Том,
и его собаки, и парни; от них только и жди беды.
     - Кажется, мисс Адамс полагает, - напомнил я ему, - что это не только
их вина.
     - Знаю. Она утверждает, что их отвергают и  дискриминируют.  Вот  вам
еще одно ее  любимое  словечко.  Знаете,  что  значит  дискриминация?  Это
значит, что в человеке нет "давай-я-сделаю". Ни в какой  дискриминации  не
было бы нужды, если бы все хорошо работали и  имели  хоть  каплю  здравого
смысла. О, я знаю, что говорит об этом правительство, как оно твердит, что
мы обязаны помогать таким. Но если правительство явится сюда  и  посмотрит
на этих дискриминируемых, оно вмиг поймет, что именно с  этими  людьми  не
все в порядке.
     - По дороге сюда я все гадал, водятся ли тут гремучие змеи? - заметил
я.
     - Гремучие змеи? - переспросил Дункан.
     - Когда я был мальчишкой, они водились во множестве. Вот я и подумал,
не стало ли их теперь меньше?
     Он покачал головой.
     - Может быть. Но их и сейчас предостаточно. Пойдите в холмы -  и  там
вы обнаружите их в избытке. Вы ими интересуетесь?
     - Не особенно.
     - Приходите вечером на школьный праздник, - повторил он. - Многие там
соберутся. Некоторых вы знаете. Последний день занятий - все дети  покажут
что-нибудь: или встанут и прочтут наизусть, или споют песенку, или  пьеску
маленькую разыграют. А потом будет распродажа корзиночек в пользу  покупки
новых книг для школьной библиотеки. Мы все  еще  придерживаемся  старинных
обычаев, годы мало  нас  изменили.  У  нас  свои  развлечения.  Сегодня  -
распродажа корзиночек, а через  две  недели  будет  земляничный  фестиваль
методистской церкви. И то, и другое - неплохая  возможность  повидаться  с
вашими старыми знакомыми.
     - Если смогу - приду, - пообещал я. - И на праздник, и на фестиваль.
     - Для вас есть почта, - сказал Дункан.  -  Уже  неделю  или  две  как
поступает. Я все  еще  остаюсь  здешним  почтмейстером.  Почтовая  контора
располагается в этом магазине чуть ли не  сто  лет.  Поговаривают  о  том,
чтобы перевести ее отсюда, объединив с конторой в Ланкастере, и уже оттуда
отправлять дальше  по  сельским  дорогам.  Правительство  никак  не  хочет
оставить   нас   в   покое.   Вечно   они   пытаются   что-то    поменять.
Совершенствование обслуживания - так они говорят.  Клянусь  жизнью,  я  не
могу понять, почему бы не оставить все по-прежнему  и  не  выдавать  людям
почту в Пайлот-Нобе, как это делалось уже целый век или около того.
     - Полагаю, у вас для меня много почты. Я переадресовал ее сюда, а сам
не торопился с приездом,  да  и  по  дороге  останавливался  в  нескольких
местах.
     - На бывшую вашу ферму взглянуть не хотите?
     - Не думаю, - отозвался я. - Наверное, там многое изменилось.
     - Там теперь живет семья Боллардов, - сказал Дункан. - У них парни  -
уже почти взрослые. Оба выпивают, и временами с ними хватает проблем.
     Я кивнул.
     - Вы говорили, мотель ниже по реке?
     - Точно. Проедете мимо школы и церкви - до поворота  налево.  Немного
дальше увидите указатель. Там  написано:  "Риверэдж-мотель".  И  вот  ваша
почта.



                                    4

     В верхнем левом  углу  манильского  конверта  [манильский  конверт  -
большого размера, сделанный из плотной, желтоватой  бумаги,  изготовленной
из конопли] неровным почерком был написан обратный адрес  Филипа  Фримена.
Сидя в кресле возле открытого окна, я неторопливо крутил конверт в  руках,
гадая, с чего бы это Филипу писать мне. Разумеется, мы  были  знакомы;  он
даже  был  мне  симпатичен;  однако  связывали  нас  лишь  те  уважение  и
восхищение, которые мы оба испытывали  по  отношению  к  великому  старцу,
погибшему несколько недель назад в автомобильной катастрофе.
     Сквозь окно доносился говорок реки, тихая, невнятная беседа,  которую
вела она с окрестностями, скользя меж берегов. Я сидел, слушал звуки этого
разговора, и они вызывали у меня воспоминания о тех временах, когда  мы  с
отцом рыбачили, сидя на берегу, - я всегда отправлялся на  рыбалку  с  ним
вместе, а в одиночку никогда. Река была слишком опасной для  десятилетнего
мальчика. Совсем другое дело  ручей  -  разумеется,  если  я  обещал  быть
осторожным.
     Ручей был другом, сверкающим летним  другом,  а  река  таила  в  себе
волшебство. "И это волшебство сохранилось,  -  подумал  я,  -  волшебство,
связывающее детские мечты со временем. И вот наконец я снова здесь; я  еще
поживу здесь..." И только в этот момент я понял, что в  глубине  души  все
время боялся: если прожить рядом с ней слишком долго, то можно  узнать  ее
слишком хорошо, настолько, что  волшебство  исчезнет,  и  она  превратится
просто еще в одну реку, бегущую по земле.
     Все вокруг было тихо и мирно  -  такие  мир  и  тишину  можно  теперь
отыскать лишь в немногих захолустных уголках земли. Здесь человеку  хватит
времени и места, чтобы поразмыслить, не опасаясь  вторжения  радиоголосов,
вещающих о новостях коммерции или мировой политики. Натиск прогресса  едва
коснулся этих краев.
     Едва коснулся, предоставив им жить  со  своими  старыми  идеями.  Эти
места не знают, что Бог умер; в маленькой церкви в верхней  части  поселка
священник по-прежнему может проповедовать о пламени и сере, а паства будет
восхищенно внимать каждому его слову. Это место не ведает социальной вины;
здесь все еще верят, что человеку надлежит  и  подобает  трудиться,  чтобы
заработать на жизнь. Это место не  согласилось  с  дефицитным  бюджетом  и
таким образом сдерживало рост налогов.
     Добродетели некогда полезные и надежные, но - увы - не сопоставимые с
современностью. И все же, подумал я, не погребенные в обыденности внешнего
мира, а сумевшие избежать не только  материальной  обыденности,  но  также
интеллектуальной, моральной и эстетической заодно. Здесь живут  люди,  все
еще способные верить - в мире, который верить  перестал.  Живут,  все  еще
крепко держась за определенные ценности -  в  мире,  где  ценностей  стало
совсем мало. Живут, все еще держась за привычные  основы  существования  и
образа жизни, в  то  время  как  большинство  людей  во  всем  мире  давно
ударилось в цинизм.
     Я осмотрел комнату - простую, маленькую, яркую и чистую, с  минимумом
мебели, панелями на стенах и без ковра на полу. Монашеская келья,  подумал
я, и так оно и должно быть - ведь человек тем меньше работает, чем  больше
окружает его удобств.
     Мир и спокойствие, подумал я, но как  же  быть  с  гремучими  змеями?
Может быть, эти мир и спокойствие - лишь обманчивая поверхность, как  вода
мельничной запруды, скрывающая стремительность водоворота? Я вновь  увидел
ее - грубую, словно высеченную из кости голову, нависшую над моим лицом, и
вспомнил, как застыло в страхе тело.
     Кому понадобилось задумывать и осуществлять  столь  странную  попытку
убийства? Кто это сделал, как - и  почему  жертвой  должен  был  оказаться
именно я? Зачем понадобились эти две неотличимых друг от  друга  фермы?  И
что же думать о Снаффи Смите, о застрявшей машине, которая на  самом  деле
вовсе и не застревала, и о трицератопсе, появившемся и тут же  исчезнувшем
без следа?
     Я сдался. Ответов не было. Единственно возможное объяснение сводилось
к тому, что в действительности ничего  этого  не  происходило;  но  я  был
уверен в обратном. Допускаю, что человек может вообразить себе что-то одно
из этого набора - но не все вместе, разумеется. Я  понимал,  что  какое-то
объяснение должно существовать, - просто у меня его не было.
     Отложив в сторону конверт, я  просмотрел  остальную  корреспонденцию,
среди которой не  оказалось  ничего,  заслуживающего  внимания.  Несколько
записок от друзей, желавших мне хорошо устроиться на новом месте, причем в
большинстве из них проскальзывала какая-то нотка неестественной  веселости
- и я не был уверен, что мне она  нравилась.  Похоже,  все  они  пришли  к
выводу, что  я  малость  спятил,  отправившись  в  это  захолустье,  чтобы
написать никому не нужную книгу.  Кроме  того,  среди  почты  были  счета,
которые я забыл вовремя оплатить, пара журналов и несколько приглашений.
     Я вернулся к манильскому конверту и  распечатал  его.  Оттуда  выпала
тоненькая пачка ксерокопий с приколотой к ним запиской, гласившей:

     "Дорогой Хортон!
     Разбирая бумаги в дядином столе, я наткнулся на это и,  памятуя,  что
вы были его близким другом, человеком, которого дядя очень  высоко  ценил,
снял для Вас копию. Признаться, я не представляю, что с этим делать.  Будь
это любой другой человек, я склонен был бы принять все это за фантазии,  в
силу каприза или, может быть, в надежде избавиться от  них  изложенные  на
бумаге. Однако дядя никогда не был склонен к фантазиям - думаю, Вы  должны
с этим согласиться. Интересно, упоминал ли он  когда-нибудь  об  этом  при
Вас? В таком случае, Вы поймете все это лучше меня.
                                              Филип"

     Я отцепил записку и, отложив ее в  сторону,  посмотрел  на  документ,
страницы которого  были  исписаны  мелким,  неразборчивым  почерком  моего
друга, разительно непохожим на него самого.
     Никакого заголовка не было.  Ни  малейших  указаний  на  то,  что  он
собирался с этой рукописью делать, тоже.
     Я поудобнее устроился в кресле и приступил к чтению.



                                    5

     "Эволюционный процесс (так начинался документ)  -  это  феномен,  всю
жизнь представлявший для меня особый и захватывающий интерес, хотя в своей
профессиональной области я занимался лишь одним маленьким и, возможно,  не
самым эффектным его аспектом. Как ученый-историк, я  с  течением  лет  все
больше  и  больше  интересовался   направлением   эволюции   человеческого
мышления. Стыдно признаться, сколько времени и  сил  я  потратил,  пытаясь
построить график, схему или диаграмму развития человеческого  мышления  на
протяжении всей истории рода людского... Объект, однако, оказался  слишком
обширен (а в некоторых отношениях, признаться,  и  слишком  противоречив),
чтобы я смог представить его в  виде  схемы.  И  все  же  я  убежден,  что
человеческое мышление эволюционирует; что основы его постоянно  изменяются
на протяжении письменной истории; что сегодня мы мыслим совсем не так, как
сотню лет назад; что наши нынешние мнения сильно изменились по сравнению с
бытовавшими тысячу лет назад; и дело не  в  том,  что  у  нас  прибавилось
знаний, на которых базируется мышление, а в том,  что  сама  точка  зрения
человечества претерпела изменения - эволюционировала, если угодно.
     Может показаться забавным, что кто-то  настолько  поглощен  изучением
процесса человеческого мышления. Но те, кто так полагает,  ошибаются.  Ибо
от всех живущих на Земле существ человека отличает  именно  способность  к
абстрактному мышлению - и ничто иное.
     Бросим  взгляд  на  эволюцию,  не  претендуя  на   попытку   глубоких
изысканий,  а  лишь   коснувшись   некоторых   наиболее   очевидных   вех,
поставленных палеонтологией, - вех на пути прогресса,  берущего  начало  в
первичном океане, где  зародились  первые  микроскопические  формы  жизни.
Оставив без внимания все мелкие изменения, не определяющие сути  процесса,
займемся  лишь  главными  линиями,  результирующими   эти   незначительные
изменения.
     Первой  из  упомянутых  вех  явилась   для   некоторых   форм   жизни
необходимость перехода из водной среды на сушу. Эта способность к перемене
окружающей среды, несомненно, появилась  в  результате  длительной,  может
быть, болезненной, и, вероятно, весьма опасной процедуры. Однако для  нас,
сегодняшних, отдаленность по времени превратила  этот  процесс  в  разовое
событие, означающее крутой перелом в схеме эволюции.  Другой  такой  вехой
оказалось  появление  хорды,  миллионы   лет   спустя   превратившейся   в
позвоночник. Следующей послужило появление прямохождения - хотя лично я не
склонен переоценивать значение вертикального, стоячего положения. Все-таки
определяющим  признаком  человека  является  не  прямохождение,  а  разум,
способность к отвлечению от "сейчас" и "здесь".
     Эволюционный процесс заключает в себе длинную цепь событий.  Эволюция
испытала и отбросила множество направлений,  и  множество  видов  исчезло,
будучи  слишком  неразрывно  с  этими  направлениями  связано.  Но  всегда
оставался некий фактор - или совокупность факторов, - которые обеспечивали
связь этих исчезнувших видов  с  новыми  линиями  эволюционного  древа.  И
невольно  возникает  мысль,  что  сквозь  дремучие   дебри   изменений   и
модификаций пролегает единое центральное направление эволюции,  нацеленное
на некую финальную форму.
     Это центральное направление, многие миллионы лет спустя  приведшее  к
появлению человека, характеризуется  медленным  ростом  мозга,  который  с
течением времени породил разум.
     Весьма   любопытной   и   важной   представляется   мне   особенность
эволюционного процесса, заключающаяся  в  том,  что  никакой  наблюдатель,
исходя из здравого смысла, не смог бы предугадать изменений до  того,  как
они произошли. Полмиллиарда лет назад ни один  здравомыслящий  наблюдатель
не отважился бы предсказать, что через  каких-нибудь  несколько  миллионов
лет многие формы жизни оставят воду и выйдут  на  сушу.  В  сущности,  это
должно было показаться тогда наименее вероятным,  практически  невозможным
событием. Ибо созданные к тому времени формы жизни нуждались  в  воде,  не
могли жить нигде, кроме воды. А земля тех времен, обнаженная и стерильная,
казалась самым негостеприимным, самым  неподходящим  местом  для  жизни  -
примерно таким, каким представляется нам сегодня космическое пространство.
     Полмиллиарда лет назад формы жизни  на  Земле  отличались  крошечными
размерами. И это казалось столь же непременным условием жизни, как и вода.
Ни  один  наблюдатель  тех  дней  не  смог  бы  вообразить  ни  чудовищных
динозавров  более  поздних  эпох,  ни  нынешних  китов.  Их  размеры  этот
наблюдатель счел бы невозможными. О возможности летать он и  вовсе  бы  не
подумал - эта концепция оказалась бы за пределами  его  сознания.  И  даже
если бы он случайно допустил на миг такую идею, то не смог бы  представить
себе ни побудительной причины, ни способа ее осуществления.
     Мы же, оглядываясь на прошедшее, видим обоснованность и  правильность
эволюционного процесса, сознавая вместе с тем и его непредсказуемость.
     Хотя вопрос о том, кто сменит человека в  ходе  дальнейшей  эволюции,
время от времени и возникал, однако всегда оставался предметом отвлеченных
рассуждений. Насколько я понимаю, никто не хочет подумать об этом всерьез.
В большинстве своем люди уверены, что  сейчас  бессмысленно  размышлять  о
вопросе, решение  которого  отнесено  слишком  далеко  в  будущее.  Первые
приматы появились всего  лишь  около  восьмидесяти  миллионов  лет  назад;
человек существует на планете - даже по самым оптимистическим подсчетам  -
всего два-три миллиона лет.  И  потому,  исходя  из  судьбы  трилобитов  и
динозавров, можно утверждать, что у приматов впереди еще  многие  миллионы
лет существования - до тех пор, пока они не вымрут или не  утратят  своего
господствующего положения на Земле.
     Бытует также нежелание даже в мыслях признавать, что род человеческий
может когда-нибудь прекратить существование. Некоторые -  но,  разумеется,
не большинство - способны примириться  с  мыслью  о  том,  что  лично  они
когда-нибудь должны умереть. Человек может вообразить мир, в  котором  сам
он больше не существует; но гораздо труднее  представить  себе  Землю  без
людей. С каким-то внутренним страхом мы  отшатываемся  от  самой  мысли  о
смертности вида. Мы способны постичь умом - хотя и не почувствовать, - что
в какой-то момент перестанем существовать  как  члены  человеческой  расы;
гораздо  труднее  понять,  что  сама  человеческая  раса  не  является  ни
бессмертной,  ни  вечной.  Мы  можем  утверждать,  что   человек   -   это
единственный вид, создавший средства  для  собственного  уничтожения.  Но,
даже  произнося  эти  слова,  в  глубине  души  мы  не  -   верим   в   их
справедливость.
     Никаких  серьезных  исследований,  посвященных  этим  проблемам,   не
существует.  Похоже,  в  нашем  сознании   действует   некая   блокировка,
запрещающая размышлять над подобными вопросами. Мы почти не задумываемся о
том, кто может прийти на смену человеку; вместо этого  нашему  воображению
является образ сверхчеловека - во многом от нас отличающегося, но  все  же
остающегося   представителем   нашей   породы.    Он    превосходит    нас
интеллектуально и  психологически,  но  биологически  остается  человеком.
Таким образом, даже задумываясь иногда над подобными проблемами, мы упрямо
продолжаем считать, что человек так или иначе будет существовать всегда.
     Разумеется, это  неверно.  Если  эволюционный  процесс,  приведший  к
появлению человека, не зашел в тупик, рано или  поздно  должно  возникнуть
что-то большее, чем  человек.  История  же  показывает,  что  эволюционный
процесс  в  тупик  не  зашел.  На  протяжении  веков  он  всегда   находил
возможность  произвести  новые  формы  жизни  или  ввести  новые   системы
ценностей, необходимые  для  выживания.  Нет  оснований  считать,  что  на
человеке эволюция исчерпала весь свой мешок фокусов.
     А  раз  так  -  на  смену  человеку  должно   прийти   нечто   новое,
принципиально от него отличающееся, а не просто более совершенный  образец
или модификация Homo Sapiens. В страхе и недоверии мы  задаемся  вопросом:
что же может явиться на смену человеку? Что может оказаться выше разума?
     Полагаю, что знаю это.
     Полагаю, тот, кто грядет нам на смену, уже существует - и  существует
много лет.
     Абстрактное мышление - есть новое явление в нашем мире. Ни одно живое
существо,  помимо  человека,  не  обладает  этой  благословенной   -   или
проклятой? -  способностью.  Именно  она  отделила  нас  ото  всех  других
существ, благополучно сознающих лишь "сейчас" и "здесь" - а возможно, даже
это сознающих весьма смутно. Эта способность позволила нам  заглядывать  в
прошлое и, что гораздо хуже, смутно предугадывать грядущее. Она  позволила
нам ощутить собственное одиночество, наполнила нас  надеждой,  за  которой
кроется  безнадежность,  показала  нам,  что  мы  стоим  одни,   голые   и
беззащитные  перед  бесконечностью  космоса.  В  тот  день,  когда  первое
человекоподобное существо осознало пространство  и  время  относящимися  к
себе категориями, было совершено самое славное и самое  ужасное  деяние  в
земной истории.
     Мы используем свой интеллект  для  множества  практических  целей,  а
также для теоретических исследований, которые, в свою  очередь,  открывают
нам  новые  практические  возможности.  Но  у  него  есть   и   еще   одно
использование. С его помощью мы заполняем мир множеством теневых существ -
богами, дьяволами, привидениями, ангелами, феями,  демонами  и  гоблинами.
Коллективный разум человечества создает темный  и  противоречивый  мир,  в
котором обитают и наши враги, и наши  союзники.  И  мы  создаем  ряд  иных
мистических существ - не темных, не страшных, являющихся просто  приятными
продуктами  нашего  воображения,  -  всех  этих   Санта-Клаусов,   Братцев
Кроликов, Джеков Фростов, Песчаных Людей  [Санта-Клаус  -  переосмысленный
фольклорной традицией образ покровителя  детей  (но  не  только  -  еще  и
странствующих и путешествующих, моряков, сирых и убогих и  т.д.),  Святого
Николая  (в  православной  традиции  -  Николая  Чудотворца),  исторически
восходящий к епископу городов Миры и Ликия Николаю  Мирликийскому  (260  -
343). Братец Кролик - персонаж памятных многим с детства  "Сказок  дядюшки
Римуса" американского писателя-фольклориста Джоэла Чандлера Харриса  (1848
- 1908). Джек Фрост - это наш Дед Мороз,  Мороз  Красный  Нос,  который  в
американской фольклорной традиции с Санта-Клаусом не  совпадает.  Нако