смысле не изменила  ничего. Она
попросту  заняла  место  детского сада;  как и  раньше, он проводил вечера у
телевизора,  который все  больше ему надоедал. И  все больше нервничал  в те
часы,  когда  брат  пропадал  в  городе  и--как  думал  Барри--участвовал  в
немыслимых  приключениях.  Однажды  он  даже  спросил Гаса, нельзя ли  пойти
вместе с  ним,  но  восьмилетний  брат, легонько ткнув  его в  бок,  сказал:
"Маленький ты  еще".  С того дня Барри уже не осмеливался спрашивать, только
уныло  глядел  вслед  брату, когда тот за  спиной у родителей  крался вон из
квартиры. А потом вдруг настал день, когда Гас знаком показал ему: идем!
     Барри прямо-таки ошалел от счастья. Он шел за Гасом, на несколько шагов
отставая от брата, который быстро лавировал в  толпе прохожих. По эскалатору
они спустились под землю, на один из пешеходных уровней, знакомый Барри лишь
постольку, поскольку иногда в субботу после обеда родители брали его с собой
по  магазинам.  Все здесь было совершенно не так, как  на поверхности,--  ни
одного  автомобиля, зато  полно  места для людей,  которые могли  ходить где
угодно, не думая  ни о  каких правилах. По расположению магазинов можно было
сообразить,  что возникли они вблизи  станций подземки, там, где чуть не все
обитатели квартала проходили дважды в день--по дороге на работу  и с работы.
Здесь сияло море огней, зде