овсем другое. А теперь...
     -- ...Теперь вашим оружием стреляют в вас! -- подхватил Гвидо. Несмотря
на то что ему самому угрожала опасность, он не мог удержаться от злорадства.
     -- Уже несколько столетий ни одно из научных открытий не используется в
целях  разрушения,--тихо  сказал  ученый как бы  себе самому.--Я  не понимаю
этого!
     --  Кардини плевал на  это,--подливал  масла  в  огонь  Гвидо.  Но  тут
вмешалась Люсин:
     -- В нас могут стрелять? Ради бога, надо же что-то делать!
     -- Люсин права,-- поддержал ее врач.--Мы можем уклониться?
     Тем временем цилиндр переместился  на  другую сторону. Несколько раз он
находился в угрожающей близости.
     --  Для этого нам надо мчаться быстрее света,--резюмировал ван Стейн.--
В лучшем случае мы  можем отклониться от нашего маршрута, чтобы уйти из поля
обстрела.
     Ольсон  сел  за  операционный  пульт,  после нескольких  манипуляций  с
настроечными  рукоятками   словно   какая-то   сила   попыталась  лишить  их
равновесия, сместить их  в  сторону. Корабль снова  повернулся, все  длилось
около тридцати секунд --  это было заметно по полосам света, бежавшим теперь
по обзорным полям под косым углом. Затем Ольсон увеличил  ускорение почти на
два g. Они медленно вышли из опасной зоны.
     -- Теперь мы в безопасности? -- спросила Люсин.
     --  Пока да. Но они наверняка  запеленгуют нас радаром. Неизвестно, как
долго это  продлится. Ведь  они могут обнаружить нас довольно  быстро.-- Ван
Стейн снова  склонился над  вычислителем,  бормоча  при этом  себе  под  нос
какие-то  числовые  данные и физические  термины:  --  Отдаление от Земли...
десять миллиардов семьсот двенадцать миллионов  километров.  Скорость  света
триста  тысяч  километров  в  секунду...   Это  составляет...  восемь  часов
пятнадцать минут. Время, необходимое, чтобы гамма-луч  с Земли дошел до нас.
Такое же время им  требуется, чтобы определить изменение нашего  курса.  Это
напоминает  стрельбу   дробью.   Точно   прицелиться   на  таком  расстоянии
невозможно, им остается надеяться, что хоть один  выстрел попадет в цель. То
есть  в  нашем  распоряжении  примерно  двойное  количество  времени,  чтобы
уклониться. Это  немного.  В конце этого  промежутка  нам надо снова  менять
курс. И снова, и снова...
     -- И тогда мы будем в безопасности? -- поинтересовался врач.
     Ван Стейн втянул голову в плечи.
     -- Нет, конечно. Речь идет  только о вероятности  попадания. Минутку, я
попытаюсь  высчитать...--  Он  снова  забормотал:--  Угол  рассеивания может
быть...--  Он  взглянул  на  светящийся экран, на  котором было  изображение
только  что  покинутого  кораблем  сектора.   Нити   света   все   еще   шли
поперек.--...Скажем,  сто  двадцать  километров...   Ширина  лучевого  пучка
составляет около... ста метров. Длительность импульса равна...-- Он нажал на
кнопку  хронометра, понаблюдал  за появлением  луча и  засек  время.--  Одна
десятая секунды. Предположим, что мы внутри поля рассеивания, это  означает,
что...  минутку...  да,  вот  данные:  им нужно  послать четырнадцать  тысяч
четыреста  импульсов, чтобы нащупать всю поверхность цели.  Другими словами,
они нас накроют самое позднее через пять лет.
     Люсин следила за рассуждениями профессора с широко раскрытыми глазами.
     -- Как вы  можете думать сейчас  о числах! -- испуганно сказала  она.--
Скажите лучше, что произойдет, если в корабль попадут!
     Профессор показал на световые нити на экранах.
     --  Сами  гамма-лучи  невидимы.  То,  что  мы  видим   на  экране,  это
высвеченные  ими частички  межзвездной  материи,  которые  либо  взрываются,
вспыхивают,  либо уносятся прочь. От  этих  ударных  процессов  и происходит
свет--явление флюоресценции. Корабль, правда, защищен  против  излучения, но
пучок такой интенсивности...-- Он не решился закончить свою мысль.
     Гвидо пришел в себя.
     Нам надо поразмыслить, что можно  сделать. Единственное, что совершенно
исключается,--  это то, что  мы  сдадимся.--Лицо  служителя муз дергалось от
нервного  тика. Он  попытался  справиться с собой и спросил:--  Можем ли  мы
уклоняться  от  курса  в  течение  нужного  нам  времени, как  вы  считаете,
профессор? Ведь, пожалуй, нам ничего другого не остается, как только удирать
отсюда  поскорее! В  конце концов,  должен же лазерный  луч где-нибудь стать
слабее? ,
     Ван Стейн покачал головой:
     -- Речь идет о луче почти идеальной параллельности.-- По выражению лица
Гвидо он уловил, что тот ничего не понял, и  добавил: -- Он не расширяется и
потому не  теряет энергии. Он так же  быстр, как  свет, то есть достанет нас
без труда.
     -- Но что-то ведь мы должны...-- начал Гвидо, но ван Стейн перебил его,
хлопнув ладонью по столу:
     -- Стоп! Есть еще одна возможность.-- Он задумался.-- Да, это возможно.
Хотя  мы не  в силах  убежать от  гамма-луча, но  мы в состоянии разогнаться
настолько, чтобы  гамма-излучение стало для  нас  безобидным светом. Мы, так
сказать,  убежим  от  частоты. Хотя  для  этого нам придется на... несколько
стотысячных  долей "с" ускориться,  но это не проблема--в нашем распоряжении
энергия  в  неограниченном  количестве,  а стену ускорения  мы преодолеем  с
помощью   антигравитационных   сеток.   В   результате   мы   еще   совершим
запланированную межзвездную экспедицию!
     Его голос снова обрел твердость и четкость, в нем слышалась надежда.
     --  Вот что я предлагаю,--сказал  он.-- Мы ускоряемся с сотней g -- это
наивысшая достижимая  тяга.  Разумеется, все  мы должны улечься на  защитные
койки.  Из  вашего  дежурства  ничего  не  выйдет, Гвидо!--Он  повернулся  к
врачу.-- Подготовьте  все необходимое, доктор Цик. А я тем  временем займусь
выработкой программы,  согласно которой мы, раз уж это неизбежно, произведем
маневры  уклонения. На наше счастье,  паузы между сменами курса будут быстро
удлиняться! Поторопитесь -- любая минута, пока мы еще будем тащиться с одним
g, может оказаться смертельной.
     У  них  не оставалось другого выбора. Они улеглись на койки, восприняли
инъекции как необходимость, прекрасно  сознавая, что уменьшенная вероятность
попадания еще  вовсе не означает,  что угроза  их жизни миновала. Судьба  их
была пока  неясна.  Они не знали, как  долго продлится обстрел гамма-лучами,
как долго  им придется убегать.  На  Земле  могут  пройти столетия, пока они
будут мчаться в космическом пространстве,  почти не  старея--и  дело тут  не
только в их заторможенном метаболизме, но и в дилатации времени, которая уже
сказывалась при  подобных скоростях. Они  двигались навстречу массовому полю
Вселенной, тогда как Земля пребывала  в относительном покое. Они выпадали из
своего времени, из своего  столетия. Никогда  они уже не  ступят  на  Землю,
которую  знали прежде; и все цели, ради которых они жили, теряли сейчас свое
значение. Это было неотвратимо. Они становились отверженными.

16

     Космос  бесконечно   велик  и  бесконечно  пуст.  И  все  же  он  полон
событий--возникают  и  исчезают  элементарные частицы, излучение пронизывает
космос,  рои нейтрино  мчатся  во всех  направлениях, сталкиваются  звездные
туманности, проникают  одна в  другую  и  вновь расходятся. Электромагнитные
волны несутся в никуда. Метеоры прочерчивают свои орбиты, пыль путешествует,
отдельные  комочки массы простреливают безвоздушное пространство-- отбившись
от роя, словно  старые волки, которых прогнали из стаи и теперь они блуждают
по лесам, не в силах умереть.
     То, что происходит в  космосе,  совершенно не соответствует  событиям в
жизненном  пространстве человека. Эта пустота чужда ему, она  враждебна  его
жизни,  смертельна для  него,  эти регионы  настолько удалены  от  надежного
убежища--Земли,  что  даже время открывает свои  бездны.  И  все  же человек
вторгается  в  трудно   вообразимое,  в  необъяснимое.  Он   запускает  свои
зонды--радарные и световые  импульсы, он вслушивается в безмолвие Вселенной,
всматривается  в  темноту,  посылает  своих  гонцов,  корабли и ракеты,  где
разыгрывается судьба отдельной личности, смехотворно ничтожная в сравнении с
великими событиями, но единственно существенная для самого человека...
     Корабль   пожирает   просторы  Вселенной.  Световой   палец   ощупывает
пространство позади него. Энергия газа, состоящего из мезонов и антимезонов,
образует некую материю, отделяющую  людей  от вечности,  и  в  этом-- жизнь,
надежда, страх.
     На своих койках они были надежно  защищены, свободны от силы тяготения,
от каких-либо  физических ощущений,-- и в  то  же время беззащитны. С каждой
минутой  они уносились  все  дальше от  опасности, однако в любой момент  их
могло настичь смертельное дыхание, которое превратит их в пыль--так, что они
даже  не заметят этого. И все же они отключались от действительности  только
на  время,  необходимое  для  сна,--словно боялись  что-то  упустить или все
вместе опасались, что пропустят  тот миг, когда их настигнет последний удар.
Но время шло, а они продолжали  жить, и все сильнее  разгоралась в них искра
надежды.
     Мортимер  испытывал то же, что и  все  остальные:  никогда еще людям не
удавалось передавать свои мысли так ясно и четко, никогда еще не  находились
они  столь  долго в непрерывном  контакте между  собой--крошечные  составные
большого, высшего мышления.
     Они    учились    пользоваться    средствами   коммуникации,    учились
приноравливать  скорость  своего  мышления к  скорости  восприятия партнера,
учились запирать те возбуждения, которые они хотели  сохранить для себя  как
самое личное,  в самом отдаленном  уголке мозга, учились понимать друг друга
не только с помощью  слов,  но и с  помощью невыраженных понятий.  На  смену
хаосу  разнородных   чувств,  угрожавшему  поначалу  подавить   их,   пришла
абсолютная ясность.
     И  еще одно:  у них  было время  для того, чтобы продумать  собственную
жизнь, чтобы осмыслить суждения других, воспринять их знания,  сравнивать  с
собственными  воззрениями,  формировать  и  совершенствовать  их.  Каждый  в
отдельности,  все они  были разными,  и  разными  оставались их  свойства  и
побуждения, но  теперь все  они приобретали  способность понимать суждения и
помыслы остальных.
     Для Мортимера этот период осмысления приобретал еще одно,  очень важное
значение:  он  впервые  давал  ему  возможность  вслушаться  в себя  самого,
воскресить воспоминания, относящиеся к двум разным судьбам,  и привести их к
одному знаменателю. Без сомнения, ему приданы научные познания Бараваля, его
знание местности, его образ поведения --и его тело, чтобы он мог играть свою
роль безупречно. Но система  взглядов, желания и идеалы, сила воли, характер
и все черты  личности были  унаследованы  от Мортимера Кросса -- он хотел бы
остаться  самим собой,  лишь  вооружившись маской,  маской  чужой  личности.
Впрочем, оказалось,  что  значения  невозможно  передать в  отрыве от  всего
остального,  нельзя  отделить  представления  от их эмоциональной  окраски и
оценок. Так  что и личность Бараваля не  была вытеснена полностью-- какие-то
ее черты продолжали жить в Мортимере. Точнее говоря, не было больше прежнего
Мортимера, он был принесен в жертву -- ради  идеала свободы.  Теперь это был
совершенно новый человек, Мортимер Кросс и  Стэнтон Бараваль одновременно, и
опять же, ни  один из них -- в цельном виде, это было скорее раздваивающееся
существо,  в  котором  возобладали  неуемная  преданность  и  воодушевление,
одержимость  и  фанатизм.  Но  самосознание  принадлежало  все же  Мортимеру
Кроссу. Однако последние события привели к тому, что все эти порывы пришлось
зажать  в  рамки,  и постепенно  складывалась  более  спокойная, но  твердая
позиция, в  которой  несомненно  сказывался  трезвый ум  Бараваля.  Поначалу
Мортимер  сопротивлялся  этому  навязанному  ему  сознанию,  в  нем  нередко
боролись противоречивые  чувства,  но в  конце  концов  он с удовлетворением
приходил  к  выводу,  что  нет  и  не  должно быть  в его  сознании  никаких
противоречий, и был готов акцептировать себя самого в новой форме.
     Но  и  это  еще  было  не  все  из  того,  что  было  необычным  в  его
существовании. Не только с  самим  собой он достиг согласия, но и  с другими
установил  тесную  взаимосвязь,  неповторимую,  не  поддающуюся  описанию  и
зачастую  просто непостижимую. Конечно,  каждый понимал теперь побудительные
мотивы другого лучше, чем когда-либо, и потому их отношения с  самого начала
строились  на  основе дотоле невиданной толерантности.  Однако  порой совсем
рядом  брезжило  ощущение чего-то  большего, более объемного.  Были моменты,
когда они  думали  и  чувствовали  себя как  некое возвеличенное  целое, как
единый организм, своего рода плюральное существо, которое хотя и не свободно
от  некоторой   противоречивости,  но  обладает  чем-то   вроде   сверхволи,
сверхсознания  или   сверх-"я".   У  них  складывалось  впечатление,   будто
человеческое  существование предоставляет  варианты следствий, граничащие  с
чудом.  Но,  для  того  чтобы  они  проявились,  Должны  были  представиться
благоприятные возможности.
     Совершенно  своеобразным было отношение Мортимера к обеим  девушкам,  с
которыми он  перед этим вступил в контакт. Его радовало то, что в нем теперь
не  было  ничего  ангельского,  абсолютно  духовного,  что  он  способен  на
естественные,   человеческие   чувства.   Конечно,   разлуки  избежать  было
невозможно, зато мысли не знали границ, и  партнер мог соглашаться  или нет,
мог откровенничать  или быть  скрытным, мог  приспосабливаться к  другому  и
вообще держаться фривольнее,  чем это допускалось в обычной жизни.  От Майды
исходили  волны  страсти такой интенсивности, какую он никак  не  ожидал  от
женщины. С Люсин все было лишь  игрой, флиртом, скорее платоническим, нежели
плотским,  скорее  светлым, чем трагичным, и тем не менее иной  раз  и здесь
прорывалась  симпатия,  в основе  которой было  нечто большее,  чем  простое
взаимопонимание и доверие. Мортимер не мог бы сказать,  какую из девушек  он
предпочел  бы: меланхоличную Майду или жизнерадостную Люсин, но этот  вопрос
тоже его пока не занимал. Возможно, потом...
     Но они жили  отнюдь не  по принципу, что  не будет никакого "потом". Им
нередко  приходилось   взвешивать   все  возможности,  однако  ни  к  какому
окончательному результату они  не пришли.  Да они  и не могли к нему прийти,
ибо будущее их было неопределенно. Приборы все  еще отмечали  вспышки лучей,
вероятность попадания уменьшалась, но она еще не дошла до  нулевой  отметки,
частота понизилась, но  все еще находилась в диапазоне рентгена  и по  своей
интенсивности  была далеко  не безопасна. Им  не оставалось ничего  другого,
кроме как продолжать наращивать ускорение, отчего они все больше выпадали из
своего пространства и своего времени.
     Намного  четче,  чем  будущее,  поддавалось  анализу  прошлое.  Это  не
означало,  что  они достигли  полного  единства мнений, но  они воспринимали
различия  во взглядах вовсе не как  непреодолимые противоречия,  просто  это
были  проекции различных точек  зрения--так  их обычно  воспринимает  каждый
отдельно взятый человек. Из всех этих "разговоров" особенно два врезались  в
память Мортимера.

     Первый "разговор":
     Деррек:  Мортимер Кросс,  ты  наверняка  помнишь  меня-- мы  ведь  были
первыми, кто установил контакт.
     Мортимер: Да, помню.
     Деррек:  Мне немного странно  с тобой беседовать, так как я вижу в тебе
моего друга Стэнтона Бараваля.
     Мортимер:  Я  долго  боролся  с  этим,  но  теперь верю,  да, теперь  я
действительно верю, что Бараваль жив. Он живет во мне.
     Деррек: Мне  трудно  это осознать. Два человека объединились в одном. С
кем я говорю? Кто отвечает мне?
     Мортимер: Оба.
     Деррек: Чье мнение я слышу?
     Мортимер:  Мнение  обоих.  Более  совершенное,  чем  мнение  каждого  в
отдельности,--  ведь  оно  базируется  на  более  полной  информированности.
Мнение, которое ближе к правде.
     Деррек: Ты--а теперь  я говорю с тобой, Стэнтон,--  ты трезво  мыслящий
человек.  У  тебя  мощный  интеллект,  ты признанный  специалист  в  области
социологии. Любое нарушение порядка, равновесия должно быть тебе противно. А
ты--теперь  я  говорю  с  Мортимером,--ты  человек  чувства, порыва,  ты  --
мечтатель. Ты веришь в предназначение, в судьбу, в идеалы. Ты хочешь сделать
людей  счастливыми,--пусть даже путем насилия. А теперь я спрашиваю: как это
все  уживается  в одном  человеке? В событиях,  которые свели нас  здесь,  в
попытке переворота ты участвовал  в  двойном качестве--как  жертва,  которую
похитили и  обезличили, и  как организатор,  несущий большую  часть  вины за
происшедшее. Что ты  теперь  думаешь  об этом? Кто мне ответит,  Стэнтон или
Мортимер?
     Мортимер:  Я буду  отвечать, я,  Мортимер. Я  чувствую себя Мортимером,
несмотря  на  это  чужое  тело.  Я чувствую  себя  Мортимером,  несмотря  на
некоторые чуждые  мне побуждения. Я чувствую себя  Мортимером,  правда более
зрелым и даже постаревшим. Я чувствую себя Мортимером, и если я ныне думаю о
чем-либо иначе, чем прежде, то только потому, что кое-чему научился.
     Деррек: И каков же твой ответ?
     Мортимер:  Я  думаю,  что жизнь  человеческая утратила всякую ценность.
Надо было что-то предпринимать.
     Деррек: Но то, что предприняли вы...
     Мортимер:  Это  было,  пожалуй,  ошибкой.   Но  ведь  все  должно  было
получиться.
     Деррек: Только поэтому ошибка?
     Мортимер: Тогда это оправдало бы принесенные жертвы.
     Деррек:  А  какие  практические последствия имела  бы  ваша  революция?
Немного хаоса, а потом новое правительство. Не больше.
     Мортимер: Больше! Это означало бы свободу для всех.
     Деррек: А что оказалось в итоге? Режим насилия Кардини.
     Мортимер: Это то, о чем я сожалею больше всего!
     Деррек: Не стоит жалеть.  Ведь  не  имеет ни  малейшего  значения,  кто
возглавляет правительство диктатор или либеральная партия,-- через некоторое
время все неизбежно встают на один путь.
     Мортимер: А в чем причина?
     Деррек: Это же так  просто! Шестьдесят  миллиардов человек, за немногим
исключением,  теснятся  на Земле.  Тот,  кто  хочет  править  миром,  должен
справиться с ними. Кто хочет  помешать распаду мирового государства,  должен
держать в  своих  руках  огромную  организацию.  Для  этого  он нуждается  в
институтах,  которые  мы,  ученые  и техники,  создавали в течение столетий:
органы надзора, статистические бюро, ОМНИВАК. Ну скажи,  какое правительство
в состоянии хоть на шаг отойти от намеченного пути?
     Мортимер: Да не желаем  мы никакого центрального  правительства. Каждый
человек должен быть  достаточно мудрым, чтобы самостоятельно выбирать верный
путь. Мы  уничтожим систему  надзора,  ликвидируем  статистические  данные и
выбросим ОМНИВАК на свалку.
     Деррек: Ты  и сам,  наверное,  уже знаешь,  что твои друзья не очень-то
спешили с уничтожением этих инструментов власти.
     Мортимер: Теперь я понимаю, что это  было бы слишком опасно.  В течение
переходного периода нам пришлось бы прибегать к их помощи.
     Деррек:  И  постепенно  вы убедились  бы, что  не можете  отказаться от
прежней  системы,   вплоть  до  мелочей.  Так  было  до  сих  пор  со  всеми
правительствами  --  демократическими,  социалистическими,  теократическими,
марксистскими и прочими. Любое правительство идет этим путем.
     Мортимер: Потому что каждый из них думает только о власти, а не о благе
простого человека.
     Деррек:  Напротив: правительство идет по этому пути только  потому, что
его   долг--стремиться   к   благополучию   простого  человека.  Это  основа
деятельности любого стабильного правительства.
     Мортимер: Ты хочешь сказать, что  состояние невежества и апатии, в коем
пребывает ныне человек, его благо?
     Деррек: Да,  это  относительно  благоприятное  состояние  среди  прочих
возможных