Владимир Покровский.
    Планета, где все можно


     © Copyright Владимир Покровский
     Date: 01 Dec 2001


     Многие говорят, что у  Тима Камеррера с Аккумуляторной  Станции золотые
руки, что в  смысле  мастеровитости он вылитый  бог,  но  это неправда.  Тим
просто надувает людей, когда хвастает, будто все может.
     Тоже мне, бог выискался. Ничего он  не может. Никто и никогда не видел,
чтобы  из  рук  Тима  вышло  что-нибудь путное.  Он  великий лентяй.  Но все
почему-то верят, когда Тим хвастает, что у него золотые руки.
     Он живет  с одной  дамочкой в том самом  доме, где склад. Дамочку зовут
Мария  и  большей стервы, чем она,  поверьте  честному  слову, не  упомнят и
старожилы. У  нее самый  визгливый  голос  и  самые бешеные глаза. Никто  не
понимает,  что  в ней Тим нашел такого  прекрасного и как  он  может  с  ней
уживаться.  У них что  ни день,  то  скандал. Иногда,  под  настроение,  Тим
колотит  Марию,  а  иногда и она сама  задает  ему  взбучку.  Руки-то  у нее
слабенькие, так что она не дерется, а царапается словно кошка. Пожалуй, даже
лучше, чем кошка. Определенно, лучше.
     И все-таки Тим живет именно у нее.
     Еще у Тима есть отец, Анатоль Максимович Камеррер, внук  одного крутого
комконовца, но совсем не такой кровожадный. Никто и не припоминает ему,  что
он внук комконовца, и даже особенно не сторонятся. Мало ли кто чей внук. Это
если так вспоминать...
     Тем более, что Тим давно уже от него ушел. Когда его спрашивают, почему
это  ты,  Тим, не живешь  со  своим  отцом,  а  делишь койку с самой отпетой
стервой Поселка, он (при желании) объясняет все очень просто. Он говорит:
     -  Я  очень  не  люблю его  бить.  Он  слабый и  вечно лезет на  меня с
кулаками. Кровь у  меня тогда закипает  и  я  его  бью. Он, причем, на  меня
всегда только замахивается. Он за всю жизнь ни разу меня не ударил. Но стоит
ему замахнуться, кровь у меня тут  же закипает и я  его  бью. Мне потом  его
очень жалко.  Да  и  вообще не годится собственного  отца  за  каждый  замах
мордовать. А поделать с собой я ничего не могу - уж очень не люблю, когда на
меня замахиваются. Вот поэтому я от него и ушел.
     Тим никогда не связывает эти два понятия - отец и Комкон. Вообще  никто
даже и не  знает, что он думает о Комконе. Когда заходит речь о Комконе,  он
отмалчивается. Не то, чтобы боится чего-то, -  просто  на Комкон ему глубоко
начхать.  А ругать  не  любит -  наверное,  какое-то у  него  атавистическое
уважение к комконовцам. Так бывает.
     Про  отца своего  Тим всегда говорит то же самое, что и отец про себя -
что в прошлом тот был отличным пилотом-межзвездником. Что даже есть на свете
звезда,  названная  в его  честь  - Анатолия. И  еще  говорит  он иногда про
какую-то тайную планету, открытую то ли отцом, то ли  другом отца.  Планету,
Где Все Можно.
     Тиму говорят:
     - Ты  что,  сдурел,  старый?  Как можно о  таком  говорить  серьезно? У
каждого  дальнего  пердуна  есть  байка  про  тайную  планету,  они  же  все
свихнулись на этом. Мифы у них такие, это у  них  чисто профессиональное.  И
потом, что значит - все  можно? Что здесь такого особенного? У нас тоже  все
можно - в разумных, конечно, пределах.
     На что Тим с презрением отвечает:
     - Чихать я хотел на ваши разумные пределы.
     Отец    его   живет,    вообще   говоря,   плоховато.    Однажды,   лет
двадцать-тридцать назад, случилась  с вегикелом,  где  он  работал,  большая
неприятность,  и вроде  бы по его  вине. Во всяком  случае, его отстранили и
лицензию на полеты окончательно  отобрали. Тогда он  так запил, что пришлось
его отправить на пенсию в неполных  тридцать  четыре года. Раньше-то он  жил
будто бы на Земле, а потом до того докатился, что осел здесь.
     А здесь он ничего  не делает, только пьет. И вообще  он считается самым
пропащим  во всем Поселке.  Но его уважают.  Хотя в целом  довольно  странно
относятся.
     Иногда  Тима спрашивают,  мол,  как же  это так получилось, Тим, что ты
здесь с ним, а матери с вами нету?  Он тогда надувается как индюк и говорит,
что это семейная тайна.
     * * *
     Однажды Тим сказал Марии:
     - Пойдем, Мария, проведаем моего отца. Что-то я давно к нему не ходил.
     На что Мария сразу взъярилась и ответила ему так:
     -  Знать твоего  папашу, этого  алкоголика вонючего, я  не желаю. Я  уж
скорей  утоплюсь,  чем в его сарай  говенный, паршивый,  гадостный, грязный,
жирный,  сальный, омерзительно  липкий,  хоть ногой  ступлю. Меня там  сразу
стошнит.
     После чего они подрались и Тим победил.
     Мария никогда не  плачет, если  Тим  изукрасит  ей физиономию.  В таких
случаях она забирается с ногами в свое любимое кресло и смотрит оттуда прямо
перед собой. И глаза у нее косеют от бешенства.
     Тогда  Тим уходит от нее на всю ночь.  Потому что оставаться с Марией в
такой ситуации равносильно самоубийству.  Вы не знаете, что это за стерва. А
Тим знает.  Однажды он  остался по  недомыслию,  потому что чувствовал  себя
виноватым  и  хотел  помириться. Он потом с  неделю  ходил до  невозможности
изумленный. А лицо долго  закрывал маской из  пластыря. Ребята изо  всех сил
старались не хохотать. Он потому что на них зыркал.
     А  в  тот раз,  когда он захотел  с  Марией  навестить своего отца,  он
победил и потому ушел от  Марии с намерением дома  не  ночевать. В ближайшем
магазинчике  он  взял  две  бутылки  "Забористого"  и направился  к  Анатоль
Максимовичу.  Во-первых,  потому что  так  и  так  собирался  туда  идти,  а
во-вторых, куда ему еще было податься на ночь глядя, да еще  с расцарапанной
физиономией.  Он  с расцарапанной физиономией на  людях показываться не  так
чтоб очень любил. Не то что при отце.
     Он  пришел  к  отцу, и  тот  долго  открывал ему двери,  потому что был
поздний вечер, а вечером Анатоль Максимович становился очень медлителен.
     Отец спросил:
     - Что тебе надо, сынок?
     На что Тим ответил без утайки:
     - Я пришел в гости. У меня две бутылки вина.
     Тогда отец сказал:
     - Заходи. Только есть у меня нет.
     - Это ничего. Я поужинал, - ответил Тим.
     И они сели за стол, и чокнулись, и сморщившись,  сделали по  маленькому
глоточку. Но стоило им разговориться, как оказалось, что бутылки уже пустые.
     Но это  ничего, сказал  отец, я сейчас сбегаю, и сбегал, а потом еще, и
только после третьей очереди начался у них разговор, из  тех, по которым так
тосковал  Тим, ругаясь со своей стервой или бешено перебирая ногами короткие
улочки Поселка в поисках смысла жизни.
     Если конкретнее, это был  не разговор, а монолог отца, куда Тим изредка
вкраплял  сочувственные замечания. Отец рассказывал истории из своей прошлой
жизни.
     И хотя вся  эта  прошлая жизнь была  втиснута  в  девять  неполных  лет
странствий по Дальнему Космосу (в основном, по Крайнему Югу), историй у отца
было невероятное множество. Тим с детства знал их  все чуть ли  не наизусть,
но как ребенок любил  слушать снова и снова. Отец тоже никогда не уставал их
рассказывать.  Он рассказывал их помногу, иногда с  вариантами, а заканчивал
Планетой Где  Все Можно.  То есть он нечасто добирался до  рассказов об этой
планете, но если уж добирался, то ничего другого уже не вспоминал.
     - Ну что, теперь про ту парочку, что встретил на Экапамире?
     - Нет. Вот ты давно не рассказывал про ту женщину, что упала.
     Отец ласково улыбался и говорил:
     - А-а-а.
     Минуты на три  он замолкал,  заново  переживая давно не  существующие в
жизни события. Затем поднимал удивленные глаза и начинал рассказывать.
     Рассказ "Про Ту Женщину,  Что Упала" Тим знал почти  наизусть.  Он даже
все  варианты  рассказа хорошо знал.  Война всегда привлекала  его, казалась
чем-то   очень  далеким   и   для  условий  Аккумуляторного  Поселка  просто
немыслимым.  Тиму всегда  казалось, что  рассказ  этот  объясняет  не только
сущность войны, но и  сущность жизни, хотя в чем она, эта  сущность, никогда
точно  сказать не мог - вроде как бы и точно  объясняет, но не  для него, не
для Тима.
     Отец  был  там в составе  комконовского экспедиционного звена,  которое
официально в  экапамирские конфликты  не  вмешивалось,  а только  вроде  как
пыталось  проверить слухи  о неопознанных летающих  насекомых, которые могли
оказаться  Странниками.  Неофициально  Комкон  помогал  "рыжим" - совершенно
непонятно почему. Хотя, если бы он помогал  "семиконечникам", ясности бы это
тоже  не  принесло - причины экапамирской войны со сроком давности уже около
столетия, представляли собой невероятно запутанную смесь из вендетт, родовых
разногласий, битв  за власть, а также  и  битв  против  власти Метрополии, и
выбрать из  двух  сторон  ту,  которую  Метрополии следует  поддержать, было
невозможно.
     Но все равно Комкон помогал  "рыжим". В тот  раз  экспедиционное  звено
нанесло "семиконечникам" решающий удар, разогнало их войска по самым дальним
закоулкам  гиперпространства и последние несколько дней  занималось  чисткой
территории.
     Рассказ был  очень  простой.  Отряд  Анатоль  Максимовича  заблудился в
снегах, потерял  технику  и  выбирался  к своим на подвернувшемся  снегоходе
(здесь  отец  каждый  раз по-разному рассказывал о том,  кому именно, как  и
какой  ценой  этот снегоход  подвернулся).  Утром  они нарвались  на  засаду
семиконечников.  Те  вышли перед  снегоходом и - не иначе как с ума  сошли -
принялись  стрелять в  них из обыкновенных  охотничьих автоматов. Отряд отца
открыл  по  семиконечникам  огонь  из  уставных   скварков  и  семиконечники
разбежались. Несколько человек побежали вправо, к зарослям  змеиного дерева,
а двое  - влево, но тоже к зарослям змеиного дерева,  потому что в тех краях
Экапамира никаких других пейзажей, кроме снега и зарослей змеиного дерева, в
наличии просто нет.
     И  они  бы все  убежали, потому  что люди Анатоль Максимовича  стреляли
неохотно, да и потом из  той парочки, что побежала  влево, один семиконечник
был женщиной. Это странно, что  среди  семиконечников оказалась  женщина, но
такая  уж у Анатоль Максимовича была история, и  теперь уже никак не узнать,
почему это женщина в компанию семиконечников затесалась.
     Люди Анатоль Максимовича не привыкли стрелять по женщинам, но именно ее
они и подстрелили. Подстрелили нечаянно и не насмерть - пожгли ногу. Женщина
упала и тогда тот, кто с  ней убегал к змеиным зарослям, тоже  остановился и
даже подбежал  к ней и  склонившись,  над  ней стоял. И  тогда все остальные
семиконечники тоже остановились.
     Они могли бы сто раз убежать, никто в них и  стрелять бы не стал  после
того, как их женщине пожгли ногу, но они остановились и пошли к женщине. Там
их и взяли.
     -  Мы подошли к  ним, -  рассказывал  отец,  -  построили  и быстренько
расстреляли, потому что нам некогда было с ними возиться - нас ждали.
     - Вот эта вот ваша простота расстрела! -  говорил обычно Тим, если отец
в своем рассказе благополучно до конца добирался.
     Анатоль  Максимович  в  этом  месте  всегда  задумывался  и  с  большим
протестом возражал Тиму.
     - У нас на них просто никакого времени не было, - говорил он.
     На  этот  раз  Анатоль  Максимович добрался только до змеиных зарослей,
стал рассказывать про  них, а потом вообще перешел  к другой истории -  "Как
Мой  Помощник Отдавал Честь".  Сбившись в середине  и здесь  - а это  всегда
бывало с  Анатоль Максимовичем, он  перескочил еще куда-то. После пяти-шести
историй, так и не добравшись до Планеты, Где Все Можно, он стал меняться.  У
него  сильно покраснела физиономия и это был первый признак того,  что скоро
начнется драка. Тогда Тим сказал:
     - Пап, а, пап?
     -  Не перебивай, щенок! - ответил Анатоль  Максимович голосом, очень от
злобы запыханным. - Не видишь, я говорю!
     - Ты послушай, пап, важно.
     - Н-ну?
     Анатоль Максимович поднял на  него на него пару глаз, уже мутных и мало
соображающих, посмотрел, словно прицелился, и рот при том перекособочил.
     -  Ты,  пап,  только, пожалуйста,  не перебивай,  - начал Тим  голосом,
напротив, до невозможности рассудительным. - Ты, пап, когда пьешь, под конец
звереешь и никому от этого ничего приятного нет.
     -  А мне плевать  на твои приятности,  щенок! -  веско возразил Анатоль
Максимович.
     - Пап, - сказал Тим, - Я вот что тебе предлагаю. Видишь таблетку?
     Он протянул  к нему  ладонь, на  которой лежала желтая  такая горошина,
очень похожая  на  подвыдохшийся аккумуляторный кристалл,  которые  вот  уже
пятьдесят,   если   не   все   сто,   лет   выпускает  наша   энергетическая
промышленность. Но это,  конечно, был не кристалл. Тим  не позволил  бы себе
так подло шутить с собственным отцом.
     Анатоль Максимович ударил Тима по ладони и таблетка покатилась по полу,
пока не застряла в огромной щели.
     - Ничего, - ответил на это Тим, - у меня еще есть.
     - У него еще есть, - с угрозой в голосе сказал отец.
     -  Да  ты послушай,  я  давно  хочу  тебе  предложить. А то  каждый раз
обязательно  нехорошо  получается - мы так  здорово  всегда начинаем,  а под
конец  обязательно деремся.  Ну  прямо закон  природы. А  таблетка  эта - ты
слушай,   слушай,  пожалуйста!  -  она  не  то  чтобы  там   снотворная  или
успокоительная, она умиротворяющая. Она бешеного ханурга в ласкового котенка
превратить может.
     Тяга  к  непознанному  всегда  была  свойственна  Анатоль  Максимовичу.
Услышав предложение  Тима,  он  на время позабыл  гнев,  потому  что  в  нем
проснулся исследователь.
     Он тяжело наклонился над щелью и с интересом, на вид скептическим, стал
таблетку разглядывать. Потом с сожалением вздохнул.
     - Нет, ничего не получится, - сказал он, вздохнувши. - На меня таблетки
не действуют.  Чего  только в жизни не  перепробовал - все зря. Не берут они
меня. Маленькие какие-то.
     - Эта возьмет, - убеждал Тим. -  Она еще сильней забирает, если человек
выпил. Я знаю.  Это  в  лечебницах  на самых буйных  испытывали. Креопаксин,
слышал?
     - Нет, не  слышал,  - признался Анатоль Максимович сыну. - И  что?  Что
дальше-то будет?
     -  А дальше, - сказал Тим, - ты такую таблеточку принимаешь, как только
злобу в себе почувствуешь. Даже для верности две возьми. Ты их глотаешь и мы
мирно продолжаем нашу с тобой беседу. И тебе хорошо, и мне.
     - Ну-ка? - сказал Анатоль Максимович. - Дай-ка попробовать.
     Он  уже  совсем забыл  о  том,  что в нынешнем  своем состоянии  должен
злиться. В глазах, сквозь пьяную бычью тупость, просверкнул интерес. Ребенку
показали игрушку,  подумал Тим злобно, потому что он  тоже  опьянел и потому
что он был сын своего отца.
     Анатоль  Максимович  подержал таблетки  на  громадной  красной  ладони,
слизнул их и задумчиво проглотил.
     - Не горько, - сказал он и запил стаканом вина.
     Снова потянулся мирный, такой любимый Тимом, треп.
     Через полчаса  они подрались,  потому  что  Тим  уж  слишком  назойливо
приставал  к  отцу  с  одним  и тем же  идиотским  вопросом:  "Ну,  как? Что
чувствуешь?".
     Они  подрались  и Тим  ушел, безобразно  ругаясь.  А отец его еще долго
бродил  по темной квартире, заросшей волокнами  грязи. Он  непрерывно что-то
шептал себе под нос, и жестикулировал, и утыкался лбом в холодное стекло, за
которым тянулись однообразные серые постройки жилого квартала.
     Потом, ближе к  утру,  он  позвонил Тиму, а тот  чертыхался спросонья и
слышно было, как шипит его стерва.
     И разговор дурацкий  вышел какой-то, нескладный. Анатоль Максимович так
и  не  понял,  зачем звонил.  У  него  жутко  болела голова  и  во всем теле
чувствовалась непроходящая мерзость.  Он  просто  позвонил и все. Потому что
снял трубку. А Тим расчувствовался.
     - Я чего звоню, - придумал  наконец  Анатоль Максимович.  - Ты третьего
придешь? День рождения все-таки.
     - Конечно,  пап, - сказал Тим и  подумал, что раньше после драки они по
неделе не разговаривали.
     Он лег в постель к своей  стерве и стерва прижалась к нему доверчиво, и
моментально уснула, и  неудобно  было лежать, и минут через пять  он сказал,
выпрастывая из-под нее руку:
     - Сдай назад. Спокойной ночи.
     - Идиот, - пробормотала она, не раскрывая глаз. - Какая ночь? Утро!

     * * *
     -  Боб! -  сказал Тим Бобу  Исаковичу, когда  они  встретились на задах
Аккумуляторной Батареи для ежедневного дружеского времяпрепровождения. -  Ты
не знаешь, где вегикел хороший достать?
     - А чего его доставать? - невпопад хохоча, ответил ему  Боб Исакович. -
Ты  его сделай. Вон же  мастерские у  нас, и инструмент всякий, и  материалу
навалом. Если у кого золотые руки, за день смастерить можно.
     При словах "золотые руки" он захохотал особенно неприятным хохотом.
     - Я  чувствую,  -  обиженно сказал  Тим,  -  что  ты  давно по морде не
получал. И очень об том тоскуешь. Я так чувствую, Боб.
     - Нет, - возразил ему Боб  Исакович. - Ты ошибаешься,  Тим. Я по  морде
получал  только  позавчера.  Причем от  тебя. Мне  не кажется, что это  было
давно.
     И добавил, чтобы переменить тему на менее неприятную:
     - А зачем тебе вегикел, Тим?
     -  Понимаешь, третьего у  отца день  рождения. Мне ему  подарок хочется
подарить. И я вот что придумал. Он все время  вспоминает то время, когда был
дальним пердуном. Он тоскует, понимаешь? Ностальгия у него.
     - Что ж не понять? Ностальгия, она...
     -  У  него только  одна мечта - полеты.  Они ему все эти  годы по ночам
снятся. Это такая заразная штука, что не дай бог.
     Чего Боб Исакович не мог понять совершенно, так это того, что кому-то и
в  самом деле  могут нравиться  космические вояжи. Опыт перелетов у него был
исключительно небольшой, но исключительно неприятный.
     - Полеты снятся, надо же!  - сказал он  Тиму. - А другие кошмары ему не
снятся?  Ведь  от  полетов  блюют, ты разве  не знаешь? Когда  невесомость и
особенно когда переход.  Там только и делают, что блюют,  а больше ни на что
времени  не остается.  То  еще  удовольствие.  И вообще,  чего я никогда  не
слышал, так это чтобы блевание заразным было.
     -  Ты  смеешься  моим  словам,  Боб,  потому  что морда у тебя все-таки
чешется, - миролюбиво заметил Тим. - Я ведь не про такие вегикелы говорю, на
каких у  нас к девкам  на  соседнюю  станцию скачут,  я  про настоящие,  для
дальних полетов. Чтобы к звездам другим и всякое такое.
     -  Тоже  мне  звездонавт-звездопроходец  нашелся,  -  начал   было  Боб
Исакович, но вовремя остановился, заметив, что у Тима взгляд стал нехорош.
     - А хочешь, новый  анекдот  расскажу? - предложил он  Тиму взамен своих
чисто дружеских издевательств.
     - Я анекдотов не люблю с детства, - ответил ему на это предложение Тим.
- Но из  вежливости выслушать соглашусь. Может  быть, это  хотя  бы на время
избавит от мучающих меня проблем.
     - Ну так  слушай.  Встречаются  два комконовца и  заспорили, кто умнее.
Один  говорит: "Я умнее". Другой отвечает: "А я дурак". А первый вздыхает  и
говорит: "Ты выиграл". А?
     - И вот так  вся наша жизнь,  -  мрачно подрезюмировал  Тим, по инерции
подражая одному их общему  знакомому,  Просперу Маурисовичу, который  каждый
анекдот Тима этими именно словами каждый раз завершал. -  Но это не  поможет
решить мне мою проблему. Мне хотя бы совет от тебя получить, Боб.
     - Вегикел, говоришь, достать?  Это  подумать надо.  Чтоб, значит, совет
настоящий дать.
     Совет-то  у  него был, но  с подначкой, а подначивать Тима еще раз Бобу
Исаковичу к тому времени расхотелось. У него так и чесался язык сказать, что
на ближайших к Поселку парсеках дальние вегикелы имеются только у Комкона, и
можно  было  превосходную   шутку   отчебучить,  даже   интересный   анекдот
рассказать,  - нет,  правда,  так  и чесался  язык.  Но Боб  Исакович  решил
промолчать. Он слишком хорошо знал характер своего буйного друга.
     -  Так  что  ты  думаешь,  Боб? - настойчиво переспросил Тим