ор оказался  полосатым и короткохвостым. Крошечные  кисточки
торчали на ушах.
     Я  охнул.  Егор  зашипел и вцепился когтями в  сетку.  Я чуть не уронил
лампу.
     -- Что это за зверь?
     --  Черный  кот  Егор, --  отчетливо произнес  хозяин. --  Пятнадцатого
февраля сего года он был перемещен в сто  девяностый век до нашей эры. Через
час он был  возвращен в таком виде...  вот. Бедный  котище!  В  его  системе
отсчета прошло всего лишь двенадцать-семнадцать минут.
     -- До свидания,  --  в третий  раз за последний час я прощался.--  Я не
люблю розыгрышей.
     Хозяин грузно встал. Казалось, он  не слышал моих последних слов. Слова
отлетали от него, как теннисные мячи от бетонной стенки.
     -- Очень жаль.  Впрочем... Не смею задерживать... Очень,  очень жаль. А
кот... Оттуда  информация  проходит  беспрепятственно.  Я  не  подумал,  что
генотип кошки  изменился. Отличий не очень много -- доли процента, в  рамках
мутаций.-- Он бочком продвигался к двери, опустив голову.
     Он, по-моему, окончательно  примирился с моим  уходом. Он  даже  хотел,
чтобы я ушел поскорей, но черт дернул меня оглянуться на прощание.
     На столе, рядом с куском гранита, лежал большой обсидиановый нож, каких
много  в  музеях. Нож  выглядел  совершенно  новым.  Блестящий,  со  свежими
сколами. К рукоятке прилип кусочек рыжей глины.
     В  два шага  я  подошел  к столу и  остановился, не  рискуя  взять нож.
Действительно, он был  совершенно новый, а  не  отмытый --  глина  губчатая,
нерасплывшаяся. Полупрозрачное  лезвие  казалось  острым,  острее скальпеля.
Первым долгом я  подумал -- подделка. Хитрая, искусная подделка. И  все-таки
взял нож.  Лезвие блестело  тончайшими полукруглыми сколами,  где покрупнее,
где помельче, у кончика -- почти невидимыми серпиками. Я посмотрел с  лезвия
--  совершенная, идеально симметричная линия. Нет, теперешними  руками этого
не сработать. Не второпях такие вещи делаются...
     Как бы отозвавшись  на эту  мысль, Ромуальд Петрович не то застонал, не
то  закряхтел. Мне показалось -- нетерпеливо. Я повернулся. Он стоял посреди
комнаты,  с  закрытыми глазами,  опустив  руки, и  дышал,  как боксер  после
нокдауна.
     -- Одну минуту, сейчас...-- Не открывая глаз, он сел в кресло у стола.
     Егор когтями рвал сетку, пытаясь добраться До его тапочек, непогашенная
лампа  светила  среди  бела  дня, а  я  в  полной растерянности смотрел, как
Ромуальд Петрович  негнущимися пальцами открыл бутылочку и  выкатил  из  нее
пилюлю.  Глотнул --  и  снова стал дышать. Выдох, выдох,  вдох  --  хриплые,
тяжкие. Наконец он открыл глаза и проговорил с трудом:
     -- Сердце балует. Простите,  Вы заинтересовались ножом? Это мой трофей.
Оттуда. Три дня тому назад я был пять минут в прошлом. По этому будильнику.
     -- Ромуальд Петрович! --  Я  завопил  так отчаянно, что  проклятый  кот
зашипел и забился в угол. -- Не разыгрывайте меня! Скажите, что вы шутите!
     Он чуть качнул головой:
     --  Ах,  Дима...  Вы  считаете  меня  сумасшедшим  и  взываете  к  моей
искренности. Нелогично...
     Я навсегда запомнил -- пусть это банально или сентиментально, -- только
я запомнил на всю жизнь, как он  сидел, опустив свои боксерские руки на стол
рядом с  ножом, и смотрел  на  маленькую картину, висящую  чуть правей,  над
углом  стола.   Июльское   небо  с   одиноким  белым  облачком,  а  под  ним
густо-малиновое клеверное поле и девчонка в белом платочке...
     Он  смотрел и смотрел  на эту картину, а я уже  не мог уйти и, наконец,
потихоньку  сел  в  свободное  кресло,  боком --  так, чтобы не видеть кота,
навестившего прошлое, и нож, принесенный из прошлого.
     Гришин повернулся ко мне, улыбнулся и вдруг подмигнул.
     -- Ждете объяснений все-таки?
     -- Жду.
     -- Попытаемся еще  раз? Давайте.  Дам прямую  аналогию. Часто  говорят:
"Дети -- наше будущее. Вы еще молоды, но для человека моего возраста дети --
надежда  на  бессмертие:  Потомки...  Дети  и  дети  наших  детей...  Теперь
представьте себе, что в прошлом  мы существуем как свои предки... Это одно и
то же, по сути, то  есть в будущем потомки, в прошлом -- предки. Превращение
в потомков  -- естественный процесс. Воспроизводство и смерть. Необратимо. А
для обратного перехода  нужны  специальные  приспособления,  и  процесс этот
обратим.  -- Он засмеялся.  --  Честное слово, я сам еле  верю. Опасная  это
находка!  Помните, в Томе  Сойере --  песик нашел в церкви кусачего  жука  и
улегся  на него брюхом?  Жук взял и вцепился в песика. Впрочем... Главное --
обратный переход жизнь -- смерть -- жизнь. Понимаете?
     Я пожал плечами -- осторожничал.
     -- Скажем, так... каменный нож перемещается  сквозь время без переходов
жизнь  -- смерть -- жизнь.  Он сам -- и предок и потомок. С живыми несколько
сложней, но и это удалось осилить. Ценой потерь и убытков, но все же...
     -- Это Егор -- потери и убытки?
     -- Вот,  вот!  --  Он  очень  обрадовался.  --  Вот,  вот!  Наконец  мы
сдвинулись с  мертвой точки!  Оказывается, двадцать  тысяч лет  назад предок
наших кошек был еще диким. Может быть, полудиким, но еще зверем.  Полосатым,
хищным  и  все прочее. М-да...  Первый опыт. Я не умел еще, знаете, все  так
сложно.  Первые  шаги...  Я  вернул его  на  экспресс скорости  и забыл, что
информация  из прошлого проходит беспрепятственно. Знаете  что интересно? Он
коекак помнит меня, а Ваську  помнит хорошо. Он злится из-за  вас, Егорушка,
бедняга, бедный кот! Вернулся полосатым, бедняга...
     Кот мурлыкнул и, как бы спохватившись, провыл: "У-уу!"
     --  Видите? Раздвоение личности.  Теперь-то  я научился возвращать  как
нужно...
     Я ждал,  что  он добавит: "как видите", и ошибся. Наверно,  он решил не
ссылаться на свой опыт, пока я не поверю окончательно.
     Я  посмотрел на его  затылок в  коротком  ежике, могучие руки, гориллью
грудь и  подумал... Дурацкую мысль я подумал, голова моя шла  кругом от всех
этих вещей.
     --  Ромуальд Петрович, я хочу спросить. Двадцать  тысяч лет  тому назад
человек был тоже другой, как же получается. Если вы там были...
     -- Почему я не  синантроп? -- Он  рассмеялся не оборачиваясь.  Не много
было веселья  в этом  смехе. -- Дело в том, что  вид гомо сапиенс существует
семьдесят  тысяч  лет.  А  вид сапиенс  --  это вид  сапиенс,  Дима. Мозг не
изменился, практически  ничего  не  изменилось. Другой вопрос  --  как сумел
дикий обезьяно-человек приобрести такой мозг, вот загадка... Впрочем,  это к
делу  не относится; Человек не  изменился. Возьмите, Дима, на  второй  полке
снизу красный том Вилли "Парадокс мозга", страница двести семь, просмотрите.
Или любую книгу этого ряда.
     -- Нет, нет, я верю. Значит гомо сапиенс?
     --  Рассудите   сами.   Человека  отделяют   от   того  времени   всего
четыреста-пятьсот  поколений.  Он  не  успел  измениться  --  в эволюционном
смысле.
     -- Извините, --  сказал  я, --  а как все  индивидуальные  качества  --
внешность, привычки, ну, образование? По этому закону -- влияния прошлого на
будущее?..
     Он вдруг  запел потихоньку:  "Не пробуждай  воспо-ми-наа-аний  минувших
дней, мину-увших дней", -- и полез в стол.
     -- Молодец,  молодец,  -- он удовлетворенно  кивал головой,  копаясь  в
ящике. --  Придется  показать, придется...  Вот, нашел! "Не возродить бы-лых
жела-а-ний..."  -- запел  он снова. У меня в руках была  фотография.  Бравый
сержант  в  фуражке  с кокардой глядел перед собой,  выкатив могучую  грудь,
украшенную  орденами Славы. Сломанный нос победительно  торчал  над  густыми
усами.
     --  Очень интересно, --  я  положил фотографию на  стол. -- Вы участник
Отечественной войны?
     Пение оборвалось.
     -- О господи! Как вы смотрите? Это что такое?  --  Теперь он говорил со
мной по-новому, без осторожности, как со своим.
     --  Вот,  вот это? -- Он ткнул пальцем. --  Это "Знак военного ордена",
"георгий". Мой дед был кавалером полного банта георгиевского креста.
     -- Ваш дед? Маскарад... Это же вы!
     --  Конечно,  я... -- Он насмешливо фыркнул.  -- Смотрите. Как  следует
смотрите. --
     Я  принял картонку  из его руки.  Картонка,  конечно!  Как я не заметил
сразу?  Плотный картон  цвета какао, виньетка  и  надпись: "Фотография Н. Л.
Соколовъ. Смоленскъ".
     -- Смотрите на обороте...
     Я прочел:  "Урядникъ Никифоръ Гришинъ, 19 22/III  06  г.".  Потрясающее
сходство!
     Он  снова  фыркнул. пробормотал  что-то  и  вынул  из  кармана бордовую
книжечку. Пропуск.
     -- Раскройте!
     "Гришин Ромуальд Петрович"... Печать. Все правильно. Но фотография была
не  та  --  довольно щуплый  интеллигентного вида  человек в очках, молодой,
чем-то похожий на моего хозяина, но явно не он -- только лоб и глаза похожи.
Другой подбородок, скулы... И уши  не расплющены, они торчали себе  в разные
стороны, и нос не сломан...
     -- Не пойму я вас,-- сказал я со всей доступной  мне решительностью. --
Зачем-то вы  меня морочите... Вы-то кто? Вы  не  Гришин, на документе совсем
другой человек. Кто вы?
     -- Гришин. Ромуальд Петрович. Врач-психиатр, с вашего разрешения.
     -- Не верю.
     -- Как хотите. Кто ж я, по-вашему?
     -- Я хочу это выяснить. Почему вы себя выдаете за другого?
     -- Ах,  Дима, Дима! Фотография деда заверена казенной печатью. Какой-то
там казачий полк. Он -- Гришин, как по-вашему? Сходства вы не отрицаете?
     -- Не верю, -- сказал я. -- Подделка.
     -- Пагубная  привычка,  --  сказал  он  тихонько, --  верить  документу
больше, чем человеку. Губительная привычка. Как  следствие  -- ничему  вы не
верите, даже документу...
     Я пропустил это мимо ушей и задал главный вопрос:
     -- Зачем  вы  это  все затеяли? Отвечайте!  Только бросьте притворяться
психом!
     Я приготовился сбить его с ног, если он попытается вскочить и броситься
на меня.  Он был тяжелей  меня, зато  я моложе  лет на двадцать и в отличной
форме. Я твердо решил: не дать ему даже обернуться.
     И опять он отбил мою мысль.  Так  вратарь отбивает мяч  --  еще  с угла
штрафной площадки. Он сказал:
     -- Дима, я не собираюсь  нападать на вас. Оружия не имею. Вот мои руки,
на столе.
     -- Почему вы читаете чужие мысли? Кто...
     -- Мне позволил? Все  правильно. Боже правый, вы мне позволяете, кто же
еще? Стереотипно вы думаете,  и у вас все написано на лице. От физика я ждал
большего... м-м... большей сообразительности. По  логике детективного романа
я должен теперь попытаться вас убрать -- так, кажется?
     -- Ну, так...
     -- Вас плохо учат в вашем институте, -- сказал он свирепо, -- логике не
учат! Таким, как  на пропуске,  я был до  опыта,  --  он  поднял пропуск  за
уголок. -- Таким, понимаете.
     Я  вздрогнул --  пропуск упал на стол и закрылся со  слабым хлопком,  а
Ромуальд Петрович  вдруг  пробормотал  что-то  неразборчивое  и  жалобное  и
оглянулся. Глаза смотрели, как из маски.
     Вот когда я пришел в настоящий ужас. Так.  было со мной  на маскараде в
детском саду. Ощеренные волчьи маски прикрывают милые привычные лица, и надо
напрячься и сжать кулачки,  чтобы  увидеть эти  лица,  а кругом волки, лисы,
зайцы косоглазые...
     Живая маска шевелилась вокруг беспомощных глаз... Я вскрикнул:
     -- Нет!
     Он опять смотрел на картину. Девушка  среди клеверов под широким небом.
Он ответил:
     -- Пугаться не  надо. Мой  опыт, мой риск. Как  видите,  предлагая вам.
опыт, я ничего не скрываю.
     -- Нет, я не пойду...
     -- Страшно?
     Я молчал.
     -- Понимаю вас. Конечно, страшно. Теперь безопасность гарантирована.  Я
нашел  метод возврата --  после  случая  с  Егором. Уже  Васька  возвращался
дискретными подвижками  во времени...  Шагами, понимаете?  По  всей лестнице
предков.  Получилось  хорошо. Кот как кот.  Вы  видели.  Затем  я  изготовил
большой  браслет и пошел  сам, но кончилось  это нехорошо...  В  нашем  роду
сердечные болезни -- наследственные...
     Он  все  смотрел на картинку. Может быть, его дед любил эту  девушку...
или отец? Может, это была совсем чужая девушка? Не знаю...
     --  Видите  ли,  Дима.  При  движении  время размыто, как  шпалы,  если
смотреть  из вагона на  ходу. Какие-то микросекунды  я  был одновременно  во
втором поколении, и в первом, и в нулевом, своем. Надо было случиться, чтобы
именно внутри этих микросекунд у меня начался сильный приступ, с судорогами,
и я упал с кресла и оборвался браслет. Процесс остановился.  К  счастью, это
коснулось  лишь  внешности...  -- Он  коснулся ладонью  своего  изувеченного
уха.--  Я никогда  не занимался  боксом. Никогда.  Дед Никифор  был цирковым
борцом и боксером.
     Я спросил идиотски:
     -- Как же на работе? Вас узнали?
     Он положил ладонь на грудь:
     -- Какая теперь работа!.. По моим  подсчетам, мне осталось...  немного.
Это дело успеть бы кончить, и все.
     Он встал, массивный, как бегемот, и поднял полы пиджака.
     -- Смотрите, Дима... У меня нет времени, чтобы купить новую одежду.
     Рубашка, та самая, что на пропуске, была на спине неаккуратно разрезана
и разошлась, открывая голубую майку.
     Стоя передо мной с задранным пиджаком, он прохрипел:
     -- Сердце не выдержит опыта. Нагрузка на сердце изрядная. А вы здоровый
человек, Дима.
     Я  не мог теперь поверить,  что он врет, что  он  не Ромуальд Гришин, а
кто-то другой, который украл его одежду  и его пропуск.  Нет, здесь все было
не просто,  и его тяжелое дыхание было настоящим, не сыграешь такого. Глядя,
как  он  усаживается на  свое  место, я ощущал  тоскливый  страх,  как после
непоправимого  несчастья. Зачем я назначил Наташе свидание, она ведь занята,
зачем  назначил  свидание не  в  кафе,  а  на  бульваре,  зачем  стал с  ним
разговаривать, зачем, зачем... Мне было стыдно  --  так мелко выглядела  моя
беда рядом с его бедой. Я ведь могу сейчас повернуться и пойти, куда хочу.
     И  все-таки  трусость  сдвинула  меня  на прежнюю  дорожку  мысли, и  я
пробормотал с последней надеждой:
     -- Они умерли. Все  они умерли. И  похоронены, -- прибавил  я зачем-то.
Так было надежней.-- Умерли и похоронены.
     -- А  звезды,  --  спросил  человек  за столом. -- А звезды -- они тоже
умерли? А невидимые звезды, сжимающиеся пятнадцать минут по своему времени и
миллионы лет по-нашему, -- они тоже похоронены? Моцарт -- умер? Эйнштейн  --
похоронен? Толстой? Кто же тогда жив? Генерал Франко?
     Он  ударил по  столу двумя кулаками и спросил, перекрывая  своим  басом
звериный вой, рвущийся из-за сетки:
     -- Чему  вы  верите,  вы,  физик? Каким  часам?  Коллапсирующая  звезда
существует пятнадцать минут, и она будет светить, когда Солнце не поднимется
над земной пустыней. Через миллионы лет! Чему вы верите?
     -- Я не знаю! -- прокричал я в ответ. --  Я не  ученый! Что вы от  меня
хотите?
     -- Чтобы вы поверили.
     -- Чему?
     -- Прошлое рядом с настоящим. Во все времена.
     -- Но его нельзя вернуть!
     -- Тихо, Егор! -- крикнул Гришин.
     Кот притих.  Гришин выбрался  из-за  стола  и утвердился, как монумент,
посреди комнаты.
     -- Вернуть прошлое нельзя. Можно узнать  о прошлом, что я и  предлагаю.
Это  вполне  безопасно. С вами аварий не  случится, вы  здоровы.  Решайтесь,
наконец, или уходите. Я тоже пойду -- искать другого,
     -- А-а... -- У меня  вдруг вырвалось  какое-то лихое  восклицание вроде
"А-а-а!" или  "У-у-ух!".  Такое бывает,  когда несешься  с  горы на  тяжелых
лыжах, накрепко примотанных к ногам ремнями.
     -- А-а! Даем слалом во времени! Даем, Ромуальд Петрович!
     -- Даем! -- Гришин хлопнул меня по плечу. Это было здорово сделано -- я
плюхнулся в кресло, а он стоял надо мной и улыбался во все лицо.
     ... Перед "спуском во Время"  я  попил  кофе.  Ромуальд Петрович принес
кофейник и маленькие чашечки,  но я попросил стакан, намешал  сахару  и стал
нить, а Гришин объяснял в это время, какие блокировки меня страхуют.
     -- Два  браслета-индуктора, Дима.  Основной и  дублер. Сигнал  возврата
подается  от  двух  часов,  переделанных из  шахматных, -- вот  они, тикают.
Завожу и ставлю полчаса. Хватит? Там время сжимается...
     -- Давайте побольше, -- сказал я.
     Как  мне стало хорошо!  Я  преодолел страх,  я  почувствовал себя таким
значительным  и  мужественным?  Подумаешь  --  набить  морду  хулиганам  или
скатиться с крутого Афонина оврага -- чепуха, детские забавы. Я сидел этаким
космонавтом перед стартом, пил крепкий кофе и думал, как будет потом, и что,
наконец, есть  такое  Дело, и можно себя испытать всерьез. А Гришин  здорово
волновался, хотя  тоже не  показывал виду. Когда  я уже  сидел  в  кресле  с
браслетами на руках, он принес  кота Ваську и, тиская его в ручищах, сказал,
что кот только вчера уходил в прошлое.
     -- Как видите, благополучно... Ну, счастливо, Дима. Вы храбрый человек.
     Я  не  смог улыбнуться ему  -- трусил.  Я  ощущал  на  запястьях теплые
браслеты,  и  вдруг  они исчезли, ощущение жизни исчезло, я задохнулся,  как
будто получил удар  в солнечное сплетение...  Молот времени колотил  меня. в
самое сердце, и в смертном ужасе я подумал, что забыл спросить, как выглядит
тот, кто ушел во Время.
     ... Чужой. Запах чужой. Небывалый.
     Лежу.  Кричит  птица,  ближе,  ближе.  Слетела с  гнезда.  Запах чужой,
ужасный. Лежу в больших листьях. Один. Со лба капает.
     Страшно.
     Ветер  дует  от  них.  Они  подходят,  много их. Чужие. Идут тихо,  как
Большезубый. Вышли, огляделись. Идут. Прячутся  от Великого  Огня.  Идут. По
краю болота. Запах сжимает мой живот.
     Идет  охотник. Еще идет  охотник. Еще.  Их много.  Но  пальцев  на руке
больше.  Несут рубила. Как мы.  Но запах чужой. Ужасный. Вода капает со лба,
пахнет, но ветер дует от них. Не учуют.
     Вожак прыгает,  бьет рубилом. Убил змею. Запах  очень  сильный. Боятся.
Боятся змей, как мы. Запах сжимает мой живот.
     Проходят. Запаха нет. Ползу за ними. Лук волочу по листьям.
     Чужого надо  убить.  Чужих  надо  убить.  Чужие страшнее змей,  ночи  и
Большезубых. Они пахнут не так, как мы. Надо убить. Одному нельзя, их много.
Свои не слышат меня. Далеко.
     Догнал. Чужие сидят, притаились. Оглядываются.  Великий Огонь покрыл их
пятнами.  Ложатся.  Вожак  сидит, оглядывается,  нюхает.  Чужой. Мы  так  не
нюхаем. Мы поднимаем голову.
     Я лежу  в болоте. Отрываю пиявок. Лук  лежит  па  сухих  листьях. Чужой
нюхает  ветер, в бороде рыбьи кости. Борода как ночной ветер. Черная  борода
была  у  Паа.  Отцы  убили Паа,.  он  что-то делал так, что по стене  бегали
лесные. Маленькие: брат  Большерогий, но маленький. Он бежал и  не бежал. На
стене. И братья Носатые на стене. Отцы убили Паа. Сказали -- это страшно. Из
пещеры ушли. Оставили лесным пещеру.
     Трещит.  Чернобородый чужой ложится. По лесу идут Носатые  братья. Идут
пить  воду  к  реке.  Проходят  так,  как  сделал  Паа   на  стене.  Впереди
большой-большой-большой. Лес трещит.
     Я  ползу назад, в маленькую  реку. Бегу по воде.  Запах: чужих бежит за
мной.  Чужих  надо  убить. Они чужие -- поэтому. Вот  пещера. Отцы сидят  за
камнями. Держат луки,  оглядываются.  Бегу по  камням.  Вижу,  что матери  и
сестры скрываются  в  пещере. Мне хорошо. Они --  свои, они меня слышат. То,
что я говорю внутри себя, когда мы близко. Старик Киха и старшие матери бьют
маленьких, гонят в пещеру. Маленький  брат Заа отрывает пиявку от моей ноги,
ест. Наша мать гонит его в пещеру.
     Беру  стрелы.  Женщины закрывают  вход камнями.  Становится темно,  как
перед  смертью  Великого Огня.  Сестра  Тим  трогает меня, страх проходит. Я
говорю:  "Сейчас нельзя,  мы бежим убивать". -- "Можно". Она наклоняется,  я
хватаю ее крепко.  Мать  Кии бьет меня ногой.  Бьет Тим.  Мужчину бы я  убил
рубилом, но.  Кии тронуть не могу. Тим воет в углу, как  самка Большезубого.
Дети визжат. Старик Киха шипит, как змея: "Молчите! Чужие!"
     Бежим  по воде.  Там,  где  вода падает, выбегаем  в  лес. Пкаап