оправший  любые  понятия
цели и смысла, на поиски которых во Вселенной ему предстоит пуститься.
     Вероятно, со временем все три разума сольются в один,  и,  когда  это
произойдет, вклад человека в нем перестанет иметь значение,  поскольку  не
будет более существовать. А тогда лопнут, разорвутся нити, связывающие его
с планетой по имени Земля и с расой обитающих на ней двуногих  существ,  и
он станет свободным. Тогда, сказал себе  Блейк,  он  сможет  расслабиться,
забыть. И когда забудет, когда из него исчезнет человеческое, тогда  Блейк
сможет отнестись к силе и возможностям множественного разума как к чему-то
вполне обыденному. Ибо интеллект человека, каким бы развитым  он  ни  был,
чрезвычайно  ограничен.  Он  поражается  чудесам  и   страшится   цельного
восприятия Вселенной. И все же, несмотря на  ограниченность,  человеческий
разум дает ощущение безопасности, тепла, уюта.
     Блейк перерос человека в себе, и это было  болезненно.  От  этого  он
чувствовал не только тепло и уют, но и слабость и пустоту.
     Он сел на пол, обхватив себя  руками.  Даже  этот  крошечный  кусочек
пространства, подумал Блейк, даже эта комнатка, в  которую  он,  сжавшись,
втиснулся, - даже это место не принадлежит ему, а он не принадлежит  этому
месту. У него нет ничего. И сам Блейк - запутанное нечто, произведенное на
свет случайным стечением обстоятельств. Этот мир никогда не предназначался
для таких, как он. Он - непрошеный  гость.  Непрошеный,  возможно,  только
применительно к этой планете, однако все еще упорно сидящий в нем  человек
никак не может отказаться от нее - и она оказывается единственным во  всей
Вселенной местом, которое имеет для него значение.
     Не исключено, когда-нибудь Блейк стряхнет  с  себя  человечность,  но
если это случится, то не раньше, чем через несколько тысяч лет.  А  сейчас
это его Земля. Сейчас, а не через вечность - и Земля, и Вселенная.
     Блейк ощутил  теплую  волну  чужого  сочувствия  к  себе,  он  смутно
осознавал, откуда оно, и даже, несмотря на горечь и отчаяние,  понял,  что
это западня, и закричал, силясь освободиться.
     Блейк сопротивлялся как мог, но те двое все равно влекли его к себе в
ловушку, он слышал их слова  и  мысли,  которыми  они  обменивались  между
собой, и слова, с которыми они обращались к нему, хотя и не понимал их.
     Их сочувствие оплело его, и они взяли его и крепко прижали к себе,  и
их инопланетная теплота окутала его тугим, защищающим от  всех  опасностей
одеялом.
     Он начал погружаться в негу забвения, и сгусток измучившей его агонии
растаял, растворился в мире, где не было ничего, кроме троих - его  и  тех
двух других, связанных воедино на вечные времена.



                                    27

     Промозглый и колючий декабрьский ветер  завывал  над  землей,  срывая
последние бурые, сухие листья с дуба,  который  одиноко  рос  на  середине
склона холма. Рваные тучи мчались по небу, и ветер доносил  запах  скорого
снегопада. У кладбищенских ворот  стояли  двое  в  синем;  бледное  зимнее
солнце, на миг пробиваясь сквозь тучи, сверкало на начищенных пуговицах  и
стволах винтовок. Сбоку от ворот собралась горстка туристов, они  смотрели
через чугунную ограду на белую церквушку.
     - Сегодня их немного, - сказал Райан  Уилсон.  -  В  хорошую  погоду,
особенно по выходным, сюда приходят целые толпы. Я это не очень одобряю, -
продолжал он. - Там Теодор  Робертс.  Мне  все  равно,  какое  обличье  он
принимает. В любом случае это Теодор Робертс.
     - Как я вижу,  доктора  Робертса  высоко  ценили  в  Уиллоу-Гроув,  -
сказала Элин.
     - Это так, - отвечал Уилсон. -  Из  нас  он  был  единственным,  кому
удалось завоевать известность. Городок гордится им.
     - И все это вас возмущает?
     - Не знаю, подходит  ли  тут  слово  "возмущение".  Пока  соблюдаются
приличия, мы не возражаем. Но толпа нет-нет да и разгуляется. А  мы  этого
не любим.
     - Может быть, мне не стоило приезжать, - проговорила Элин. - Я  долго
раздумывала, и чем больше копалась в себе, тем  сильнее  чувствовала,  что
должна приехать.
     - Вы были его другом, - с грустью сказал Уилсон. -  Вы  имеете  право
приходить к нему. Вряд ли у него было очень много друзей.
     Люди потянулись от ворот вниз по склону холма.
     - В такой день им и смотреть-то особенно не на что, - сказал  Уилсон.
- Вот они и не задерживаются. Одна только церковь.  В  хорошую  погоду  ее
двери, разумеется, бывают открыты, и можно заглянуть внутрь,  но  и  тогда
мало что увидишь. Просто темная полоса. Но когда двери  открыты,  кажется,
будто там что-то светится. Поначалу ничего не светилось и ничего  не  было
видно. Словно смотришь в дырку прямо над полом. Все как  шторами  закрыто.
Думаю, это какой-то экран. Но потом экран, или защита, или  что  там  еще,
постепенно исчез, и теперь можно увидеть, как эта штука светится.
     - Они пропустят меня внутрь? - спросила Элин.
     - Думаю, что да, -  ответил  Уилсон.  -  Я  сообщу  капитану.  Нельзя
упрекать Космическую Службу за такие строгие  меры  предосторожности.  Вся
ответственность за то, что там находится, лежит на них.  Они  начали  этот
проект двести лет назад. Того, что случилось, могло и не быть, если бы  не
проект "Оборотень".
     Элин вздрогнула.
     - Простите меня, - сказал Уилсон. - Я не должен был говорить так.
     - Почему? - спросила она. - Как бы неприятно это ни было, его все так
называют.
     - Я рассказывал вам о том дне, когда  он  пришел  в  мою  контору,  -
сказал Уилсон. - Это был молодой милый человек.
     - Это был испуганный человек, бегущий от мира, - поправила его  Элин.
- Если б только он сказал мне...
     - Возможно, тогда он не знал...
     - Он знал, что попал в беду. Мы с сенатором помогли бы ему. И  доктор
Даниэльс помог бы.
     - Он не хотел впутывать вас. В такие вещи друзей обычно не втягивают.
А ему хотелось сохранить вашу дружбу. Более чем вероятно,  что  он  боялся
потерять ее, рассказав все вам.
     - Да, я понимаю, он мог так рассуждать, - ответила Элин. - И  я  даже
не пыталась заставить его поделиться со мной. Но я не  хотела  делать  ему
больно. Думала, что надо оставить ему шанс самому все узнать.
     Толпа спустилась с холма, прошла  мимо  них  и  двинулась  по  дороге
дальше.
     Пирамида стояла слева перед рядами стульев. Она тускло поблескивала и
излучала широкую, слегка пульсирующую полосу света.
     - Не подходите слишком близко, - посоветовал  капитан.  -  Вы  можете
испугать его.
     Элин не ответила. Она смотрела на пирамиду.  От  ужаса  и  изумления,
внушаемых этим странным предметом, к горлу подкатывал удушливый комок.
     - Можно приблизиться еще на два-три ряда,  -  сказал  капитан.  -  Но
подходить вплотную нельзя. Мы же толком ничего не знаем о ней.
     - Испугать? - переспросила Элин.
     - Не знаю, - ответил капитан. - Уж так эта штука себя  держит.  Будто
боится нас. Или просто не желает иметь с нами никаких  дел.  До  недавнего
времени  было  по-другому.  Она  была  черной.  Кусочек  пустоты.  Создала
собственный  мир   и   воздвигла   вокруг   него   всевозможные   защитные
приспособления.
     - А теперь он знает, что мы не причиним ему вреда?
     - Ему?
     - Эндрю Блейку, - пояснила она.
     - Вы знали его, мисс? Так сказал мистер Уилсон.
     - Я трижды встречалась с ним, - ответила она.
     - Насчет того,  знает  ли  он,  что  мы  не  причиним  ему  вреда,  -
проговорил капитан. - Возможно, в этом все дело.  Кое-кто  из  ученых  так
думает. Многие пытались изучать эту штуку... простите мисс Гортон, изучать
его. Но далеко продвинуться им не удалось. У них почти нет  материала  для
работы.
     - Они уверены? - спросила Элин. - Они уверены, что это Эндрю Блейк?
     - Там, под пирамидой, - сказал ей капитан. - У ее основания с  правой
стороны.
     - Туника! - воскликнула она. - Та самая, что я дала ему!
     - Да, туника, которая была на нем. Вот  она,  на  полу.  Один  только
краешек торчит. Не отходите от меня слишком далеко, - предупредил капитан.
- Не приближайтесь к нему.
     Элин сделала еще шаг и остановилась. Глупо, подумала она. Если  Эндрю
здесь, он знает, знает, что это я,  и  не  испугается.  Знает,  что  я  не
принесла ему ничего, кроме своей любви.
     Пирамида мягко пульсировала.
     Но он может и не знать, раздумывала Элин. Может, Блейк укрылся  здесь
от всего мира. И если он это сделал, значит у него была причина.
     Интересно, каково это - вдруг узнать, что твой разум - разум  другого
человека, разум, взятый взаймы,  ибо  собственного  ты  иметь  не  можешь,
поскольку человек еще недостаточно изобретателен, чтобы создать разум? Его
изобретательности хватит, чтобы сделать кости, плоть, мозг, но не  создать
разум. А насколько тяжелее, должно быть, знать, что ты часть  двух  других
разумов - по меньшей мере двух?
     - Капитан, - сказала она, - а ученым известно, сколько  там  разумов?
Их может быть больше трех?
     - Кажется, они так и не пришли к общему мнению, - ответил  он.  -  На
сегодняшний день положение таково, что их может быть сколько угодно.
     Сколько угодно, подумала Элин. Это - вместилище  бесконечно  большого
числа разумов. Всей мысли Вселенной.
     - Я здесь, - беззвучно сказала она существу,  бывшему  некогда  Эндрю
Блейком. - Разве ты не видишь, что я здесь? Если я буду нужна  тебе,  если
ты когда-нибудь снова превратишься в человека...
     Но почему Блейк должен опять превращаться в человека? Может быть,  он
превратился в эту пирамиду как раз потому, что ему не надо быть человеком?
Не надо общаться с родом людским, частью которого он не может стать?
     Она повернулась и неуверенно шагнула к выходу из церкви, потом  снова
вернулась назад. Пирамида мягко светилась, она казалась такой спокойной  и
прочной и вместе с тем такой отрешенной, что у Элин перехватило  горло,  а
глаза наполнились слезами.
     Я не заплачу, зло  сказала  она  себе.  Кого  мне  оплакивать?  Эндрю
Блейка? Себя? Спятившее человечество?
     Он не мертв, думала она. Но это, быть может,  хуже  смерти.  Будь  он
мертвым человеком, она могла бы уйти. Могла бы сказать: "Прощай".
     Однажды Блейк обратился к ней за помощью. Теперь она уже не  в  силах
помочь ему. Люди не в силах помочь ему. Вероятно, подумалось  ей,  он  уже
недоступен для человечества.
     Она снова повернулась.
     - Я пойду, - сказала она. - Капитан, прошу вас, идите рядом со мной.



                                    28

     Там было все. Громадные черные башни, вросшие  в  гранитную  оболочку
планеты, тянулись к небесам. Без  движения  застыла  во  времени  зеленая,
окруженная деревьями поляна, и какие-то животные резвились на ее цветочном
ковре. Над пурпурным, испещренным пятнами пены морем возвышались воздушные
завитки спирали бледно-розового сооружения. А  по  огромному,  иссушенному
жарой плато торчали во все стороны горчичные  купола,  в  которых  обитали
разумы-отшельники.  И  не  только  купола  -  не  только  их  изображения,
перехваченные  со  звезд,  которые  ледяными  кристаллами  раскинулись  по
небосводу над планетой песчаных и снежных  дюн,  -  но  и  мысли,  идеи  и
понятия, приставшие к изображениям, как комья земли пристают к  выдернутым
корням.
     Мысли и понятия эти в большинстве своем были всего  лишь  отдельными,
не связанными друг с другом частицами, но каждая из  них  могла  послужить
трамплином к решению логической задачи, задачи, которая поражает, а  порой
и пугает своей сложностью. И все же  кусочки  информации  один  за  другим
вставали  на  место  и,  единожды  опознанные,  стирались   из   активного
восприятия, но каждый в любой момент можно  было  вызвать  из  каталога  и
восстановить.
     Работа доставляла ему удовлетворение и радость, и это беспокоило его.
Он ничего не имел против удовлетворения, но вот радость - это было  плохо.
Ощущение, которого раньше Мыслитель никогда  не  испытывал  и  которое  не
должен был испытывать теперь; нечто ему чуждое -  эмоции.  А  эмоциям  нет
места,  если  хочешь  достичь  оптимальных  результатов,   думал   он,   с
раздражением пытаясь истребить в себе радость.
     Это как заразная болезнь, сказал себе Мыслитель. И заразился он ею от
Оборотня. И еще, возможно, от Охотника - существа,  мягко  говоря,  весьма
нестабильного. Теперь ему следует поостеречься: радость -  уже  достаточно
скверно,  но  от  этих  двоих  можно  заразиться  и  другими  аналогичными
эмоциями, которые окажутся еще хуже.
     Он освободился от радости, выставил охрану против других опасностей и
продолжал работу, дробя мысли и понятия  до  мельчайших  составляющих,  до
формул, аксиом и символов, при этом следя за  тем,  чтобы  в  процессе  не
потерялась их суть, потому что суть понадобится позже.
     Время от времени ему встречались обрывки информации, в  которых  явно
что-то крылось, их следовало пометить и отложить, чтобы затем поразмыслить
над ними или подождать, пока не появятся дополнительные  данные.  В  целом
выстраивалась достаточно прочная логическая основа, но при слишком дальних
экстраполяциях увеличивались значения  погрешности,  и  для  корректировки
требовались новые данные. Столько скользких мест на пути, на  каждом  шагу
ловушки.  Продвижение  к  решению  требовало   строжайшей   дисциплины   и
постоянного самоконтроля, чтобы полностью исключить  из  процесса  понятие
собственного Я. И именно поэтому, подумал он, столь  нежелательно  влияние
радости.
     Взять,  например,  материал,  из  которого  сделана   черная   башня.
Настолько тонкий, что непонятно, как он выдерживает даже собственный  вес,
не говоря уже о весе других конструкций. Информация об этом была четкой  и
убедительной. Но в ней проглядывало и кое-что другое: намек  на  нейтроны,
спрессованные столь плотно, что материал приобрел характеристики  металла,
и удерживаемые в этом состоянии силой, не имеющей  определения.  В  намеке
присутствовало время, но является ли время силой? Временной  сдвиг,  может
быть. Время, силящееся занять свое законное место в прошлом  или  будущем,
вечно стремящееся к цели, недостижимой  из  за  противодействия  какого-то
фантастического механизма, который разлаживает его ход?
     А  космические  рыбаки,  которые  забрасывают  сети  в  пространстве,
процеживают  кубические  световые  годы  пустоты  и  отлавливают  энергию,
извергнутую в космос мириадами разъяренных солнц. А заодно -  и  планктон,
состоящий из немыслимых вещей, которые когда-то либо двигались, либо  жили
в космосе, - мусор с  необозримых  космических  пустырей.  Причем  никаких
сведений о самих рыбаках, ни об их сетях, ни о том,  как  эти  сети  ловят
энергию. Лишь мысль о рыбаках и их  промысле.  И  не  исключено,  что  это
просто фантазия какого-нибудь затуманенного коллективного разума,  чья  то
религия, вера или миф - или в самом деле существуют такие рыбаки?
     Обрывки сведений, эти и многие другие, и еще один, настолько  слабый,
что отпечаток его почти не фиксировался - потому, быть может, что оно было
поймано от звезды столь далекой, что даже приходящий от нее  свет  уставал
от непомерного пути. Вселенский разум, говорилось в нем, и больше  ничего.
Что имелось в виду?  Может  быть,  разум,  объединяющий  все  мыслительные
процессы. А может, разум, установивший закон и порядок, в  соответствии  с
которым электрон начал вращаться вокруг ядра и  запустил  пульс  причин  и
следствий, породивших галактики.
     Так  много  всего  в  нескольких   странных,   интригующих   обрывках
информации. И это только начало. Урожай, снятый  за  ничтожный  промежуток
времени с одной лишь планеты. Но как все важно -  каждый  бит  информации,
каждый отложившийся на восприятии отпечаток.  Всему  должно  быть  найдено
свое место в  структурах  законов  и  взаимосвязей,  причин  и  следствий,
действий и противодействий, из которых и слагается Вселенная.
     Нужно лишь время. Составить мозаику помогут дополнительные  данные  и
дополнительные логические ходы. Что касается времени,  то  о  нем,  как  о
факторе, можно не беспокоиться. Времени целая вечность.
     Расположившись на полу церкви, Мыслитель ровно и  мягко  пульсировал:
логический механизм, составляющий его разум, продвигался  к  универсальной
истине.



                                    29

     Оборотень боролся изо всех сил. Он должен выбраться. Должен спастись.
Он не может больше оставаться погребенным в этой черноте и тиши, в уюте  и
безопасности, которые обволокли и спеленали, поглотили его.
     Оборотень  не  хотел  борьбы.  Он  предпочел  бы  остаться  там,  где
находился, и тем, чем был. Но что-то заставляло его бороться -  что-то  не
внутри его, а снаружи - некое создание, или существо, или  обстоятельство,
которое звало и говорило, что  оставаться  нельзя,  как  бы  он  ни  хотел
остаться. Что-то еще надо  было  сделать,  что-то  надо  было  обязательно
сделать, и задание это, каким бы оно ни было, выполнить мог только он.
     - Спокойней, спокойней, - сказал Охотник. -  Оставайся  там,  где  ты
есть, так будет лучше.
     Снаружи? - удивился он. И вспомнил. Женское  лицо,  высокие  сосны  у
ворот - другой мир, на который он смотрел будто бы через стену  струящейся
воды, далекий, расплывчатый, нереальный. Но Оборотень твердо знал, что тот
мир существует.
     - Вы заперли меня! - закричал он. - Отпустите сейчас же.
     Но Мыслитель не обратил на него внимания. Он продолжал  мыслить,  всю
свою энергию направив на бесчисленные осколки информации и фактов.
     Силы его и воля иссякли, и Оборотень погрузился во тьму.
     - Охотник, - позвал он.
     - Не мешай, - сказал Охотник. - Мыслитель работает.
     Он затих в бессильной злости,  сердясь  безмолвно,  мысленно.  Но  от
злости не было толку.
     Я с ними так не обращался, сказал он себе. Я всегда их слушал,  когда
воплощались в меня.
     Он лежал расслабившись, наслаждаясь покоем и тишиной,  и  думал,  что
так, возможно, лучше. Есть ли еще в чем-либо смысл? Есть ли смысл в Земле?
Вот оно - Земля! Земля и человечество. И в том, и  в  другом  есть  смысл.
Может, не для Охотника или Мыслителя  -  хотя  то,  что  имеет  смысл  для
одного, имеет смысл и для всех троих.
     Он слабо шевельнулся, но высвободиться не было ни сил,  ни,  судя  по
всему, воли.
     И снова Оборотень лег и затих, набираясь сил и терпения.
     Они делают это ради него, сказал он себе. Они вышли, и укрыли  его  в
час тревоги, и теперь держат, прижав к себе, чтобы он поправился и окреп.
     Оборотень попытался вызвать ту самую тревогу, надеясь, что обретет  в
ней  силы  и  волю.  Но  он  не  мог  вспомнить.  Воспоминание   оказалось
уничтоженным, стертым. От него остались лишь закраины, за которые никак не
удавалось ухватиться. И он свернулся клубочком, устраиваясь в  темноте,  и
впустил в себя тишину; но даже теперь Оборотень знал, что все равно  будет
бороться за то, чтобы вновь освободиться, - пусть надежда слаба, и  скорее
всего он проиграет, но будет пытаться снова и снова, потому  что  какая-то
не совсем понятная, но неодолимая сила не позволит ему сдаться.
     Он тихо лежал и думал, как все это похоже на сон, когда  снится,  что
взбираешься на гору и никак не достичь вершины или будто  висишь  на  краю
пропасти, пальцы постепенно соскальзывают, а  затем  бесконечное  падение,
исполненное страха и ожидания того, что вот вот рухнешь на дно, но удара о
скалы все нет и нет...
     Время и бессилие простирались перед ним, и само время было бессильно,
он знал это, потому что знал все, что знал Мыслитель: время как фактор  не
играет никакой роли.
     Оборотень  попытался  посмотреть   на   собственное   положение   под
правильным углом, но оно никак не хотело принимать форму, соотносимую хоть
с каким-либо углом зрения. Время  -  расплывчатое  пятно,  туманная  дымка
реальности, и сквозь туман приближается  лицо  -  лицо,  сперва  для  него
ничего особого не з