ыть разумнее. Следовало  дать  ему  подойти.  И  не
следовало обращать на него внимание. Но я был не  в  силах  вынести  этого
зрелища - кривоногий, смахивающий на петуха Арбитр показывал мне нос!
     Не раздумывая, я вскочил и бросился к нему. Но не успел  я  пробежать
вниз по склону и нескольких шагов, как что-то ударило меня.
     Дальше  я  мало  что  помню.  Мимолетное   прикосновение   к   черепу
раскаленного металла, внезапное головокружение стремительного падения -  и
больше я не чувствовал ничего.



                                    15

     Казалось, я бесконечно долго  блуждал  по  какому-то  затерянному  во
мраке  пространству,  хотя  глаза  были  закрыты,  и   было   не   понять,
действительно ли вокруг царит тьма. Но я был уверен, что это  именно  так,
что даже сквозь сомкнутые веки я ощущаю окружающую темноту, однако в то же
время понимал, насколько это глупо, и считал, будто, открыв  глаза,  увижу
полуденное солнце. И все же я не открывал глаз.  Почему-то  мне  казалось,
что я должен держать  их  закрытыми,  -  словно  в  противном  случае  мне
предстанет зрелище, которое не  дозволено  видеть  ни  единому  смертному.
Конечно, все это было чистейшей фантазией. Не было ни  малейших  оснований
полагать, что дело обстоит именно так. Как  раз  в  том-то  и  заключалось
самое ужасное, что я ничем не мог доказать, будто блуждаю в мире мрака  по
пустынной земле - но  не  просто  пустынной,  а  недавно  еще  полнившейся
жизнью, а теперь лишенной ее совсем.
     Я продолжал медленно, с болезненными усилиями  карабкаться  вверх  по
склону, понятия  не  имея,  куда  и  зачем.  Казалось,  я  даже  испытывал
удовлетворение - не оттого, что мне хотелось этим  заниматься,  а  потому,
что альтернатива была непостижима и ужасна. Я не понимал, кто я или что я,
где нахожусь и какая причина подвигла меня на это восхождение; казалось, я
вечно взбирался во тьме на этот бесконечный склон.
     Но со временем ко мне пришли новые  ощущения  -  земли  и  травы  под
руками,  неудобства  от  врезавшегося  в  колено  камешка,   прохлады   от
прикосновения ветерка к лицу и трепещущий звук - шум  листвы,  колышущейся
где-то над головой.
     И это было куда реальнее предыдущего. "Этот мир, - подумал я,  -  это
мрачное место вновь наполнилось жизнью."
     Я перестал ползти и приник к земле, чувствуя, как  она  отдает  тепло
летнего дня. Теперь стал слышен не только шелест  ветра  в  листве,  но  и
топот множества ног, и отдаленные голоса.
     Я открыл глаза - действительно, кругом было  темно,  но  не  в  такой
степени, как я себе это представлял. Передо мной виднелась  рощица,  а  за
ней, на вершине холма, силуэтом  вырисовывалась  на  фоне  звездного  неба
пьяная пушка - с одним колесом, осевшая набок, со стволом, нацелившимся на
звезды.
     При виде ее я вспомнил Геттисберг, осознал, где лежу,  и  понял,  что
никуда не взбирался. Я находился на том же - или приблизительно на том  же
- месте, где днем вскочил на ноги, когда Арбитр показал  мне  нос.  А  все
последующие видения были только лихорадочным бредом.
     Поднеся руку к голове, я нащупал с одной стороны  большой,  скользкий
струп и почувствовал, что пальцы сразу же стали липкими.
     Я поднялся на колени и постоял так немного, борясь с головокружением.
Голова болела - особенно там, где я нащупал струп, но сознание было ясным.
Я чувствовал, как возвращаются  силы.  Видимо,  осколок  задел  меня  лишь
вскользь, рассек кожу и вырвал клок волос.
     Я понял, что Арбитр едва не добился своего - смерть прошла от меня  в
какой-то ничтожной доле дюйма. Неужели  вся  эта  баталия  была  разыграна
исключительно в мою честь, только для того, чтобы завлечь меня в  ловушку?
Или же это представление, вновь и вновь повторяющееся по расписанию  -  до
тех пор, пока люди в моем мире не  перестанут  интересоваться  происшедшим
при Геттисберге?
     Я встал и обнаружил, что ноги держат довольно уверенно, хотя и ощущал
внутри какое-то странное беспокойство, - поразмыслив, я пришел  к  выводу,
что это попросту голод. Последний раз я поел накануне,  когда  мы  с  Кэти
остановились позавтракать, немного не  доезжая  до  границы  Пенсильвании.
Разумеется, это было мое вчера - я понятия не имел,  как  течет  время  на
этом  перепаханном  ядрами  склоне.  Я  вспомнил,  что   по   моим   часам
бомбардировка началась двумя часами  раньше  положенного  срока;  впрочем,
историки так и не пришли к единому мнению на этот счет. Но в любом  случае
она не могла начаться раньше часу дня. "Однако все это,  -  подумал  я,  -
вряд ли имеет к нынешней ситуации какое-либо отношение. В этом  искаженном
мире занавес может подняться  в  любой,  момент  -  как  только  захочется
режиссеру."
     Я начал подниматься по склону, но, не пройдя и трех шагов, споткнулся
и упал, вытянув руки перед собой, чтобы не  удариться  о  землю  лицом.  Я
набрал полные пригоршни гравия, но это было отнюдь не самым худшим. Худшее
наступило, когда я повернулся и понял, обо что  споткнулся.  И  когда  при
мысли об этом к горлу подступила тошнота, я увидел другие такие же тела  -
они в великом множестве были разбросаны там, где сошлись и схватились  две
цепи бойцов, лежавших теперь, подобно бревнам; они мирно лежали во тьме, и
легкий ветерок пошевеливал полы мундиров - возможно, напоминая, что совсем
недавно эти люди были живыми.
     "Люди, - подумал я, - нет, не люди. О них не имеет смысла горевать  -
разве что вспоминая тех, кто погиб в  подлинном  сражении,  а  не  в  этой
дурацкой пантомиме."
     Другая форма жизни, как предположил  мой  старый  друг.  Может  быть,
лучшая,  наиболее  совершенная  форма.  Достижение,  являющееся   вершиной
эволюционного  процесса.  Сила  мысли,  субстанция  абстрактного  мышления
обрела здесь форму и способность жить и умирать - или симулировать смерть,
- возвращаясь в прежнее состояние безликой силы, а  затем  снова  и  снова
обретать форму и оживать, перевоплощаясь из одного облика в другой.
     Это бессмысленно, сказал я себе. Но бессмысленным было все и  всегда.
Бессмыслицей был огонь, пока не оказался  приручен  безвестным  человеком.
Бессмыслицей было колесо, пока кто-то его не  изобрел.  Бессмыслицей  были
атомы, пока пытливые умы не придумали их и не доказали их существования  -
пусть даже не понимая  их  подлинной  сущности;  и  атомная  энергия  была
бессмыслицей, пока в Чикагском университете не зажегся странный  огонь,  а
позже не распустился над пустыней неистовый вспухающий гриб.
     Если эволюция действительно, как это нам представляется, являет собой
процесс  созидания  такой  формы  жизни,  которая  полностью  овладела  бы
окружающей средой, то, создав эту самую гибкую,  самую  податливую  форму,
она тем самым сотворила последнее свое достижение. Ибо эта жизнь  способна
принимать любую форму, автоматически приспосабливаться к любому окружению,
вписываться в любую экологию.
     "Но в чем смысл всего  этого?  -  спрашивал  я  себя,  лежа  на  поле
сражения под Геттисбергом в окружении мертвецов (вот только - были ли  они
людьми?). - Хотя, - пришла внезапная мысль, - может быть, еще слишком рано
доискиваться смысла. Если бы  некий  разумный  наблюдатель  увидел  голых,
хищных обезьян, миллион  с  лишним  лет  тому  назад  стаями  скитавшихся,
охотясь, по Африке, - он вряд ли распознал в них грядущего царя природы."
     Я снова встал и пошел вверх по склону, миновал рощицу, прошагал  мимо
искореженной пушки - теперь я заметил и множество других, ей  подобных,  -
наконец достиг вершины и смог взглянуть на обратный склон,  простиравшийся
за моей спиной.
     Представление продолжалось. Там и сям на  склоне  виднелись  лагерные
костры - группируясь, в основном, к юго-востоку от меня; откуда-то  издали
доносилось звяканье упряжи и скрип тележных,  а  может  быть,  и  пушечных
колес. Со стороны Круглой Макушки раздалось ржание мула.
     Надо всем этим сияли летние звезды - и я подумал, что  вот  тут-то  и
кроется ошибка сценаристов: помнится, сразу после окончания боя разразился
ливень, и часть раненых, которые не  могли  самостоятельно  передвигаться,
захлебнулись в потоках  воды.  Это  была  так  называемая  "артиллерийская
погода". За ожесточенными сражениями так часто  следовали  жестокие  бури,
что люди уверовали, будто артиллерийская канонада вызывает дождь.
     Весь  склон  был  усеян  темными  холмиками  человеческих  и,   реже,
лошадиных трупов, но среди них, казалось, не было  раненых,  не  слышалось
жалобных стонов и воплей, неизбежных после  всякой  баталии.  "Конечно,  -
сказал я себе, - всех раненых к этому времени  могли  отыскать  и  унести;
однако я не слишком удивился бы, узнав, что  раненых  вообще  не  было,  -
возможно,  отредактированная  в  сценарии   историческая   правда   вообще
исключала возможность существования раненых."
     Глядя  на  эти  смутные  фигуры,  скорчившиеся  на  земле,  я  ощутил
исходящие от них мир и спокойствие, почувствовал величие смерти.
     Не было видно искалеченных и  разорванных  на  куски,  все  лежали  в
приличных позах, словно попросту прилегли вздремнуть. Ни следа агонии  или
боли. Даже лошади казались спящими. Ни единое тело не  вздулось,  ни  одна
нога  гротескно  не  оттопыривалась.  Поле  битвы  выглядело   благочинно,
аккуратно и опрятно - с  некоторой  примесью  романтичности,  может  быть.
Конечно, сценарий был  отредактирован  -  однако  отредактирован  усилиями
скорее моего, чем этого  мира.  Именно  так  людям  последующих  поколений
представляется Геттисбергская битва - думая об этой войне, они забывают  о
ее жестокости, грубости и ужасах, драпируя их рыцарской мантией, творя  из
реляции о боевых действиях сагу.
     Я понимал, что это  ошибочно.  Знал,  что  на  самом  деле  все  было
по-другому. Однако, стоя здесь, почти забыл, что это всего лишь спектакль,
- я испытывал сложное чувство, в котором переплелись восхищение,  гордость
и грусть.
     Ржание мула смолкло, а на смену  ему  пришла  песня,  которую  завели
где-то у костра. Из-за спины слышался трепещущий шорох листвы.
     "Геттисберг, - подумал я. - Я был здесь в другое  время  и  в  другом
мире, стоял на этом самом месте и пытался вообразить, на что все это могло
быть похоже, и вот теперь увидел воочию - по крайней мере, отчасти."
     Я зашагал вниз по склону и тут услышал окликавший меня голос:
     - Хортон Смит!
     Я поискал  глазами  и  вскоре  заметил  его  -  он  взгромоздился  на
сломанное колесо вдребезги разбитой взрывом пушки. Я  мог  различить  лишь
его силуэт - остроконечную  волосяную  шляпу  и  кувшинообразные  уши;  но
главное - он больше не подпрыгивал от  ярости,  а  просто  сидел,  как  на
насесте.
     - Опять ты?
     - Вам Дьявол помог, - заявил Арбитр. - Это  нечестно.  Стычку  с  Дон
Кихотом вообще засчитывать нельзя, а без помощи Дьявола вам бы ни  за  что
не пережить канонады.
     - Ладно. Значит, мне помог Дьявол. Ну и что?
     - Вы признаете это? - спросил он, оживляясь. - Вы признаете, что  вам
помогли?
     - Вовсе нет, - отозвался я. - Это утверждаешь ты.  А  мне  доподлинно
ничего не известно. Дьявол ничего не говорил мне о помощи.
     - Тогда ничего не поделаешь, - удрученно проговорил Арбитр и сник.  -
Три - волшебное число. Так гласит закон, и  я  не  могу  этого  обсуждать,
хотя, - резко добавил он, - мне и очень  хочется.  Вы  не  нравитесь  мне,
мистер Смит. Совершенно не нравитесь.
     - И я плачу тебе взаимностью.
     - Шесть раз! - взвыл Арбитр. -  Это  же  безнравственно!  Невозможно!
Никто и никогда не выдерживал раньше и трех!
     Подойдя поближе к пушке, на которой  восседал  Арбитр,  я  пристально
посмотрел на него.
     - Если это тебя утешит, - проговорил  я  наконец,  -  я  не  заключал
договора с Дьяволом. Я попросил его замолвить  за  меня  словечко,  но  он
отказался, объяснив, что не может этого сделать. Он сказал, что закон есть
закон и в этом случае даже он бессилен.
     - Утешит?! - заверещал Арбитр и снова пустился в яростную пляску. - С
чего это вам захотелось меня утешать? Это еще одна хитрость, говорю я! Еще
один грязный человеческий трюк!
     Я резко повернулся на пятках.
     - Пошел вон! - сказал я Арбитру. Что толку пытаться быть  вежливым  с
таким ничтожеством?
     - Мистер Смит! - закричал он мне вслед. -  Мистер  Смит!  Пожалуйста,
мистер Смит!..
     Не обращая на его вопли внимания, я продолжал спускаться с холма.
     Слева  я  заметил  смутные   очертания   белого   фермерского   дома,
обнесенного тоже выбеленным забором. Однако часть забора была повалена.  В
окнах дома горел  свет,  во  дворе  топтались  лошади.  Здесь  должен  был
находиться штаб генерала Мида [Мид Джордж Гордон -  генерал  федералистов,
командующий Потомакской армией; осуществлял руководство  действиями  войск
северян в битве под Геттисбергом], и сам  генерал  мог  быть  тут.  Стоило
подойти - и я мог бы взглянуть на него.
     Но я не подошел. Я зашагал дальше по склону холма. Ибо  этот  Мид  не
был подлинным Мидом - не больше, чем  этот  дом  был  настоящим  домом,  а
разбитое орудие - настоящей пушкой. Все это было лишь жестокой игрой, хотя
и чрезвычайно убедительной - настолько, что там, на вершине, я на  секунду
уловил, что представляет собой настоящее, историческое поле битвы.
     Вокруг раздавались голоса, слышался звук шагов, временами я улавливал
взглядом  смутные  человеческие  фигуры,  спешащие  куда-то  -  то  ли   с
поручением, то ли, скорее, по собственным делам.
     Спуск стал круче, и я  увидел,  что  оканчивается  он  оврагом,  края
которого поросли мелколесьем.
     Под деревьями горел костер.
     Я  попытался  свернуть  в  сторону,  поскольку  не  хотел  ни  с  кем
встречаться, но я подошел слишком близко, чтобы не оказаться обнаруженным.
Из-под ног у меня покатились и посыпались на дно оврага камешки, и тут  же
послышался резкий оклик.
     Я остановился и замер.
     - Кто здесь? - снова прокричал тот же голос.
     - Друг, - глуповато отозвался я, не зная, что еще придумать.
     Свет костра блеснул на поднятом ружейном стволе.
     - Не  надо,  Джед,  не  дергайся,  -  произнес  голос  с  характерным
протяжным выговором. - Ребов поблизости быть не может,  а  если  бы  вдруг
оказались - то были бы полны миролюбия.
     - Я просто хотел убедиться, и все, - сказал Джед. -  После  нынешнего
дня я не хочу ничем рисковать.
     - Полегче, дружище, - сказал я, подходя к костру. - Я вовсе не реб.
     Оказавшись на  свету,  я  остановился,  предоставляя  им  возможность
рассмотреть меня. Их было трое - двое сидели у костра, а  третий  стоял  с
ружьем в руках.
     - Вы не из наших, - проговорил стоящий, которого, по-видимому,  звали
Джедом. - Кто же вы, мистер?
     - Меня зовут Хортон Смит. Я газетчик.
     - Подумать только! - сказал тот, с протяжным выговором. - Подходите и
присаживайтесь у огонька, коли есть время.
     - Время найдется.
     - Мы можем вам обо всем порассказать, - проговорил тот,  что  до  сих
пор хранил молчание. - Мы как раз в самой заварухе  оказались.  В  аккурат
рядом с рощей.
     -  Погодите,  -  возразил   протяжноголосый.   -   Нечего   нам   ему
рассказывать. Я уже встречал этого джентльмена. Он был с нами. Может, даже
все время. Я видел его, а потом стало так припекать, что уже ни на что  не
обращал внимания.
     Я подошел поближе к костру. Джед прислонил мушкет к сливовому  дереву
и вернулся на свое место возле огня.
     - Мы поджариваем бекон, - сказал он, указывая на сковородку, стоявшую
на угольях, выгребенных из костра. - И если вы голодны - учтите, у нас его
много.
     - Только вы должны быть очень голодным, -  заметил  другой,  -  иначе
этого никак не переварить.
     - Полагаю, что голоден достаточно, - я вошел в круг света и присел на
корточки.  Рядом  со  сковородой,  на  которой  жарилась  свинина,   стоял
дымящийся кофейник. Я вдохнул аромат. - Кажется, я пропустил  обед.  Да  и
завтрак тоже.
     - Тогда вы, может, с этим и справитесь, - проговорил Джед.  -  У  нас
найдется и пара сухарей в придачу, так что я приготовлю вам сандвич.
     - Конечно, - добавил протяжноголосый,  -  сперва  нужно  как  следует
постучать ими обо что-нибудь, чтобы выколотить червей. Если вы  не  хотите
употребить их в качестве свежего мяса, разумеется.
     - Скажите-ка, мистер, - вмешался  третий,  -  мне  кажется,  или  вам
звездануло по маковке?
     Я поднес руку к голове, и пальцы снова стали липкими.
     - Оглушило ненадолго, - ответил я. - Недавно пришел в себя. Осколком,
наверное.
     - Майк, - обратился к протяжноголосому Джед, - почему бы вам  с  Асой
[Имечко у солдата диковинное, но отнюдь не является  причудой  автора  или
ошибкой переводчика. В большинстве своем  протестанты,  американцы  любили
давать детям библейские имена, в том числе  -  и  такие  редкие.  Желающие
убедиться пусть заглянут в 14-ю  главу  2-й  Книги  Паралипоменон  Ветхого
завета.] не промыть рану и не посмотреть, так ли  она  страшна?  А  я  тем
временем налью ему кофе. Вероятно, он сможет с ним управиться.
     - Все в порядке, - сказал я. - Это просто царапина.
     - Лучше взглянуть, - возразил  Майк.  -  А  когда  пойдете  дальше  -
шагайте вниз, к Тэйнтаунской дороге. Пройдете по ней немного на юг, и  там
отыщете костоправа. Он может шлепнуть на рану какой-нибудь дряни, чтобы не
началась гангрена.
     Джед протянул мне кружку крепкого и горячего  кофе.  Я  глотнул  -  и
обжег язык. Тем временем Майк с поистине женской нежностью обрабатывал мне
голову, промывая рану смоченным водой из его фляжки носовым платком.
     - Действительно, царапина, - проговорил он. - Только кожу ссадило. Но
на вашем месте я бы все-таки наведался к костоправу.
     - Непременно, - пообещал я.
     Самое удивительное заключалось в том,  что  эти  трое  собравшихся  у
костра действительно верили, будто они солдаты Союза. Они не  играли.  Они
были теми, кем им полагалось быть. Вероятно, они могли быть чем угодно еще
- или, вернее, сила (если это  была  сила),  способная  стать  материей  и
формой, могла принять какое угодно обличье. Но,  обретая  форму  какого-то
определенного  существа,  она  полностью  воссоздавала  его  -  со   всеми
присущими  ему  признаками,  целями  и  желаниями.  Возможно,  вскоре  эти
материализации вернутся  в  свое  первоначальное  элементарное  состояние,
субстанцию, готовую в любой миг обрести иную форму и другую суть, но  пока
это были настоящие солдаты Союза, только что сражавшиеся  на  перепаханном
бомбардировкой склоне холма.
     - Вот и все, что я могу сделать, - садясь, проговорил Майк. - У  меня
нет даже чистой тряпицы, чтобы перевязать вам голову. Но отыщите  дока,  и
он вмиг все путем обтяпает.
     - А вот и сандвич, - сказал Джед, протягивая  две  галеты  с  зажатым
между ними куском жареного бекона. -  Червей  я  выколотил.  Думаю,  почти
всех.
     Это было весьма неаппетитное на вид блюдо, а сухарь оказался  твердым
как раз настолько, как я об этом читал, но я был голоден, а сандвич  являл
собой  пищу,  и  я  стал  трудиться  над  ним.  Джед  приготовил  сандвичи
остальным, и мы молча принялись за них - молча потому, что лишь  полностью
сосредоточенный на  процессе  поглощения  пищи  человек  был  в  состоянии
управиться с такого рода пищей. Кофе остыл достаточно,  чтобы  можно  было
пить, и помог мне одолеть сухарь.
     Наконец мы одержали и эту победу, и Джед  налил  нам  еще  по  кружке
кофе, Майк достал старенькую трубку и рылся в карманах до тех пор, пока не
наскреб достаточно табаку, чтобы набить ее. Он прикурил от горящей  ветки,
вытащенной из костра.
     - Газетчик, - проговорил он. - Из Нью-Йорка, должно быть?
     Я покачал головой. Нью-Йорк был слитком близко. Кто-то из них мог  по
случайности встречаться с каким-нибудь нью-йоркским журналистом.
     - Из Лондона, - ответил я. - "Таймс".
     - А говорите вы не как англичане