ся.
     -- Среднего   класса  машина  стоит   теперь    каких-нибудь
четыреста пятьдесят долларов, -- сказал  Троттельрайнер,  --  но,
учитывая ее  себестоимость  (около  одной  восьмой  цента),  это,
пожалуй,  дороговато.  Людей,  которые  производят  хоть   что-то
реальное, все меньше и меньше. Композитор, получив гонорар,  дает
взятку заказчику, а публике, пришедшей в филармонию на  премьеру,
подсовывают под нос концертозольный мелотропин.
     -- Это, конечно, безнравственно, -- заметил я, -- но так  ли
уж вредно для общества?
     -- Пока еще -- нет. Впрочем, смотря как оценивать. Благодаря
трансмутину вы можете иметь роман с козой и быть в убеждении, что
перед  вами  Венера  Милосская;  научные  доклады  и    совещания
вытесняются  конгрессинами  и  деконгрессинами.  Но  есть   некий
жизненный минимум, которого иллюзией не  заменишь.  Нужно  где-то
взаправду жить, чемто дышать и питаться, а реализ пожирает  сферы
реальной жизни одну за другой. Вдобавок угрожающе  быстро  растет
число побочных явлений, а это  вынуждает  применять  дегаллюцины,
неосупермасконы, фиксаторы -- с сомнительным результатом.
     -- Что это такое?
     -- Дегаллюцины -- новые психимикаты, после которых  кажется,
что ничего не кажется.  Сначала  ими  лечили  душевнобольных,  но
теперь и здоровые люди все чаще начинают сомневаться в реальности
окружающего. Амнестан  бессилен  против  фантофантомов,  то  есть
фантомов  второго  порядка.  Понимаете?  Ну,   если    кто-нибудь
воображает себе,  что  воображает  себе,  будто  ничего  себе  не
воображает  --  или  наоборот.  Этим  в  основном  и   занимается
современная психиатрия  --  ее  называют  еще  многоярусной,  или
n-этажной. Но хуже всего  неомасконы.  Видите  ли,  под  влиянием
чрезмерных доз психимикатов организм дает сбой. Выпадают  волосы,
роговеют уши, а то вдруг хвост исчезает...
     -- Вы хотели сказать -- вырастает.
     -- Да нет, исчезает -- хвост есть у всех лет  уже  тридцать.
Побочное  следствие  орфографина.  Мгновенное  обучение   грамоте
дается не даром.
     -- Не может быть -- я бываю на пляже, ни у кого нет хвоста!
     -- Вы ребенок, ей-богу.  Хвосты  маскируются  антихвостидом,
из-за которого в свою очередь чернеют ногти и портятся зубы.
     -- И это опять-таки маскируется?
     -- Ну конечно! Масконы вводятся миллиграммами,  но  в  общей
сложности на человека приходится около ста девяноста  килограммов
в год; оно и понятно -- нужно имитировать домашнюю утварь, еду  и
напитки,  вежливость  ребятишек,  предупредительность   служащих,
научные  открытия,  полотна  Рембрандта,    перочинные    ножики,
заморские путешествия, космические полеты и еще миллион  подобных
вещей. Если бы не врачебная  тайна,  стало  бы  известно,  что  в
Нью-Йорке у каждого  второго  --  плоскостопие,  пятнистая  кожа,
зеленоватая шерсть на спине, на ушах колючки, эмфизема  легких  и
расширение  сердца  от  безустанного  галопирования.   Все    это
приходится маскировать -- вот почему нужны неосупермасконы.
     -- Какой ужас! И ничего нельзя сделать?
     -- Наш   конгресс  как  раз  должен  обсуждать  альтернативы
бустории.  В  кругах  экспертов  только  и  разговору    что    о
необходимости коренных  перемен.  Представлено  уже  восемнадцать
проектов.
     -- Спасения?
     -- Если хотите -- спасения. Присядьте вот здесь, пожалуйста,
и пролижите эти материалы. Но я попрошу вас об  одном  одолжении.
Дело весьма деликатное.
     -- Буду рад вам помочь.
     -- Я на это рассчитываю. Видите ли, я получил  от  знакомого
химика пробные дозы двух только что  синтезированных  веществ  из
группы очуханов, то  есть  отрезвинов.  Он  прислал  их  утренней
почтой и пишет, -- Троттельрайнер взял письмо со  стола,  --  что
мой очухан -- вы его пробовали -- не настоящий. Вот,  послушайте:
"Федеральное управление  псипреции  (психопреформации)  старается
отвлечь внимание действиддев от целого ряда кризисных явлений и с
этой целью умышленно поставляет им  фальшивые  противоиллюзионные
средства, содержащие неомасконы".
     -- Я что-то не понимаю. Ведь я сам испытал  действие  вашего
препарата. И что такое действидец?
     -- Это  звание,  и  очень  высокое;  я  тоже  его  удостоен.
Действидение означает право и возможность пользоваться  очуханами
-- чтобы знать, как все выглядит на  самом  деле.  Кто-то  должен
быть в курсе, не так ли?
     -- Пожалуй.
     -- А что касается того препарата, он, по мнению моего друга,
устраняет влияние масконов старого образца,  но  против  новейших
бессилен. В таком случае вот это, -- профессор поднял  флакончик,
-- не отрезвив, а лжеотрезвин, закамуфлированный маскон,  короче,
волк в овечьей шкуре!
     -- Но зачем? Если нужно, чтобы кто-нибудь знал...
     -- "Нужно" вообще говоря, с точки зрения общества  в  целом,
но не с точки зрения интересов различных политиков, корпораций  и
даже федеральных агентств. Если дела обстоят  хуже,  чем  кажется
нам, действидцам, они предпочитают, чтобы мы не  поднимали  шума;
вот для чего они подделали отрезвин.  Так  некогда  устраивали  в
мебели ложные тайники -- чтобы отвлечь  грабителя  от  настоящих,
запрятанных куда как искуснее!
     -- Ага, теперь понимаю. Чего же вы от меня хотите?
     -- Чтобы вы, когда будете знакомиться с  этими  материалами,
вдохнули сначала из одной ампулы, а потом из другой. Мне,  честно
говоря, боязно.
     -- Только-то? С удовольствием.
     Я взял у профессора обе ампулы, уселся в кресло и начал один
за другим усваивать присланные на конгресс бусторические доклады.
Первый из них предусматривал оздоровление общественных  отношений
путем введения в атмосферу тысячи тонн  инверсина  --  препарата,
который инвертирует все ощущения на  180  градусов.  После  этого
комфорт, чистота, сытость, красивые вещи станут всем  ненавистны,
а давка, бедность, убожество  и  уродство  --  пределом  желаний.
Затем действие  масконов  и  неомасконов  полностью  устраняется.
Только  теперь,  столкнувшись  с  укрытой  доселе    реальностью,
общество обретет  полноту  счастья,  увидев  воочию  все,  о  чем
мечтало. Может быть, поначалу даже придется  запустить  хужетроны
-- для снижения уровня жизни.  Однако  инверсии  инвертирует  все
эмоции,  не  исключая  эротических,  что   грозит    человечеству
вымиранием. Поэтому его действие раз в году  будет  временно,  на
одни сутки, приостанавливаться с помощью контрпрепарата.  В  этот
день, несомненно, резко подскочит число самоубийств, что, однако,
будет  возмещено  с  лихвой  через  девять  месяцев  --  за  счет
естественного прироста.
     Этот план не привел  меня  в  восхищение.  Единственным  его
достоинством было то,  что  автор  проекта,  будучи  действидцем,
окажется под постоянным воздействием  контрпрепарата,  а  значит,
всеобщая нищета, уродство, грязь и монотонность  жизни  наверняка
не доставят ему  особой  радости.  Второй  проект  предусматривал
растворение в речных и морских водах 10 000  тонн  ретротемпорина
-- реверсора субъективного течения  времени.  После  этого  жизнь
потекла бы вспять: люди будут  приходить  на  свет  стариками,  а
покидать его новорожденными. Тем самым, подчеркивалось в докладе,
устраняется главный изъян человеческой природы -- обреченность на
старение и смерть. С годами каждый старец все больше молодел  бы,
набирался сил и здоровья; уйдя с работы, по  причине  впадения  в
детство, он жил бы в волшебной  стране  младенчества.  Гуманность
этого  плана  естественным  образом   вытекала    из    присущего
младенческим летам неведения о бренности  жизни.  Правда,  вспять
направлялось лишь субъективное течение времени, так что в детские
сады, ясли и родильные клиники  надлежало  посылать  стариков;  в
проекте не говорилось определенно  об  их  дальнейшей  судьбе,  а
только  упоминалось  о  возможности  терапии  в  "государственном
эвтаназиуме". После этого  предыдущий  проект  показался  мне  не
столь уж плохим.
     Третий  проект,  рассчитанный  на  долгие  годы,  был   куда
радикальней. Он предусматривал эктогенезис, деташизм  и  всеобщую
гомикрию. От  человека  оставался  один  только  мозг  в  изящной
упаковке  из  дюропласта,  что-то  вроде  глобуса,    снабженного
клеммами,  вилками  и  розетками.  Обмен  веществ  предполагалось
перевести на ядерный уровень,  а  принятие  пищи,  физиологически
совершенно излишнее, свелось бы к чистой иллюзии, соответствующим
образом программируемой. Головоглобус можно  будет  подключать  к
любым конечностям, аппаратам, машинам, транспортным  средствам  и
т.д. Такая деташизация  проходила  бы  в  два  этапа.  На  первом
проводится план частичного деташизма: ненужные органы оставляются
дома; скажем, собираясь в театр, вы снимаете  и  вешаете  в  шкаф
подсистемы  копуляции  и  дефекации.  В  следующей    десятилетке
намечалось путем гомикрии устранить всеобщую давку  --  печальное
следствие  перенаселения.  Кабельные  и    беспроводные    каналы
межмозговой связи сделали бы излишними поездки и командировки  на
конференции и совещания и вообще какое-либо передвижение, ибо все
без исключения граждане  имели  бы  связь  с  датчиками  по  всей
ойкумене,  вплоть  до  самых  отдаленных  планет.  Промышленность
завалит рынок манипуляторами, педикуляторами, гастропуляторами, а
также головороллерами (чем-то  вроде  рельсов  домашней  железной
дороги, по которым головы смогут катиться сами, ради забавы).
     Я прервал чтение -- вернее, лизание -- рефератов и  заметил,
что  их  авторы,  должно  быть,  свихнулись.  Суждение    слишком
поспешное, сухо возразил Троттельрайнер. Каша заварена  --  нужно
ее  расхлебывать.  С  точки  зрения  здравого   смысла    историю
человечества не понять. Разве  Кант,  Аверроэс,  Сократ,  Ньютон,
Вольтер  поверили  бы,  что  в  двадцатом  веке  бичом   городов,
отравителем  легких,  свирепым  убийцей,  объектом  обожествления
станет жестянка на четырех колесах, а люди предпочтут погибать  в
ней, каждую пятницу устремляясь лавиной  за  город,  вместо  того
чтобы спокойно сидеть дома?  Я  спросил,  какой  из  проектов  он
собирается поддержать.
     -- Пока не знаю, -- ответил  профессор.  --  Труднее  всего,
по-моему, решить проблему тайнят -- подпольно рожденных детей.  А
кроме того, я побаиваюсь химинтриганства.
     -- То есть?
     -- Может   пройти  проект,  который  получит  кредобилиновую
поддержку.
     -- Думаете, вас обработают психимикатами?
     -- Почему бы и нет? Чего проще -- взять и распылить аэрозоль
через кондиционер конференц-зала.
     -- Что   бы  вы  ни  решили,  общество  может  с  этим    не
согласиться. Люди не все принимают безропотно.
     -- Дорогой   мой,  культура  уже  полвека  не    развивается
стихийно. В двадцатом веке какой-нибудь там Диор диктовал моду  в
одежде, а теперь все области жизни развиваются под диктовку. Если
конгресс проголосует  за  деташизм,  через  несколько  лет  будет
неприлично  иметь  мягкое,  волосатое,  потливое    тело.    Тело
приходится мыть, умащивать и прочее, и все-таки  оно  выходит  из
строя, тогда как при деташизме  можно  подключать  к  себе  любые
инженерные чудеса. Какая  женщина  не  захочет  иметь  серебряные
фонарики  вместо  глаз,  телескопически   выдвигающиеся    груди,
крылышки, словно у ангела, светоносные икры  и  пятки,  мелодично
звенящие на каждом шагу?
     -- Тогда знаете что? -- сказал я. -- Бежим! Запасемся  едой,
кислородом и уйдем в Скалистые горы.  Каналы  "Хилтона"  помните?
Разве плохо там было?
     -- Вы это серьезно? --  как  бы  заколебавшись,  переспросил
профессор.
     Я -- видит Бог, машинально! -- поднес к носу ампулу, которую
все еще держал в руке. Я просто забыл о ней.  От  резкого  запаха
слезы выступили на глазах. Я начал чихать, а когда  открыл  глаза
снова, комната совершенно преобразилась. Профессор еще говорил, я
слышал его, но, ошеломленный  увиденным,  ни  слова  не  понимал.
Стены  почернели  от  грязи;  небо,  перед  тем  голубое,   стало
иссиня-бурым, оконные стекла были  по  большей  части  выбиты,  а
уцелевшие  покрывал  толстый  слой  копоти,  исчерченный   серыми
дождевыми полосками.
     Не знаю почему, но особенно меня поразило то, что элегантная
папка,  в  которой  профессор   принес    материалы    конгресса,
превратилась в заплесневелый мешок. Я  застыл,  опасаясь  поднять
глаза на хозяина. Заглянул под письменный  стол.  Вместо  брюк  в
полоску  и  профессорских  штиблет  там  торчали  два  скрещенных
протеза. Между проволочными сухожилиями застрял щебень и  уличный
мусор. Стальной стержень пятки сверкал, отполированный ходьбой. Я
застонал.
     -- Что, голова болит? Может, таблеточку? -- дошел  до  моего
сознания сочувственный голос. Я  превозмог  себя  и  взглянул  на
профессора.
     Не много осталось у  него  от  лица.  На  щеках,  изъеденных
язвами,  --  обрывки  ветхого,  гнилого  бинта.  Разумеется,   он
по-прежнему был в очках -- одно стеклышко треснуло.  На  шее,  из
отверстия,  оставшегося  после  трахеотомии,   торчал    небрежно
воткнутый вокодер, он сотрясался  в  такт  голосу.  Пиджак  висел
старой  тряпкой  на  стеллаже,   заменявшем    грудную    клетку;
помутневшая пластмассовая пластинка закрывала отверстие  в  левой
его части -- там колотился серофиолетовый комочек сердца в рубцах
и швах. Левой руки я не видел, правая -- в ней он держал карандаш
--  оказалась  латунным  протезом,  позеленевшим  от  времени.  К
лацкану пиджака был наспех приметан  клочок  полотна  с  надписью
красной тушью: "Мерзляк 119 859/21 транспл. -- 5 брак.". Глаза  у
меня полезли на лоб, а профессор -- он вбирал в  себя  мой  ужас,
как зеркало, -- осекся на полуслове.
     -- Что?.. Неужели я так изменился? А? -- произнес он хрипло.
     Не помню, как я вскочил, но уже рвал на себя дверную ручку.
     -- Тихий! Что вы? Куда же вы, Тихий!  Тихий!!!  --  отчаянно
кричал он, с трудом поднимаясь из-за стола. Дверь поддалась, и  в
этот  момент  раздался  страшный  грохот  --  профессор,  потеряв
равновесие от резких движений,  рухнул  и  начал  распадаться  на
части, хрустя, как костями, проволочными  сочленениями.  Этого  я
никогда  не  забуду:  душераздирающий  визг,   ножные    протезы,
скребущие острыми  пятками  по  паркету,  серый  мешочек  сердца,
колотящийся за исцарапанной пластмассой. Я несся по коридору, как
будто за мной гнались фурии.
     Кругом было полно людей -- начиналось время ленча. Из контор
выходили служащие; оживленно беседуя, они направлялись к  лифтам.
Я втиснулся в толпу у открытых дверей  лифта,  но  его  очень  уж
долго не было; заглянув в шахту, я понял, почему все тут страдают
одышкой. Конец оборванного неизвестно  когда  каната  болтался  в
воздухе,  а  пассажиры   с    обезьяньей    ловкостью,    видимо,
приобретаемой годами, карабкались по сетке ограждения на  плоскую
крышу, где размещалось кафе, --  карабкались  как  ни  в  чем  не
бывало, спокойно беседуя, хотя их лица  заливал  пот.  Я  подался
назад  и  побежал  вниз  по  ступенькам,  огибавшим  шахту  с  ее
терпеливыми восходителями. Толпы служащих  попрежнему  валили  из
всех дверей. Здесь были  чуть  ли  не  сплошь  одни  конторы.  За
выступом стены светлело открытое настежь  окно;  остановившись  и
сделав вид, будто привожу в порядок одежду, я посмотрел вниз. Мне
показалось сначала, что на заполненных тротуарах  нет  ни  одного
живого существа, -- но я просто не  узнал  прохожих.  Их  прежний
праздничный вид бесследно исчез. Они шли поодиночке и  парами,  в
жалких  обносках,  нередко  в  бандажах,  перевязанные  бумажными
бинтами,  в  одних  рубашках;  действительно,  они  были  покрыты
пятнами и заросли щетиной,  особенно  на  спине.  Некоторых,  как
видно, выпустили из больницы по каким-то срочным делам;  безногие
катились на досочках-самокатах посреди городского шума и  гомона;
я видел  уши  дам  в  слоновьих  складках,  ороговевшую  кожу  их
кавалеров, старые газеты, пучки соломы, мешки,  которые  прохожие
носили  на  себе  с  шиком  и  грацией;  а  те,  что  покрепче  и
поздоровее, во весь опор мчались по мостовой,  время  от  времени
нажимая на несуществующий акселератор. В толпе преобладали роботы
-- с распылителями, дозиметрами и опрыскивателями.  Они  следили,
чтобы каждый прохожий получил свою порцию аэрозольной пыльцы,  но
этим не ограничивались. За влюбленной парой, шедшей под руку  (ее
спина была в роговой чешуе, его  --  в  пятнистой  сыпи),  тяжело
шагал робот-цифрак с распылителем, методично постукивая  воронкой
по их головам, а те -- ничего, хотя зубы у них лязгали на  каждом
шагу. Нарочно  он  или  как?  Но  размышлять  уже  не  было  сил.
Вцепившись намертво в подоконник, смотрел  я  на  улицу,  на  это
кипение призрачной жизни -- единственный зрячий свидетель.  Но  в
самом ли деле единственный? Жестокость этого зрелища наводила  на
мысль об ином наблюдателе: его режиссере, верховном распорядителе
блаженной агонии; тогда эти жанровые сцены получили бы  смысл  --
чудовищный, но всетаки  смысл.  Маленький  авточистильщик  обуви,
суетясь у ботинок какой-то старушки, то и дело  подсекал  ее  под
колени; старушка грохалась о тротуар, поднималась и  шла  дальше,
он валил ее снова, и так они скрылись из виду, он --  механически
упрямый, она -- энергичная  и  уверенная  в  себе.  Часто  роботы
заглядывали прямо в зубы прохожим -- должно  быть,  для  проверки
результатов опрыскивания, но выглядело это ужасно. На каждом углу
торчали безроботники и роботрясы, откуда-то сбоку,  из  фабричных
ворот, после смены высыпали на улицу роботяги, кретинги, праробы,
микроботы. По  мостовой  тащился  огромный  компостер,  унося  на
острие своего лемеха что попадется; вместе с трупьем он швырнул в
мусорный бак старушку; я прикусил пальцы, забыв, что держу в  них
вторую, еще нетронутую ампулу -- и сжег  себе  горло  огнем.  Все
вокруг задрожало, заволоклось светлой пеленой -- бельмом, которое
постепенно снимала с моих глаз невидимая рука. Окаменев,  смотрел
я на совершающуюся перемену, в ужасном спазме  предчувствия,  что
теперь реальность сбросит с себя еще одну оболочку; как видно, ее
маскировка началась так давно, что более сильное  средство  могло
лишь сдернуть больше покровов, дойти до более глубоких слоев -- и
только. В окне посветлело, побелело. Снег  покрывал  тротуары  --
обледенелый,  утоптанный  сотнями  ног;  зимним   стал    колорит
городского пейзажа; витрины магазинов исчезли, вместо  стекол  --
подгнившие  приколоченные  крест-накрест  доски.  Между  стенами,
исполосованными подтеками  грязи,  царила  зима;  с  притолок,  с
лампочек бахромой свисали сосульки; в морозном воздухе стоял чад,
горький и синеватый, как небо наверху; в  грязные  сугробы  вдоль
стен вмерз свалявшийся мусор, кое-где чернели длинные тюки,  или,
скорее, кучи тряпья, бесконечный людской  поток  подталкивал  их,
сдвигал  в  сторону,  туда,  где  стояли  проржавевшие   мусорные
контейнеры, валялись консервные банки и смерзшиеся опилки;  снега
не было, но чувствовалось, что недавно он шел и пойдет  снова;  я
вдруг понял, кто исчез с улиц: роботы. Исчезли все до единого! Их
засыпанные  снегом  остовы  были  разбросаны  на  тротуарах    --
застывший железный хлам рядом с лохмотьями,  из  которых  торчали
пожелтевшие  кости.  Какой-то  оборванец  усаживался  в   сугроб,
устраиваясь, как в пуховой постели; лицо его выражало довольство,
словно он был у себя дома, в тепле и уюте; он вытянул ноги, рылся
босыми стопами в снегу -- так вот что значил тот странный  озноб,
та  прохлада,  которая  время  от  времени  приходила   откуда-то
издалека, даже если вы шли серединой улицы  в  солнечный  полдень
(он уже приготовился к долгому-долгому сну), так вот оно, значит,
что. Вокруг него  как  ни  в  чем  не  бывало  копошился  людской
муравейник, одни прохожие опыляли других, и по их поведению  было
легко догадаться, кто считает себя человеком, а кто  --  роботом.
Выходит, и роботы были обманом? И откуд