своих композициях я
принципиально ими не пользуюсь. Мои проекты измеряются  в  бедах.
Один бед -- это количество горя, которое ощущает  pater  familias
[Отец семейства (лат.).], когда семью из шести душ приканчивают у
него на глазах. По этой шкале Всевышний огорошил Иова трехбедкой,
а Содом и Гоморра были Господними сорокабедами. Но довольно цифр.
Ведь я, по сути,  художник  и  творю  на  совершенно  девственной
почве. Теорию добра развивали толпы мыслителей, теории зла  почти
никто не касался -- из ложного стыда, а в результате ее  прибрали
к рукам недоумки и  неучи.  Мнение,  будто  можно  злодействовать
искусно,  изобретательно,  тонко  и  хитроумно  без   тренировки,
навыков, вдохновения, без глубоких познаний, -- в корне ошибочно.
Тут мало инквизитуры, тиранистики, обеих биелогий; все  это  лишь
введение в проблему как таковую. Впрочем, универсальных  рецептов
нет -- suum malum cuique! [Каждому свое зло! (лат.).]
     -- И много у вас клиентов?
     -- Все без исключения --  наши  клиенты.  Начинается  это  с
детства. Ребятишкам дают  отцебийственные  леденцы  для  разрядки
враждебных эмоций. Отец, как вы знаете, --  источник  запретов  и
норм. Даем детям фрейдилки, и эдипова комплекса как не бывало!
     Я вышел от  него,  израсходовав  трынтравинил  до  последней
таблетки. Вот оно, значит, что. Ну и общество! Не оттого  ли  они
так задыхаются? Я окружен чудовищами.

     30.IХ.2039. Не знаю, как вести себя с Симингтоном,  но  наши
отношения прежними оставаться не могут. Эйлин мне посоветовала:
     -- А ты закажи себе его упадлинку! Я тебе подарю, хочешь?
     Другими словами, она  предлагала  заказать  в  "Прокрустикс"
сцену моего триумфа над Симингтоном, где он валялся бы у  меня  в
ногах и признавался, что сам он,  его  фирма  и  его  ремесло  --
омерзительны. Но я не могу прибегнуть к методу Симингтона,  чтобы
на  Симингтоне  отыграться!  Эйлин  этого  не   понять.    Что-то
разладилось между нами. От тетки она вернулась,  став  плотнее  и
ниже ростом, только шея заметно вытянулась. Бог с ним,  с  телом,
душа гораздо важнее, как говорил этот монстр. Как мало я  понимал
в мире, в котором обречен жить! Теперь я вижу многое, чего раньше
не замечал. Я уже понимаю, что  делал  в  патио  мой  сосед,  так
называемый  стигматик;  я  знаю:  если  на  светском  приеме  мой
собеседник, извинившись, тактично удаляется в угол и  нюхает  там
свое зелье, не отрывая от меня  взгляда,  то  мой  безукоризненно
точный образ погружается в пекло его разъяренной фантазии! И  так
поступают  особы  из  высших  химиократических  сфер!  А  я  этих
гадостей  не  замечал,  ослепленный    изысканной    вежливостью!
Подкрепившись  ложкой  геркуледина  на  сахаре,  я  поломал   все
бонбоньерки,  вдребезги  разбил  ампулы,    пузырьки,    флаконы,
пилюльницы, которые надарила мне Эйлин. Теперь я  готов  на  все.
Временами меня охватывает такая ярость, что я прямо жажду  визита
какогонибудь интерферента -- вот на нем бы я отыгрался!  Рассудок
подсказывает, что я мог бы и сам  все  устроить,  а  не  ждать  с
дубиной в руках  --  купить,  например,  надуванца.  Но  если  уж
покупать манекен, то почему бы не дамекен?  Если  же  дамекен  --
почему бы не человенца? А если, сто чертей побери,  человенца  --
почему бы не заказать у Гопкинса, в филиале  "Прокрустикс  инк.",
подходящую кару, не наслать какой-нибудь дождь из серы,  смолы  и
огня на этот чудовищный мир? В том-то и закавыка, что не могу.  Я
все должен сам, все сам -- сам! Ужасно.

     1.Х.2039. Сегодня дело дошло до разрыва.  Она  показала  мне
две пилюли, белую и черную, --  чтобы  я  посоветовал,  какую  ей
принять. Значит, даже такой, сугубо интимный вопрос она не  могла
решить  естественным  образом,  без  психимикатов!  Я    вспылил,
началась ссора,  а  Эйлин  еще  подлила  масла  в  огонь,  приняв
скандалол. Она заявила, будто  я,  идя  на  свидание,  наглотался
оскорбиновой кислоты (так  она  и  сказала).  То  были  тягостные
минуты, но я остался верен себе. Отныне буду есть только  дома  и
лишь то, что сам приготовлю. Никаких снов,  никакого  парадизина,
долой  аллилулоидное  желе.  Гедонизаторы  я  разбил  --  все  до
единого.  Ни  протестол,  ни  возразин  мне  не  нужен.  В   окно
заглядывает большая птица с печальным взглядом, очень странная --
на колесиках. Компьютер говорит, педеролла.

     2.Х.2039. Почти не выхожу из дому. Поглощаю труды по истории
и математике. Иногда включаю ревизор. Но  и  тогда  мое  естество
бунтует  против  всего  окружающего.  Вчера,   например,    решил
покрутить  регулятор  солидности,  то  есть  собственного    веса
изображения, чтобы сделать  его  поплотнее  и  поувесистее.  Стол
диктора треснул под тяжестью текста вечерних известий, а  сам  он
провалился сквозь пол студии. Разумеется, эти эффекты наблюдались
у  меня  одного,  последствий  никаких   не    имели    и    лишь
свидетельствовали о состоянии моих нервов. К тому  же  раздражает
меня в ревидении юморок, шуточки, нынешние комедийные трюки. "Нет
спасенья без пилюль, говорил святой Илюль". Какая пошлость!  Одни
названия  передач  чего  стоят...  Например,  "С  надуванкой   на
эротоцикле" -- криминальная драма, которая начинается с того, что
в темном бистро сидит компания роботрясов. Я выключил -- был  уже
сыт по горло. Но что с того, если у  соседей  гремел  по  другому
каналу новейший шлягер (но где же мой канал? где?!): "В ридикюлях
у фемин распустин и  нимфомин".  Неужели  и  в  XXI  веке  нельзя
изолировать живальню как следует?! Сегодня мне  опять  захотелось
покрутить солидатор ревизора; в конце концов я сломал его.  Нужно
взять себя в руки и что-то решить. Но что? Все  меня  раздражает,
малейший пустяк, даже почта --  предложение  того  бюро  на  углу
выставить  свою  кандидатуру  на  Нобелевскую  премию,    обещают
устроить в  первую  очередь,  как  гостю  из  тяжелого  прошлого.
Ей-богу, я лопну от злости! Кроме шуток! Подозрительная  листовка
с рекламой  "тайных  пилюль,  которых  нет  в  обычной  продаже".
Страшно подумать, для чего они предназначены. Листовка с  советом
избегать спекулянтов -- торговцев запрещенным снивом. И тут же --
призыв  не  смотреть  стихийные,  неуправляемые  сны;  это,  мол,
разбазаривание нервной энергии. Какая забота о гражданах! Заказал
себе сниво из Столетней войны: проснулся -- все тело в сняках.

     3.X.2039. По-прежнему  веду   одинокую    жизнь.    Сегодня,
просматривая ежеквартальник "Родная бустория" (я  только  что  на
него  подписался),  с  изумлением  наткнулся  на  имя  профессора
Троттельрайнера. Опять  пробудились  мои  наихудшие  опасения.  А
вдруг все, что я вижу и чувствую, -- непрерывная цепь фантомов  и
миражей?  В  принципе  это  возможно.  Разве  "Психоматикс"    не
расхваливает слоистые пилюли (стратилки), вызывающие многослойные
видения? Кого-то, к примеру, увлек сюжет "Наполеон под  Маренго";
сражение выиграно, но к яви жаль возвращаться,  и  здесь  же,  на
поле битвы,  маршал  Ней  или  кто  там  еще  из  старой  гвардии
преподносит ему на серебряном блюде другую пилюлю --  иллюзорную,
конечно, но это не важно, --  главное,  она  открывает  ворота  в
очередную галлюцинацию ad libitum. [На  выбор  (лат.).]  Гордиевы
узлы я привык разрубать сам; поэтому, проглотив телефонную книгу,
чтоб узнать номер, я позвонил Троттельрайнеру. Это он! Встретимся
за ужином.

     З.Х.2039. Три  часа  ночи.  Пишу  смертельно   усталый,    с
поседевшей душой. Профессор  опаздывал,  пришлось  его  ждать.  В
ресторан он пришел пешком. Я узнал его  издали,  хотя  теперь  он
гораздо моложе, чем в прошлом веке, и  к  тому  же  не  носит  ни
зонта, ни очков. Увидев меня, он, похоже, растрогался.
     -- Вы, я вижу, не на машине? -- спросил я. -- Что, автобрык?
(Самовзбрыкивание автомобиля, это случается.)
     -- Нет, -- ответил  профессор.  --  Я  уж  лучше  per  pedes
apostolorum... ["Апостольскими стопами", то есть пешком  (лат.).]
-- Но как-то странно усмехнулся при этом.
     Когда кельпьютеры  отошли,  я  стал  расспрашивать,  чем  он
занимается, -- и сразу проговорился о  своих  подозрениях  насчет
галлюцинаций.
     -- Да   что  вы,  Тихий,  ей-богу!  Какие  галлюцинации?  --
возмутился профессор. -- Так и я мог бы подозревать, что  вы  мне
мерещитесь. Вас заморозили? Меня тоже. Вас  разморозили?  И  меня
разморозили.  Меня  еще,  правда,  омолодили,    ну,    реювенил,
десенилизин, вам это ни к чему, а я,  если  бы  не  основательное
омоложение, не мог бы работать бусториком.
     -- Футурологом?
     -- Теперь это слово означает нечто иное.  Футуролог  готовит
будильники,  то  есть  прогнозы,  а  я  занимаюсь  теорией.  Дело
совершенно новое, в нашу с вами эпоху неизвестное.  Что-то  вроде
языкового предсказания будущего -- лингвистическая прогностика!
     -- Не слышал. И в чем же она состоит?
     Я спрашивал больше из вежливости, но он  этого  не  заметил.
Кельпьютеры принесли нам заказ. К супу подали шабли  урожая  1997
года. Хорошая марка, я ее потому и выбрал, что очень люблю.
     -- Лингвистическая футурология изучает грядущее,  исходя  из
трансформационных возможностей языка, -- объяснил Троттельрайнер.
     -- Не понимаю.
     -- Человек  в  состоянии  овладеть  только  тем,  что  может
понять, а понять он может только то,  что  выражено  словами.  Не
выраженное  словами  ему  недоступно.  Исследуя  этапы    будущей
эволюции языка, мы узнаем, какие открытия, перевороты,  изменения
нравов язык сможет когда-нибудь отразить.
     -- Очень странно. А на практике как это выглядит?
     -- Исследования   ведутся  при    помощи    самых    больших
компьютеров: человек не может перепробовать все  варианты.  Дело,
главным    образом,    в     вариативности        языка        --
синтагматически-парадигматической, но квантованной...
     -- Профессор!
     -- Извините. Шабли, скажу я вам, превосходное.  Легче  всего
это понять на примерах. Дайте, пожалуйста, какое-нибудь слово.
     -- Я.
     -- Как? "Я"? Гм-м... Я. Хорошо.  Мне  придется  в  некотором
роде заменять собою компьютер, так что я упрощу процедуру.  Итак:
Я -- явь. Ты -- тывь. Мы -- мывь. Видите?
     -- Ничего я не вижу.
     -- Ну, как же? Речь идет о слиянии яви с тывью,  то  есть  о
парном сознании,  это  во-первых.  Во-вторых,  мывь.  Чрезвычайно
любопытно. Это ведь множественное сознание. Ну,  к  примеру,  при
сильном расщеплении личности. А теперь еще какое-нибудь слово.
     -- Нога.
     -- Прекрасно. Что мы извлечем из ноги? Ногатор.  Ноголь  или
гоголь-ноголь. Ногер, ногиня,  ноглеть  и  ножиться.  Разножение.
Изноженный. Но-о-гом! Ногола! Ногнем? Ногист. Вот видите, кое-что
получилось. Ногист. Ногистика.
     -- Но что это значит? Ведь эти слова не имеют смысла?
     -- Пока не имеют, но будут иметь.  То  есть  могут  получить
смысл, если ногистика и ногизм привьются. Слово "робот" ничего не
значило в XV веке,  а  будь  у  них  языковая  футурология,  они,
глядишь, и додумались бы до автоматов.
     -- Так что такое ногист?
     -- Видите ли, как раз тут я могу ответить наверняка, но лишь
потому, что речь идет не о будущем,  а  о  настоящем.  Ногизм  --
новейшая концепция, новое направление автоэволюции человека,  так
называемого homo sapiens monopedes.
     -- Одноногого?
     -- Вот именно. Потому что ходьба становится анахронизмом,  а
свободного места все меньше и меньше.
     -- Но это же чепуха!
     -- Согласен.  Однако  такие  знаменитости,  как    профессор
Хацелькляцер и Фешбин, -- ногисты. Вы не знали об этом, предлагая
мне слово "нога", не так ли?
     -- Нет. А что значат другие ваши словечки?
     -- Вот это пока неизвестно. Если ногизм победит, появятся  и
такие объекты, как ноголь,  ногиня  и  прочее.  Ведь  я,  дорогой
коллега, не  занимаюсь  пророчествами,  я  изучаю  возможности  в
чистом виде. Дайте-ка еще слово.
     -- Интерферент.
     -- Отлично.  Интер  и  феро,  fero,  ferre,  tuli,    latum.
[Различные формы латинского глагола "fero" -- "нести".] Раз слово
заимствовано из латыни, в латыни и следует искать варианты. Flos,
floris. Интерфлорентка. Пожалуйста  --  это  девушка,  у  которой
ребенок от интерферента, отнявшего у нее венок.
     -- Венок-то откуда взялся?
     -- Flos, floris -- цветок. Лишение девичества -- дефлорация.
Наверное,  будут  говорить  "ревиденец"  --  ревизионно   зачатый
младенец. Уверяю вас,  мы  уже  собрали  интереснейший  материал.
Взять  хотя  бы  проституанту  --  от  конституанты,  --  да  тут
открывается целый мир будущей нравственности!
     -- Вы,   я  вижу,  энтузиаст  этой  новой  науки.  А  может,
попробуем еще одно слово? Мусор.
     -- Почему   бы  и  нет?  Ничего,  что  вы  такой    скептик.
Пожалуйста. Итак...  мусор.  Гм-м...  Намусорить.  Астрономически
много мусора  --  космусор.  Мусороздание.  Мусороздание!  Весьма
любопытно.  Вы  превосходно  выбираете  слова,  господин   Тихий!
Подумать только, мусороздание!
     -- А что тут такого? Это же ничего не значит.
     -- Во-первых, теперь говорят: не фармачит.  "Не  значит"  --
анахронизм. Вы, я заметил, избегаете новых слов. Нехорошо! Мы еще
потолкуем об этом.  А  во-вторых:  мусороздание  пока  ничего  не
значит, но можно догадываться о его будущем смысле! Речь,  знаете
ли, идет ни больше ни меньше, как о новой космологической теории.
Да, да! О том, что звезды -- искусственного происхождения!
     -- А это откуда следует?
     -- Из слова "мусороздание". Оно означает, точнее, заставляет
предположить  такую  картину:  за  миллиарды    лет    мироздание
заполнилось мусором --  отходами  жизнедеятельности  цивилизаций.
Девать его было некуда, а он мешал астрономическим наблюдениям  и
космическим  путешествиям;  так  что  пришлось  развести  костры,
большие и очень жаркие, чтобы весь этот мусор сжигать, понимаете?
Они обладают, конечно, изрядной массой и поэтому сами притягивают
космусор; постепенно пустота очищается, и вот мы имеем звезды, те
самые космические костры, и темные туманности -- еще не  убранный
хлам.
     -- Вы   это  что,  серьезно?  Серьезно   допускаете    такую
возможность? Вселенная как всесожжение мусора?
     -- Дело не  в  том.  Тихий,  допускаю  я  или  нет.  Просто,
благодаря лингвистической футурологии, мы создали  новый  вариант
космогонии для  будущих  поколений!  Неизвестно,  примет  ли  его
кто-нибудь  всерьез;  несомненно  одно:  такую  гипотезу    можно
словесно выразить! Обратите внимание: если бы  в  двадцатом  веке
существовала языковая экстраполяция, можно  было  бы  предсказать
бумбы -- вы их, я думаю, помните! -- образовав это слово от бомб.
Возможности  языка,  господин  Тихий,   колоссальны,    хотя    и
небезграничны. Например, "утопиться": представив, что  это  слово
восходит  к  "утопии",   вы    поймете,    почему    так    много
футурологов-пессимистов!
     Наконец речь зашла о том, что гораздо больше меня  занимало.
Я рассказал ему о своих опасениях  и  своем  отвращении  к  новой
цивилизации. Он возмутился, но слушал  внимательно  и  --  добрая
душа! --  посочувствовал  мне.  Он  даже  потянулся  к  жилетному
карманчику за сострадалолом,  но  остановился,  вспомнив  о  моей
неприязни к психимикатам. Однако, когда  я  договорил,  лицо  его
приняло строгое выражение.
     -- Плохи ваши дела. Тихий. Ваши жалобы не  затрагивают  сути
вещей. Она вам попросту неизвестна. Вы даже  не  догадываетесь  о
самом главном. По сравнению с этим "Прокрустикс" и вся  остальная
псивилизация -- мелочь!
     Я не верил своим ушам.
     -- Но... но... -- заикался я.  --  Что  вы  такое  говорите,
профессор? Что может быть еще хуже?
     Он наклонился ко мне через столик:
     -- Тихий, я открою вам профессиональную тайну. О том, на что
вы сейчас жаловались, знает каждый ребенок. Развитие и  не  могло
пойти по другому пути с  тех  пор,  как  на  смену  наркотикам  и
прагаллюциногенам  пришли  так  называемые  психолокализаторы   с
высокой  избирательностью  воздействия.  Но  настоящий  переворот
совершился лишь четверть века назад, когда удалось  синтезировать
масконы, или  пуантогены,  --  то  есть  точечные  галлюциногены.
Наркотики не изолируют от мира, а только изменяют его восприятие.
Галлюциногены заслоняют собою весь мир, в этом вы убедились сами.
Масконы же мир подделывают!
     -- Масконы... масконы... -- повторил я за ним.  --  Знакомое
слово.  А-а,  концентрации  массы  под  лунной  корой,  глубинные
скопления минералов? Но что у них общего?..
     -- Ничего. Теперь это слово значит -- то  есть  фармачит  --
нечто совершенно иное. Оно образовано от "маски".  Введя  в  мозг
масконы определенного рода, можно заслонить любой реальный объект
иллюзорным -- так искусно, что замаскированное  лицо  не  узнает,
какие из окружающих предметов реальны,  а  какие  --  всего  лишь
фантом. Если бы вы хоть на миг увидели мир, в котором  живете  на
самом деле -- а не этот, припудренный и  нарумяненный  масконами,
-- вы бы слетели со стула!
     -- Погодите. Какой еще мир? И где он? Где его можно увидеть?
     -- Где угодно -- хоть здесь! -- выдохнул он мне в самое ухо,
озираясь по сторонам. Он придвинулся ближе и, протягивая мне  под
столом стеклянный флакончик  с  притертой  пробкой,  доверительно
прошептал:  --  Это  очухан,  из  группы  отрезвинов,  сильнейшее
противопсихимическое   средство,    нитропакостная    производная
омерзина. Даже иметь его при себе, не  говоря  уж  о  прочем,  --
тягчайшее преступление! Откройте флакон  под  столом  и  вдохните
носом,  один  только  раз,  не  больше,  как  аммиак.  Ну,    как
нюхательные соли. Но потом... Ради всего святого! Помните: нельзя
терять голову!
     Трясущимися руками я отвернул пробку и едва  вдохнул  резкий
миндальный запах, как профессор  отнял  у  меня  флакон.  Крупные
слезы выступили на глазах:  я  смахнул  их  кончиками  пальцев  и
остолбенел. Великолепный, покрытый паласами  зал,  со  множеством
пальм,  со  столами,  заставленными  хрусталем,  с   майоликовыми
стенами и скрытым от  глаз  оркестром,  под  музыку  которого  мы
смаковали жаркое, -- исчез. Мы сидели в  бетонированном  бункере,
за  грубым  деревянным  столом,  под  ногами  лежала  потрепанная
соломенная  циновка.  Музыка   звучала    по-прежнему    --    из
репродуктора,  который  висел  на  ржавой    проволоке.    Вместо
сверкающих хрусталем люстр  --  голые,  запыленные  лампочки.  Но
самое  ужасное  превращение  произошло  на  столе.    Белоснежная
скатерть  исчезла;  серебряное  блюдо  с  запеченной  в   гренках
куропаткой обернулось дешевой тарелкой с серо-коричневым месивом,
прилипавшим к алюминиевой вилке, -- потому что старинное  серебро
столовых приборов тоже погасло. В оцепенении  смотрел  я  на  эту
гадость,  которую  только  что  с    удовольствием    разделывал,
наслаждаясь  хрустом  подрумяненной  корочки,  который,  как    в
контрапункте, прерывался более низким похрустыванием  разрезаемой
гренки -- сверху отлично подсушенной, снизу  пропитанной  соусом.
Ветви  пальмы,  стоявшей  неподалеку,  оказались  тесемками    от
кальсон: какой-то субъект сидел в компании трех  приятелей  прямо
над нами -- не на антресоли, а скорее  на  полке,  настолько  она
была узка. Давка здесь царила невероятная! Я боялся, что глаза  у
меня вылезут из орбит, но  ужасающее  видение  дрогнуло  и  стало
опять  расплываться,  словно  по  волшебству.  Тесемки  над  моей
головой зазеленели и снова покрылись  листьями,  помойное  ведро,
смердящее за  версту,  превратилось  в  резную  цветочную  кадку,
грязный  стол  заискрился  белоснежной   скатертью.    Засверкали
хрустальные рюмки, серое месиво вернуло себе  утонченные  оттенки
жаркого; где положено, выросли у него ножки и крылышки; старинным
серебром заблестел алюминий, фраки  официантов  снова  замелькали
вокруг. Я посмотрел под  ноги  --  солома  обернулась  персидским
ковром, и я, опять  окруженный  роскошью,  уставился  на  румян