ыло?
     - Почти два, - ответил Дом. - А ушли вы в восемь или в  самом  начале
девятого.
     Шесть часов, подумал Блейк.
     А он помнит не больше двух из  них.  Что  же  случилось  в  остальные
четыре и почему он не может вспомнить то время, которое провел в  космосе?
То, что предшествовало его  полету  в  космос?  Почему  жизнь  его  должна
начаться с того  мига,  когда  он  открыл  глаза  на  больничной  койке  в
Вашингтоне? Были же другие времена, другие годы. Было у  него  когда-то  и
имя, была и биография. Что же случилось, что же стерло все это?
     Кролик кончил жевать клевер и ускакал.  Птица  сидела  на  ветке,  но
больше не пела. Вниз по стволу дерева бежала белка; в паре футов от  земли
она  остановилась,  молниеносно  развернулась  и  вновь  помчалась  вверх.
Добравшись  до  сучка,  она  немного  пробежала   по   нему,   замерла   и
заколебалась, возбужденно подергивая хвостом.
     Как будто у окна сидишь,  подумал  Блейк,  глядя  на  лесной  пейзаж.
Изображение не плоское, есть у него и глубина,  и  перспектива,  а  краски
пейзажа не нарисованы, они такие, словно смотришь на настоящую природу.
     Дом до сих пор обескураживал и смущал Блейка, иногда стеснял.  В  его
фоновой памяти не было ничего такого,  что  могло  бы  подготовить  его  к
подобным вещам. Хотя он вспоминал, что  в  те  туманные  времена,  которые
предшествовали полному  забытью,  кто-то  (имени  он  не  помнил)  раскрыл
загадку гравитации, а применение солнечной энергии стало обычным делом.
     Однако Дом не только питался от собственной солнечной  электростанции
и летал при  помощи  антигравитационного  приспособления.  Он  был  чем-то
большим, нежели просто домом. Это был робот,  робот  с  введенной  в  него
программой вышколенного  слуги,  а  иногда  в  нем,  казалось,  просыпался
материнский инстинкт. Он заботился о людях, которых приютил. Мысль  об  их
благополучии прочно засела в его машинном  мозгу.  Дом  болтал  с  людьми,
обслуживал их, одергивал, хвалил, ворчал на них и  баловал  их.  Он  играл
сразу три роли - жилища, слуги и приятеля. Со временем, подумалось Блейку,
человек начнет относиться к своему дому, как к верному любящему другу.
     Дом делал для вас все. Кормил, обстирывал, укладывал слать, а дай ему
волю, он бы вам и нос вытирал. Он  смотрел  за  вами,  предугадывал  любое
желание, а порой создавал  вам  неудобства  своим  неуемным  усердием.  Он
выдумывал  всякую  всячину,  которая,  по  его  мнению,   могла   бы   вам
понравиться, - вроде этих мультобоев (тьфу,  да  не  обои  это  вовсе!)  с
кроликом и поющей птичкой.
     Однако к этому  надо  привыкнуть,  сказал  себе  Блейк.  Может  быть,
человеку, всю жизнь прожившему в таком доме, привыкать и не нужно.  А  вот
если ты вернулся со звезд - бог знает, откуда и из каких времен, - и  тебя
швырнули сюда, тогда надо привыкать.
     - Яичница с ветчиной готова! -  громко  объявила  Кухня.  -  Идите  и
забирайте!



                                    6

     Он пришел в себя и  обнаружил,  что  сидит  съежившись  в  совершенно
незнакомом и странном помещении,  заставленном  предметами  искусственного
происхождения, выполненными главным образом из дерева, а также из  металла
и ткани.
     Его реакция была молниеносной.  Он  перестроился  в  пирамиду,  форму
твердого состояния, и окружил себя изолирующей сферой. Проверил,  есть  ли
поблизости  энергия,  которая  нужна  ему  для   обеспечения   собственных
жизненных и мыслительных процессов, и обнаружил, что энергии много - целая
волна из источника, нахождение которого определить не удавалось.
     Теперь можно приступить к размышлениям. Мысль работала ясно и  четко.
Паутинка сонливости больше не мешала думать. Пирамидальное  тело  обладало
идеальной массой, обеспечивающей ему  стабильность  и  театр  мыслительных
операций.
     Свои мысли он направил на случившееся  с  ним:  каким  образом  после
неопределенного  промежутка  времени,  когда  он  едва  существовал,  если
существовал вообще, он  вдруг  вновь  стал  самим  собой,  обрел  форму  и
способность к действиям?
     Стоило попытаться вернуться к  самому  началу,  но  начала  не  было,
вернее, какое-то начало проглядывало,  но  оно  было  слишком  размытым  и
неясным. И снова он  искал,  шарил,  бродил  по  темным  коридорам  своего
разума, но так и не находил точки, от которой можно было вести  твердый  и
определенный отсчет.
     А быть может, вопрос следовало поставить по-другому: было ли  у  него
прошлое? Его разум буквально  захлестывала  пенистая  волна  с  обломками,
приносимыми  из  прошлого,  -  обрывки  информации,  напоминающей  фоновую
радиацию вокруг планет. Он попытался  упорядочить  пену  в  структуру,  но
структуры не выходило, обломки информации никак не хотели состыковаться.
     Где же память, в панике подумал он, ведь раньше она была. Возможно, и
сейчас информация есть, но что-то ее заслоняет, прячет, и  лишь  отдельные
блоки данных выглядывают тут и там,  и  большей  частью  их  невозможно  с
чем-либо соотнести...
     Он снова окунулся в мешанину плывущих из прошлого обрывков и обломков
и обнаружил воспоминание о неприветливой скалистой земле с массивным,  как
сами скалы, черным цилиндром, уходящим в серое небо на  головокружительную
высоту.  Внутри  цилиндра  скрывалось  что-то   настолько   невообразимое,
грандиозное и поразительное, что разум отказывался воспринимать его.
     Он поискал смысл воспоминания, хотя бы намек,  но  не  нашел  ничего,
кроме образа черных скал и устремленного из них  ввысь  черного,  мрачного
цилиндра.
     Неохотно расставшись с этой картинкой, он перешел к следующей,  и  на
этот раз воспоминание оказалось поросшей цветами  лощиной,  переходящей  в
луг;  луг  благоухал  тысячами  ароматов,  источаемых  цилиндрами  полевых
цветов. В воздухе вибрировали звуки музыки, в цветах шумно возились  живые
существа, и опять, он знал, во всем этом имелся  какой-то  смысл,  но  без
ключа понять его было невозможно, а ключ никак не находился.
     Однажды возник  еще  некто.  Другое  существо,  и  он  был  им,  этим
существом, которое улавливало картины и образы,  овладевало  ими  и  затем
передавало, и не только образы, но и  сопутствующую  информацию.  Картины,
хоть и перепутанные, все еще хранились в мозгу, зато  информация  каким-то
образом исчезла.
     Он  сжался  еще  больше,  все  глубже  уплотняясь  в  пирамиду;  мозг
разрывали пустота и хаос,  и  он  судорожно  попытался  вернуться  в  свое
забытое прошлое, чтобы встретить то, другое существо, которое охотилось за
картинами и информацией.
     Но искать было бесполезно.  Он  не  знал,  как  дотянуться  до  того,
другого, как прикоснуться к нему. И зарыдал от  одиночества  -  в  глубине
себя,  без  слез  и  всхлипов,  поскольку  не  умел  проливать  слезы  или
всхлипывать.
     Потом он еще глубже зарылся во время и вдруг обнаружил период,  когда
еще не было того, другого существа, а он все равно  работал  с  данными  и
построенными на данных абстракциями,  однако  информация  и  понятия  были
бесцветными, а экстраполированные картины - жесткими, застывшими, а  порой
и устрашающими.
     Бессмысленно, подумал он. Бессмысленно пытаться.
     Он так и не разобрался в  своих  воспоминаниях,  он  был  собой  лишь
наполовину и не мог стать  целым  из-за  отсутствия  исходного  материала.
Ощутив накатывающую на него темноту, он не стал сопротивляться, а дождался
ее и растворился в ней.



                                    7

     Блейк очнулся под вопли Комнаты.
     - Куда вы ушли? - кричала она на него. - Куда вы ходили? Что  с  вами
случилось?
     Он сидел на полу посреди комнаты, поджав под себя ноги. А  между  тем
ему следовало бы лежать в кровати. Комната снова завела свое.
     - Куда вы ушли? - гремела она. - Что с вами спустилось? Что...
     - Ой, да замолчи ты, - сказал Блейк.
     Комната замолчала. В окно струился свет утреннего солнца,  где-то  на
улице щебетала птица. В комнате все было, как обычно,  никаких  изменений.
Он помнил, что, когда ложился спать, она имела точно такой же вид.
     - А теперь скажи мне, что именно тут произошло, - потребовал Блейк.
     - Вы ушли! - взвыла Комната. - И построили вокруг себя стену...
     - Стену?!
     - Какое-то ничто, - отвечала Комната. - Какое-то  сферическое  ничто.
Вы заполнили меня облаком из ничего.
     - Ты с ума сошла, - сказал Блейк. - Как я мог это сделать?
     Однако, не успев произнести эти слова, он понял, что  Комната  права.
Комната умела только докладывать о тех явлениях, которые улавливала. Такой
штукой, как воображение, она не обладала. Комната была всего лишь  машиной
и не имела опыта по части суеверий, мифов и сказок.
     - Вы исчезли, - заявила Комната. - Завернулись в ничто и исчезли.  Но
прежде чем исчезнуть, вы изменились.
     - Как это я мог измениться?
     - Не знаю, но вы изменились. Вы растаяли  и  обрели  иную  форму  или
начали обретать иную форму. А потом закутались в ничто.
     - И ты меня не чувствовала? И поэтому решила, что я исчез?
     - Я вас не чувствовала, - ответила Комната. -  Я  не  умею  проникать
сквозь ничто.
     - Сквозь ЭТО Ничто?
     - Сквозь любое ничто, - сказала Комната. - Я  не  умею  анализировать
ничто.
     Блейк поднялся с пола и потянулся за шортами, которые бросил  на  пол
накануне вечером. Надев их, он взял коричневый халат, висевший  на  спинке
стула.
     Халат оказался шерстяным. И Блейк  вдруг  вспомнил  вчерашний  вечер,
вспомнил странный каменный дом, сенатора и его дочь.
     - Вы изменились, - сказала Комната. - Вы изменились и создали  вокруг
себя оболочку из ничего.
     Но он не помнил этого. Никакого намека  на  странное  превращение  не
было в его памяти.
     Не помнил он и случившегося накануне вечером -  с  того  мига,  когда
вышел во внутренний дворик, и до момента, когда  обнаружил,  что  стоит  в
добрых пяти милях от дома и вокруг завывает буря.
     Господи, что же происходит? - спросил Блейк себя.
     Он плюхнулся на кровать и положил халат на колени.
     - Комната, - спросил он, - а ты уверена?
     - Я уверена, - ответила Комната.
     - Не фантазируешь?
     - Вам отлично известно, - твердо ответила Комната,  -  что  я  бы  не
стала фантазировать.
     - Да, конечно, не стала бы...
     - Фантазия нелогична, - сказала Комната.
     - Да, разумеется, ты права, - ответил  Блейк.  Он  поднялся,  накинул
халат и двинулся к двери.
     - Вам больше нечего сказать? - укоризненно спросила Комната.
     - А что я могу сказать? - отозвался Блейк. - Ты знаешь об этом больше
моего.
     Он вышел в дверь и зашагал вдоль балкона. У лестницы Дом встретил его
своим обычным утренним приветствием.
     - С добрым утром, сэр, - сказал он. - Солнце взошло  и  светит  ярко.
Буря кончилась, и туч больше нет. Прогнозы обещают ясную и теплую  погоду.
Температура сейчас сорок девять градусов, а в  течение  дня  она  превысит
шестьдесят градусов [по Фаренгейту]. Прелестный осенний день, и все вокруг
очень красиво. Чего изволите пожелать, сэр? Отделка? Мебель? Музыка?
     - Спроси его, что подать на стол! - завопила Кухня.
     - И что подать вам на стол? - спросил Дом.
     - Может быть, овсянку?
     - Овсянку! - вскричала Кухня. - Вечно  эта  овсянка.  Или  яичница  с
ветчиной. Или оладьи. Почему бы хоть разок не  съесть  что-нибудь  эдакое?
Почему...
     - Овсянку, - твердо сказал Блейк.
     - Человек хочет овсянки, - произнес Дом.
     - Ладно, - сдалась Кухня. - Одна порция овсянки на подходе!
     - Не обращайте на нее внимания, - сказал Дом.  -  В  программу  кухни
заложены всякие замысловатые рецепты, по которым она большая специалистка,
но у нее почти не бывает возможностей воспользоваться  хотя  бы  одним  из
них. Почему бы вам, сэр, когда-нибудь, просто забавы  ради,  не  разрешить
Кухне...
     - Овсянки, - сказал Блейк.
     - Хорошо, сэр. Утренняя газета на лотке в почтографе, но  сегодняшнее
утро не богато новостями.
     - Если не возражаешь, я посмотрю ее сам, - сказал Блейк.
     - Конечно, сэр. Как вам угодно, сэр. Я лишь стараюсь информировать...
     - Постарайся не перестараться, - посоветовал Блейк.
     - Извините, сэр, - сказал Дом. - Я буду следить за собой.
     В прихожей Блейк взял газету и сунул ее под мышку,  потом  подошел  к
окну в боковой стене и выглянул  наружу.  Соседний  дом  исчез.  Платформа
опустела.
     - Они уехали нынче утром, - объяснил Дом. - Около часа назад.  Думаю,
ненадолго, в отпуск. Мы все очень рады...
     - Мы?
     - Да, а что? Все  остальные  дома,  сэр.  Мы  рады,  что  они  уехали
ненадолго и вернутся опять. Они очень хорошие соседи, сэр.
     - Ты, похоже, много о них знаешь. А я даже почти  не  разговаривал  с
ними.
     - О, - произнес Дом, - я не о людях, сэр. Я не о них говорил. Я  имел
в виду сам дом.
     - Значит, и вы, дома, смотрите друг на дружку как на соседей?
     - Ну разумеется. Мы наносим визиты, болтаем о том о сем.
     - Обмениваетесь информацией?
     - Естественно, - ответил Дом. - Но давайте поговорим об интерьере.
     - Меня вполне устраивает и нынешний.
     - Он не менялся уже много недель.
     - Что ж, - задумчиво  произнес  Блейк,  -  попробуй  поупражняться  с
обоями в столовой.
     - Это не обои, сэр.
     - Знаю, что не обои. Я хочу сказать, что мне уже  начинает  надоедать
созерцание кролика, щиплющего клевер.
     - Что бы вы хотели вместо кролика?
     - Что угодно, на твой вкус. Лишь бы там кроликов не было.
     - Но мы можем создавать тысячи комбинаций, сэр.
     - Что твоей душе угодно, - сказал Блейк. - Только смотри,  чтобы  без
кроликов.
     Он отвернулся от окна и пошел в столовую. Со стен на него  уставились
глаза - тысячи глаз, глаз без лиц, глаз,  сорванных  со  множества  лиц  и
наклеенных на стены. Глаз, составляющих пары и существующих поодиночке.  И
все они смотрели прямо на Блейка.
     Были здесь синие детские глазки, глядевшие с задумчивой  невинностью;
глаза, налитые кровью и горевшие устрашающим огнем; был глаз распутника  и
мутный, слезящийся глаз дряхлого старика. И все они знали  Блейка,  знали,
кто он такой. Если бы к  этим  глазам  прилагались  рты,  все  они  сейчас
говорили бы с Блейком, кричали на него, строили ему гримасы.
     - Дом! - воскликнул он.
     - В чем дело, сэр?
     - Глаза!
     - Сэр, вы же сами сказали: все, что угодно,  только  не  кроликов.  Я
подумал, что глаза - нечто совершенно новое...
     - Убери их отсюда! - взревел Блейк.
     Глаза исчезли, и вместо них появился пляж, сбегавший  к  морю.  Белый
песок тянулся до вздымающихся волн, бьющих в  берег,  а  на  далеком  мысу
гнулись под ветром хилые, истерзанные стихией деревья. Над водой с криками
летали птицы, а в комнате стоял запах соли и песка.
     - Лучше? - спросил Дом.
     - Да, - ответил Блейк, - гораздо лучше. Большое спасибо.
     Он сидел, завороженно глядя  на  эту  картину.  Как  будто  на  пляже
сидишь, думалось ему.
     - Мы включили звук и запах, - сказал Дом. - Можем добавить и ветер.
     - Нет, - ответил Блейк, - этого вполне достаточно.
     Грохочущие волны набегали на берег, птицы с криками реяли  над  ними,
по небу катились черные тучи. Интересно, существует ли  нечто  такое,  что
Дом не способен воспроизвести на этой стене? Тысячи комбинаций, сказал он.
Человек может сидеть здесь и смотреть на то, что создал на стене Дом.
     Дом, подумал Блейк. Что такое дом? Как он развился в  то,  чем  стал?
Сначала, на туманной заре  человечества,  дом  был  всего  лишь  укрытием,
защищавшим людей от ветра и  дождя,  местом,  куда  можно  было  забиться,
спрятаться. И это определение применимо к нему и сейчас, но теперь люди не
только забиваются и прячутся в него;  дом  стал  местом  для  жизни.  Быть
может, когда-нибудь в будущем настанет день и человек перестанет  покидать
свой дом, будет проводить в нем всю свою жизнь, не  отваживаясь  выглянуть
за  дверь,  избавившись  от  необходимости  или  потребности  пускаться  в
странствия.
     И день этот, сказал  себе  Блейк,  может  быть,  ближе,  чем  думают.
Поскольку дом - уже не просто укрытие и не просто  место,  где  живут.  Он
стал  приятелем  и  слугой,  и  в  его  стенах  найдется  все,  что  может
понадобиться человеку.
     Рядом  с  гостиной  располагалась  маленькая  комнатка,   где   стоял
трехмерник - естественное продолжение и плод развития телевидения, которое
Блейк знал еще двести лет назад. Но теперь его не смотрели  и  слушали,  а
как бы ощущали на себе. Растянувшийся вдоль стены кусочек морского  берега
- частица образа, подумал Блейк.  Оказавшись  в  этой  комнате  и  включив
прибор, вы приобщаетесь к действию и словно участвуете в спектакле. Вас не
просто подхватывают и обволакивают  звуки,  запахи,  вкус,  температура  и
ощущение происходящего; вы как-то незаметно превращаетесь  в  сознающую  и
сопереживающую частицу того действия и того чувства, которые разворачивает
перед вашими глазами комната.
     А напротив трехмерника, в углу жилой золы, располагалась  библиотека,
храня в своем наивном электронном естестве всю  литературу,  уцелевшую  на
протяжении долгой истории человечества. Здесь можно было  поворотом  диска
вызвать к жизни все еще сохранившиеся мысли и надежды любого человеческого
существа, когда-либо писавшего слова в  надежде  запечатлеть  на  бумажном
листе собранные воедино чувства, убеждения и опыт, ключом бьющие из глубин
разума.
     Этот дом далеко  ушел  от  своих  собратьев  двухсотлетней  давности,
превратившись в строение и институт, достойные удивления. Быть может,  еще
через двести лет он изменится  и  усовершенствуется  настолько,  насколько
изменился за два прошедших века. Есть ли предел  развитию  самого  понятия
"дом"? - спросил себя Блейк.
     Он развернул газету и увидел, что Дом был  прав:  новостей  оказалось
немного. Еще трех человек выбрали в кандидаты на Кладезь Разума, и  теперь
они войдут в число избранных, чьи мысли и характеры, знания и ум  вот  уже
300 лет вводятся в большой  банк  разума,  хранящий  в  своих  сердечниках
накопленные умнейшими людьми планеты суждения и идеи.
     Североамериканский проект изменения погоды в конце концов отослали на
пересмотр в верховный суд, заседавший в Риме.
     Перебранка по вопросу о судьбе креветок и побережья флориды  все  еще
продолжается.
     Исследовательский звездолет, отсутствовавший десять лет и считавшийся
пропавшим, наконец приземлился в Москве.
     И  последнее:  окружные  слушания   по   предложенным   биоинженерами
программам  начнутся  в   Вашингтоне   завтра.   Статья   о   биоинженерии
сопровождалась двумя заметками, по колонке каждая.  Одну  написал  сенатор
Чандлер Гортон, вторую - сенатор Соломон Стоун.
     Блейк свернул газету и уселся читать.
     "Вашингтон,  Северная  Америка.  Завтра  здесь   откроются   окружные
слушания. Два сенатора Северной Америки вступят в единоборство из-за плана
вызывающей многочисленные споры биоинженерной программы.  Ни  один  проект
последних лет не будоражил до такой  степени  воображение  общественности.
Нет в сегодняшнем мире вопроса, вызывающего большие разногласия.
     Два североамериканских сенатора занимают диаметрально противоположные
позиции. Впрочем, они соперничали друг с другом на протяжении  почти  всей
своей  политической  карьеры.  Сенатор  Чандлер  Гортон  твердо  стоит  за
одобрение предложения, которое в начале будущего года  будет  вынесено  на
всемирный референдум. Сенатор Соломон Стоун находится в столь  же  твердой
оппозиции к нему.
     В том, что эти два человека оказались по разные стороны баррикад, нет
ничего нового. Но политическое значение этого вопроса возрастает в связи с
так называемым принципом Единогласия, предусматривающим, что  по  вопросам
такого рода, вынесенным на всемирный референдум, наказы избирателей должны
быть единогласно утверждены членами  Все