епилось вокруг него, словно  его  тело  вдруг  сделалось
магнитным. Одеяло оказалось довольно теплым. Пол был мягким,  без  бугров.
Блейк зачерпнул пригоршню  вещества,  покрывавшего  пол,  и  позволил  ему
свободно просыпаться между пальцами. Раскрошенная гнилая древесина,  понял
он, которая ссыпалась годами из тоннеля пустой сердцевины ствола.
     Блейк закрыл глаза, и сон постепенно стал завладевать  им.  Казалось,
сознание проваливается в какой-то колодец, тонет, но в колодце уже  что-то
есть - два других я, они подхватывают его, придерживают, обступают,  и  он
становится с ними одним целым. Это  как  возвращение  в  родной  дом,  как
встреча со старыми друзьями, которых не видел  целую  вечность.  Слова  не
произносятся, слова не нужны.  Только  радость  встречи,  и  понимание,  и
ощущение единства, и он больше не  Эндрю  Блейк,  и  даже  не  человек,  а
существо, у которого нет названия и которое значит больше,  нежели  только
Эндрю Блейк или человек. Но сквозь единство,  и  уют,  и  радость  встречи
пробилась одна беспокойная мысль. Он сделал усилие, и  его  отпустили,  он
опять стал собой, снова личностью - но не Эндрю Блейком, а Оборотнем.
     - Охотник, когда мы проснемся, будет еще холодней. Может быть,  лучше
на ночь стать тобой? Передвигаешься ты быстрее, умеешь  ориентироваться  в
темноте и...
     - Я согласен, превратимся в меня. Но как быть с одеждой  и  рюкзаком?
Опять ты останешься голым и...
     - Ты понесешь вещи. Или ты не помнишь, что у тебя есть руки и пальцы?
Ты постоянно забываешь про свои руки.
     - Ладно! - сказал Охотник. - Ладно! Ладно! Ладно!
     - Уиллоу-Гроув, - напомнил Оборотень.
     - Да, я знаю, - ответил Охотник. - Мы прочли карту вместе с тобой.
     И снова стал подступать сон. И Блейк наконец заснул.



                                    24

     Оборотень говорил, что похолодает, и действительно стало  прохладней,
но ненамного. И только когда Охотник достиг гребня холма, с севера  ударил
кинжальный ветер, и пахнуло долгожданной прохладой. Он остановился,  чтобы
насладиться ветром,  потому  что  здесь,  в  силу  каких-то  геологических
особенностей, не росли деревья - в отличие от большинства холмов, покрытых
лесами, здесь линия леса обрывалась, немного не доходя до гребня.
     Ночь выдалась чистой, и в небе светили звезды, хотя,  как  показалось
Охотнику, звезд было не так много, как на его родной планете. Но и тут, на
этой возвышенности, подумал Охотник, можно стоять и улавливать картины  со
звезд, правда, теперь он знал от Мыслителя, что это не только картины,  но
и мозаичные информационные отпечатки иных рас и иных цивилизаций и что они
несут в себе исходные, основополагающие  факты,  из  которых  когда-нибудь
можно будет вывести вселенскую истину.
     Дрожь прокатилась по его телу, когда он вспомнил,  как  его  разум  и
чувства перебрасывались через световые годы и собирали урожай,  взращенный
на других разумах и чувствах. Зато Мыслитель никогда не задрожал бы,  даже
если бы имел мышцы и  нервы  и  был  способен  на  дрожь.  Потому  что  не
существовало  ничего,  абсолютно  ничего  такого,  что  могло  бы  удивить
Мыслителя: и Вселенную, и жизнь Мыслитель принимал не как некое  таинство,
а скорее как конгломерат фактов и данных,  принципов  и  методов,  которые
можно ввести в его разум и использовать с помощью его логики.
     Но не для меня,  думал  Охотник,  для  меня  все  это  таинственно  и
загадочно. И мной движет не  рассудочность,  не  стремление  к  логическим
построениям, не тяга к самой сути фактов.
     Опустив хвост почти  до  земли,  он  стоял  на  каменистом  гребне  и
подставлял оскаленную морду под резкие порывы ветра. Ведь главное,  сказал
Охотник сам себе, чтобы чудо и красота наполняли Вселенную и чтобы ничто и
никогда не разрушило это ощущение чуда и красоты. А  может  быть,  процесс
разрушения уже начался? Не поставил ли он себя (или не поставили ли его) в
такую ситуацию, когда перед ним открывается невиданный ранее  простор  для
поиска новых чудес и тайн и при этом ощущение чуда и  красоты  размывается
осознанием того, что его находки - сырье для логической работы Мыслителя?
     Охотник решил проверить эту мысль  и  обнаружил,  что  пока  ощущение
тайны и чуда все еще  с  ним.  Тут,  на  продуваемом  ветрами  холме,  под
сверкающими в небе звездами, рядом  с  лесом,  перешептывающимся  внизу  с
темнотой, среди чужих странных запахов,  трепещущих  в  воздухе,  все  еще
живет чудо, ознобом прокатываясь по его нервным волокнам.
     Пространство между  ним  и  следующим  холмом  выглядело  безопасным.
Далеко слева ленточки бегущих  огней  отмечали  путь  машин,  мчащихся  по
автостраде. А в долине находились поселения людей, их выдавали лучи  света
и струящиеся от них  вибрации  -  вибрации,  присущие  самому  человеку  и
странной силе, которую люди здесь именуют электричеством.
     Устроившись на ветвях деревьев,  дремали  птицы,  справа  от  него  в
кустах крадучись прошел какой-то крупный зверь, в  своих  норах  суетились
мыши, в норе спал лесной сурок  -  и  еще  бесчисленное  множество  всяких
мелких животных и насекомых, копошащихся в почве и прелых листьях. Но  эти
крохотные существа его сейчас не беспокоили, и он заблокировал от них свое
сознание.
     Запоминая каждое дерево, каждый куст на своем пути,  классифицируя  и
оценивая каждое увиденное животное, готовый встретить  любую  опасность  и
боясь лишь, что не сумеет ее распознать, Охотник тихо спустился с холма  и
пересек лес.
     За  деревьями  пошли  поля,  дороги  и  дома,  -  и  здесь  он  опять
задержался, чтобы осмотреться.
     Вдоль ручья гулял человек с собакой; по  частной  дороге,  ведущей  к
дому на другой стороне ручья, медленно ехала машина; в поле лежала  корова
- больше, не считая мышей, сусликов и прочей мелочи, в  долине  никого  не
было.
     Долину Охотник  пересек  рысью,  а  потом  понесся  большими  легкими
прыжками.  Достиг  следующего  холма,  взобрался  наверх,   спустился   по
противоположному склону. Левой рукой он придерживал  объемистый  рюкзак  с
одеждой Оборотня и вещами. Рюкзак мешал, потому что съезжал набок,  и  ему
приходилось компенсировать это дополнительным усилием,  кроме  того,  надо
было постоянно следить за тем, чтобы не зацепиться за куст или ветку.
     Он остановился на минуту, сбросил рюкзак на землю и убрал левую руку.
Освободившись от груза, рука устало вернулась в плечевой  карман.  Охотник
выдвинул правую  руку,  поднял  рюкзак  и,  перебросив  его  через  плечо,
продолжил бег. Наверное, подумал он, надо чаще перевешивать груз  с  плеча
на плечо, менять руки. Так будет легче.
     Еще одна перебежка через долину, и снова вверх по  склону  следующего
холма. На гребне он остановился, чтобы перед спуском перевести дух.
     Уиллоу-Гроув,  сказал  себе   Оборотень.   Около   ста   миль.   Если
придерживаться взятого темпа, к рассвету он будет там. Но что может  ждать
их в Уиллоу-Гроув? На языке Оборотня "Уиллоу" означает вид дерева, а Гроув
- группу деревьев. Как  странно  люди  называют  некоторые  географические
пункты. Причем  логики  в  этом  мало,  поскольку  группа  деревьев  может
погибнуть, исчезнуть, и тогда название места потеряет смысл.
     Деревья не постоянны, подумал он. Но и сами люди как раса тоже. И это
их непостоянство, смена жизней и смертей обеспечивают то, что они называют
прогрессом. Ведь надо же было, подумал он, создать такую форму жизни...
     Охотник сделал шаг вниз по склону и  замер,  напряженно  вслушиваясь.
Откуда-то издалека доносился слабый, протяжный звук.
     Собака, определил он. Собака, напавшая на след.
     Быстро, но осторожно  Охотник  спустился  с  холма.  На  опушке  леса
остановился, чтобы оглядеть лежащую перед ним равнину. Не обнаружив ничего
тревожного, он пересек ее, добежал до  забора,  перемахнул  через  него  и
побежал дальше.
     Появились  первые  признаки  усталости.  Несмотря  на   относительную
прохладу ночью, к температуре Земли Охотник еще не приспособился. С самого
начала он взял быстрый темп, чтобы быть в  Уиллоу-Гроув  к  утру.  Теперь,
пока  не  придет  второе  дыхание,  придется  бежать   помедленнее.   Надо
сдерживать себя.
     Следующую долину Охотник пересек трусцой, потом медленно поднялся  на
очередной склон. Наверху, сказал он себе, надо будет  присесть  и  немного
отдохнуть.
     На половине подъема Охотник снова услышал лай, и  теперь  он  казался
ближе и громче. Но дул порывистый ветер,  и  достаточно  точно  определить
направление или расстояние было невозможно.
     На гребне Охотник сделал остановку. На небе всходила луна, и деревья,
под которыми он сидел, отбрасывали длинные тени через  лужайку  на  крутом
откосе.
     Лай приближался. Судя по всему, собак не меньше четырех,  а  то  пять
или шесть.
     Не исключено, охота на  енотов.  Люди  используют  собак  для  травли
енотов и называют это спортом. Ничего спортивного в  этом,  конечно,  нет.
Чтобы считать что либо подобное спортом, требуется  особая  извращенность.
Впрочем, если вдуматься, люди извращены во многих отношениях. Они пытаются
выдать это за честную схватку, но травля не  имеет  ничего  общего  ни  со
схваткой, ни с честностью.
     Лай уже слышался с последнего холма. В нем  теперь  звучало  какое-то
особое возбуждение. Собаки шли сюда по следу.
     Охотник вскочил и, обернувшись,  устремил  вниз  сенсорный  конус.  И
сразу увидел собак - они поднимались по склону и уже  не  принюхивались  к
земле, а просто шли по запаху.
     И вдруг его словно оглушило - как он не понял это сразу, когда только
заслышал лай. Собаки преследовали не енота. Они гнались за  более  крупной
дичью.
     Содрогнувшись от  ужаса,  Охотник  развернулся  и  бросился  вниз  по
склону. Свора уже взобралась на  гребень,  и  яростная  песнь  погони,  не
прерываемая более препятствиями, звенела все громче и явственней.
     Охотник достиг еще  одной  долины,  пересек  ее,  бросился  вверх  по
очередному склону. От собак ему удалось пока уйти, но он  чувствовал,  как
усталость вытесняет из тела последние силы, и отчетливо  представил  себе,
что будет дальше: в коротком отчаянном рывке он может оторваться от  своих
преследователей, но в конце концов  силы  иссякнут.  Может  быть,  подумал
Охотник, правильней самому выбрать место для схватки и встретить  их  там.
Но их слишком много. Было бы две или три  -  с  двумя-тремя  он  наверняка
справился бы.
     Как странно, подумал Охотник, что за ним погнались  собаки.  Ведь  он
существо с другой планеты, наверняка собаки не встречали ничего подобного,
и след у него должен быть необычный, и запах. И все же отличия  (если  это
отличия), по всей видимости, не отпугивают их и вообще не оказывают на них
никакого воздействия, разве еще больше разжигают охотничий  азарт.  Вполне
вероятно, сказал себе  Охотник,  что  он  не  так  заметно  отличается  от
обитателей этой планеты, как можно было подумать.
     Дальше он побежал скачками,  снизив  скорость  и  стараясь  экономить
силы. Однако усталость давала о себе знать. Еще не так долго,  и  наступит
изнеможение.
     Конечно, можно передать управление Оборотню.  Вполне  вероятно,  если
его след превратится в человеческий, собаки отстанут, а если и  не  сойдут
со следа, то на человека не нападут. Но принимать  такое  решение  ему  не
хотелось. Надо постараться справиться самому, говорил он себе. В нем вдруг
появилась какая-то упрямая гордость, которая мешала ему позвать Оборотня.
     Охотник взобрался на холм. Внизу перед ним лежала долина, а в  долине
стоял дом, в одном из окон которого горел свет. И тут у Охотника в  голове
начал созревать план.
     Не Оборотень, а Мыслитель. Теперь дело за ним.
     - Мыслитель, ты можешь извлечь энергию из дома?
     - Могу, конечно. Однажды я это уже проделал.
     - Находясь снаружи?
     - Если только не очень далеко.
     - Тогда отлично. Когда я...
     - Давай, - ответил Мыслитель. - Я знаю, что ты задумал.
     Охотник не спеша сбежал с холма, подпустил  собак  поближе,  а  затем
стремглав понесся через долину  к  дому.  Теперь,  когда  собаки  завидели
жертву, они, оглушительно лая,  все  силы,  каждый  вдох  уставших  легких
вложили в последний рывок, который должен был завершить погоню.
     Охотник обернулся и увидел свору - жуткие, алчущие  тени,  очерченные
лунным светом, - и  услышал  возбужденный  лай,  заполнивший  пространство
между ним и животными, жаждущими его крови.
     И клич Охотника снова взмыл в небо и разнесся по холмам.
     До дома теперь было совсем близко, как вдруг, словно откликнувшись на
лай собачьей своры, зажегся свет и в других окнах, а  на  шесте  во  дворе
ослепительно  загорелся  фонарь.  По  всей   видимости,   обитатели   дома
проснулись, разбуженные неистовым лаем.
     Низкая изгородь отделяла дом от поля,  и  Охотник,  перескочив  через
ограду, приземлился на площадку, залитую светом фонаря. Еще бросок - и  он
уже у дома.
     - Давай, - крикнул он Мыслителю, прижимаясь к стене. - Давай.
     Холод,  леденящий,  убийственный  холод  обрушился  на  него,  словно
физический удар, вонзился в тело и разум.
     Над неровной,  зубчатой  линией  растительности  висел  спутник  этой
планеты, почва была чистой и  сухой,  а  через  сооружение,  которое  люди
называют забором, прыгали разъяренные собаки.
     Где-то рядом был источник энергии, и  Мыслитель  ухватился  за  него,
движимый голодом,  отчаянием  и  еще  чем-то,  очень  похожим  на  панику.
Ухватился и  припал  к  нему,  поглотив  сразу  больше  энергии,  чем  ему
требовалось. Дом погрузился в темноту, моргнул и погас фонарь на шесте.
     Холод отступил, тело приняло форму пирамиды и засияло.  И  снова  вся
информация наконец-то оказалась  на  месте,  более  того,  она  стала  еще
отчетливей и  ясней,  чем  когда-либо,  и,  распределившись  по  мысленным
каталогам, ждала, когда ее употребят в дело. Логический процесс  в  разуме
тоже шел безукоризненно и четко; и теперь, после перерыва, который слишком
затянулся, можно было...
     - Мыслитель, - завопил Охотник. - Прекрати! Собаки! Собаки!
     Да-да, конечно. Он ведь знал и про собак, и про план Охотника, и  про
то, что план действовал.
     Скуля и визжа, собаки пытались когтями затормозить свой отчаянный бег
и обогнуть это жуткое явление, возникшее вместо волка, которого они гнали.
     Слишком много энергии, с испугом подумал  Мыслитель.  Даже  для  него
слишком много.
     Надо освободиться от излишка, решил он. И вспыхнул.
     С треском сверкнула молния, на мгновение осветив  долину.  Краска  на
доме обуглилась и поползла чернеющими завитками. Собаки бросились  обратно
через ограду, взвыли, когда в их сторону  полыхнула  молния,  и  пустились
наутек, прикрывая поджатыми хвостами опаленные дымящиеся зады.



                                    25

     Уиллоу-Гроув, подумал Блейк, городок, который он знал когда-то.  Что,
разумеется, было невозможно. Вероятно,  городок  очень  похож  на  тот,  о
котором он мог читать или видеть на фото. Но Блейк никогда не бывал здесь.
     И все  же...  Он  стоял  на  перекрестке  в  свете  раннего  утра,  и
воспоминания неотступно преследовали его, а мозг  продолжал  узнавать  то,
что видели глаза: ступеньки, ведущие от мостовой к  банку,  толстые  вязы,
росшие вокруг маленького парка в дальнем конце  улочки.  Он  знал,  что  в
парке, в центре фонтана, стоит статуя, а сам фонтан чаще бездействует, чем
работает; что там же, в парке, есть древняя пушка на тяжелых колесах и  ее
ствол загажен голубями...
     Блейк не  только  узнавал,  но  и  подмечал  изменения.  Велосипедный
магазин и лавочка ювелира занимали теперь  дом,  где  прежде  был  магазин
садового инвентаря, а парикмахерская осталась на месте, хотя  ее  фасад  и
обновили. И над всей улицей и всей округой витал дух старости, которого не
было, когда Блейк в последний раз видел городок.
     Но мог ли он, спрашивал себя Блейк, вообще видеть его?
     Как мог Блейк видеть его и не вспоминать о нем до  сегодняшнего  дня?
Ведь, по крайней мере, технически он  должен  владеть  тем,  что  когда-то
знал. В тот миг, там, в больнице, все это вернулось  к  нему  -  все,  что
было, все, что он сделал. Но если так, то  каким  образом  у  него  отняли
воспоминания об Уиллоу-Гроув?
     Старый город, почти древний город, где нет летающих домов, сидящих на
своих решетчатых фундаментах,  будто  на  насестах;  нет  воздушных  жилых
массивов  многоквартирных  домов,  возвышающихся  на  окраинах.   Прочные,
добросовестно сложенные из дерева, камня и кирпича  дома,  возведенные  на
века и не предназначенные для скитаний. Некоторые из них,  как  он  видел,
были  снабжены  солнечными  электростанциями,  пластины  которых   неловко
прилепились к крышам, а на окраине  города  стояла  муниципальная  станция
более солидных размеров, которая, вероятно, должна была снабжать дома,  не
оборудованные энергоустановками.
     Он поудобней устроил на плече мешок и плотнее затянул капюшон туники.
Перейдя улицу, Блейк медленно побрел  по  мостовой.  На  каждом  шагу  ему
встречались мелочи, будившие бессвязные воспоминания. Теперь  он  вспомнил
не только дома, но и имена. Банкира  звали  Джейк  Вудс,  и  Джейка  Вудса
наверняка уже нет в  живых,  поскольку,  если  Блейк  когда-то  видел  сам
городок, это скорее всего было более двухсот лет назад. Тогда  он,  Блейк,
вместе с Чарли Брином удирал  с  уроков  и  отправлялся  на  рыбалку.  Они
вылавливали в ручье голавлей.
     Невероятно, сказал он себе. Невозможно. И тем не - менее воспоминания
продолжали накапливаться, наваливаться на него, и в них присутствовали  не
смутные  тени,  а  события,  лица,  картинки  прошлого.  И  все  они  были
трехмерными. Блейк помнил, что Джейк Вудс хромал и ходил с тростью;  и  он
знал,  что  это  была  за  трость  -  тяжелая,  блестящая,  сделанная   из
отполированного  вручную  дерева.  У  Чарли  были   веснушки   и   широкая
заразительная улыбка. И Блейк помнил, что именно  из-за  Чарли  он  всегда
попадал в передряги. Тут  жила  Минни  Шорт,  полоумная  старуха,  которая
носила рубище, передвигалась странной шаркающей  походкой  и  работала  на
полставки бухгалтером на лесопильне. Но лесопильня исчезла, а на ее  месте
стояло построенное из стекла и пластика здание агентства по найму леталок.
     Блейк добрался до скамейки, стоявшей перед рестораном напротив банка,
и тяжело опустился на нее. На улице было несколько человек;  проходя  мимо
Блейка, они разглядывали его.
     Он прекрасно себя чувствовал. Даже после  трудной  ночи  в  теле  еще
ощущались свежесть и сила. Возможно, из-за похищенной Мыслителем энергии.
     Сняв с плеча мешок, Блейк положил его рядом с собой на скамью,  потом
откинул с лица капюшон.
     Магазины и лавочки начали открываться. По  улице  с  мягким  урчанием
проехала машина. Блейк читал вывески.  Тут  не  было  ни  одной  знакомой.
Названия магазинов и имена их владельцев и управляющих изменились.
     Окна над банком были украшены позолоченными  надписями,  сообщавшими,
кто тут живет: Элвин Бэнк, доктор медицины; Г.-Г.Оливер, стоматолог; Райан
Уилсон, поверенный; Дж.-Д.Лич, оптометрист; Вильям Смит...
     Стоп! Райан Уилсон - вот оно! Имя, упомянутое в записке.
     Там, на другой стороне улицы, находилась контора человека, сказавшего
в записке, что он может сообщить нечто любопытное.
     Часы над дверью банка показывали почти девять. Уилсон уже мог быть  в
конторе. Или вот-вот там появится. Если контора еще закрыта,  Блейк  может
подождать его.
     Он поднялся со скамьи и пересек улицу. Дверь,  ведущая  на  лестницу,
которая шла наверх, на этаж над банком, болталась на  петлях,  скрипела  и
стонала, когда  Блейк  открывал  ее.  Лесенка  была  крутая  и  темная,  а
коричневая  краска  перил  вытерлась   и   облупилась.   Контора   Уилсона
располагалась в самом конце к