гим, и даже гораздо  больше.  Когда  на  улице
появились первые танки (их  прекрасно  было  видно  в  окно),  из
лифтов повалили перепуганные филуменисты и  бунтари;  растаптывая
эротические закуски, принесенные издателями и разбросанные теперь
по холлу, постояльцы разбегались кто куда. Ревя, как  обезумевший
буйвол,  и  сокрушая  прикладом  своей  папинтовки  всех  и  вся,
пробивался через толпу бородатый антипапист; он -- я видел своими
глазами -- выбежал из  отеля,  чтобы  немедля  открыть  огонь  по
пробегающим мимо  людям.  Похоже,  ему,  убежденному  экстремисту
крайнего толка, было все равно, в кого стрелять. Когда со  звоном
начали лопаться огромные окна, холл, оглашаемый криками  ужаса  и
любострастия, превратился в сущее пекло.  Я  попробовал  отыскать
знакомых  журналистов;  увидел,  что  они  бегут  к  выходу,    и
последовал их примеру -- в "Хилтоне" и в самом  деле  становилось
не очень уютно.
     Несколько репортеров, припав к земле за бетонным барьерчиком
автостоянки, усердно фотографировали происходящее,  впрочем,  без
особой надежды на успех: как всегда в  таких  случаях,  в  первую
очередь были подожжены машины  с  заграничными  номерами,  и  над
паркингом вздымались языки пламени и клубы дыма.  Мовен  из  АФП,
оказавшийся рядом со мной, потирал руки от удовольствия --  он-то
взял машину в прокатной конторе Херца и только посмеивался, глядя
на свой полыхающий "додж". Большинство репортеров-американцев  не
разделяло его веселья. Какие-то люди -- по  большей  части  бедно
одетые старички -- пытались сбить  огонь  с  пылающих  автомашин;
воду они носили ковшиками из фонтана неподалеку. Уже  здесь  было
над чем призадуматься. Вдали, в конце Авенида дель  Сальвасьон  и
дель Ресурексьон, поблескивали на солнце  полицейские  каски,  но
площадь перед отелем и окружавшие ее парки  с  высокими  пальмами
были безлюдны. Старички надтреснутыми голосами подбадривали  друг
друга,  хотя  их  слабые  ноги  подкашивались;  такой   энтузиазм
показался  мне  просто  невероятным;  но  тут  я    вспомнил    о
происшествии у  себя  в  номере  и  немедленно  поделился  своими
предположениями с Мовеном. Стрекотание пулеметов, басовые аккорды
взрывов  затрудняли  беседу;  подвижное  лицо  француза  выражало
полное недоумение, затем его глаза заблестели. "А-а!  --  зарычал
он, перекрывая уличный грохот. -- Вода! Из-под крана?  Боже  мой,
впервые в истории... тайная химиократия!" С этими словами он, как
ошпаренный, помчался к отелю -- разумеется, чтобы занять место  у
телефона; как ни странно, связь еще действовала.
     Я остался  стоять  у  подъезда;  ко  мне  подошел  профессор
Троттельрайнер  из  делегации  швейцарских  футурологов,  и   тут
произошло то, чего,  собственно,  давно  уже  следовало  ожидать.
Появились вооруженные полицейские --  строем,  в  противогазах  и
черных касках, с черными  нагрудными  щитами;  они  оцепили  весь
комплекс "Хилтона", чтобы преградить путь толпе, которая выходила
из парка, отделявшего отель от городского театра.  Отряд  особого
назначения  с  немалой  сноровкой  устанавливал  гранатометы;  их
первые залпы ударили по толпе. Взрывы были на  удивление  слабые,
зато сопровождались целыми  тучами  белесого  дыма.  Слезоточивый
газ, решил я; но толпа не бросилась врассыпную и  не  разразилась
яростным воплем -- ее определенно тянуло к этому дымному  облаку.
Крики  быстро  затихли,  сменившись  чем-то    вроде    хоральных
песнопений.  Журналисты,  метавшиеся  со  своими    камерами    и
магнитофонами между полицейским кордоном и  входом  в  отель,  не
могли взять в толк, что здесь, собственно,  происходит,  но  я-то
уже догадался: полиция, несомненно, применила оружие  химического
ублаготворения в форме аэрозолей. Но от Авенида  дель...  --  как
там ее? -- вышла вторая колонна, на которую эти гранаты почему-то
не  действовали,  а  может,  так  только  казалось;  как    потом
утверждали,  колонна  двигалась  дальше,  чтобы  побрататься    с
полицией, а не  разорвать  ее  на  куски,  но  кого,  скажите  на
милость, могли занимать подобные тонкости  в  обстановке  полного
хаоса? Гранатометчики  ответили  залпами,  следом  с  характерным
шипением и свистом  отозвались  водометы,  наконец,  застрекотали
пулеметные очереди, и воздух загудел от  пуль  и  снарядов.  Дело
приняло нешуточный оборот; я  прижался  к  земле  за  барьерчиком
автостоянки, словно за бруствером, и очутился между  Стэнтором  и
Хейнзом из "Вашингтон пост".
     В двух словах я обрисовал ситуацию, и они, отчитав  меня  за
то,  что  сенсационную  новость  первым  узнал   репортер    АФП,
наперегонки  поползли  к  "Хилтону",    но    вскоре    вернулись
разочарованные:  связи  не  было.  Стэнтор  все  же  прорвался  к
офицеру, руководившему  обороной  отеля,  и  узнал,  что  вот-вот
прилетят самолеты с бумбами, то есть с  Бомбами  Умиротворения  и
Благочиния. Нам приказано было очистить площадь,  а  полицейские,
все как один, натянули противогазы со специальными  адсорбентами.
Нам их тоже раздали.
     Троттельрайнер  --  волею  случая  он   оказался    еще    и
специалистом по психофармакологии -- предупредил, чтобы  я  ни  в
коем случае не пользовался противогазом. При большой концентрации
аэрозолей  противогаз  теряет  защитные   свойства:    происходит
"скачок" отравляющих веществ через адсорбент, и тогда в считанные
секунды  можно  наглотаться  0В  больше,  чем  без   противогаза;
надежную защиту обеспечивает лишь кислородный аппарат. Поэтому мы
отправились  в  регистратуру    отеля,    разыскали    последнего
оставшегося на посту портье  и  по  его  указаниям  добрались  до
пожарного пункта. Действительно,  здесь  было  полно  кислородных
аппаратов системы Дрегера,  с  замкнутым  циклом.  Обеспечив  тем
самым свою безопасность, мы вышли  на  улицу  --  как  раз  в  ту
минуту, когда пронзительный свист над нашими головами возвестил о
появлении первых  бумбардировщиков.  Как  известно,  "Хилтон"  по
ошибке подвергся  бумбардировке  в  первые  же  минуты  воздушной
атаки; последствия были катастрофическими. Бумбы, правда,  попали
лишь в дальнее крыло нижней части отеля,  где  на  больших  щитах
размещалась  выставка    Ассоциации    Издателей    Освобожденной
Литературы, так что  никто  из  постояльцев  не  пострадал;  зато
охранявшей нас  полиции  не  поздоровилось.  Через  минуту  после
налета приступы христианской любви в ее рядах  приняли  повальный
характер.  На  моих  глазах  полицейские,  сорвав  с  себя  маски
противогазов,  заливались  слезами  раскаяния.  Они  на   коленях
вымаливали  прощение  у  демонстрантов,  требовали,   чтобы    те
хорошенько их вздули,  и  всовывали  им  в  руки  свои  увесистые
дубинки;  а  после  второго  захода    бумбардировщиков,    когда
концентрация аэрозолей возросла, наперебой  бросались  ласкать  и
голубить каждого встречного. Восстановить ход событий, и то  лишь
частично, удалось лишь через несколько недель после трагедии. Еще
утром  власти  решили    подавить    в    зародыше    назревавший
государственный переворот и ввели в водонапорную башню около  700
килограммов двуодури благотворина и суперумилина  с  фелицитолом;
подача  воды  в  армейские    и    полицейские    казармы    была
предусмотрительно  перекрыта.  Но  все  пошло   насмарку    из-за
отсутствия толковых специалистов: не  был  предусмотрен  "скачок"
аэрозолей через фильтры, а также то, что разные социальные группы
потребляют вовсе не одинаковое количество питьевой воды.
     Духовное просветление полиции оказалось особенно неожиданным
для  правительства  потому,  что  бенигнаторы,    как    объяснил
Троттельрайнер, действуют на людей тем сильнее, чем  меньше  были
они подвержены естественным, врожденным благим  побуждениям.  Так
что,  когда  вторая  волна  самолетов  разбумбила   президентский
дворец, многие из высших полицейских и военных чинов покончили  с
собой,  не  в  силах  вынести  кошмарных  мучений  совести.  Если
добавить,  что  генерал  Диас,  прежде  чем  застрелиться,  велел
открыть тюрьмы и выпустить политзаключенных, будет  легче  понять
необычайную ожесточенность боев,  развернувшихся  с  наступлением
ночи. Но авиабазы, удаленные  от  столицы,  не  понесли  никакого
ущерба.  Их  командование  имело  свои  инструкции,  которым    и
следовало  до  конца,  между  тем  как  полицейские  и  армейские
наблюдатели, укрытые в герметичных бункерах, видя,  что  творится
вокруг, решили прибегнуть к крайнему средству, ввергнувшему  весь
Нунас в состояние коллективного помешательства. Обо всем этом  мы
в "Хилтоне", разумеется, не могли и догадываться.
     Около одиннадцати вечера на театре военных действий, то есть
на площади с  прилегающими  к  ней  парками,  появились  танковые
части. Им было приказано сокрушить любовь к ближнему,  овладевшую
столичной полицией, и они выполняли приказ,  не  жалея  снарядов.
Ублаготворяющая граната разорвалась в метре от  Альфонса  Мовена;
взрывной волной бедняге оторвало пальцы левой руки и левое ухо, а
он заверял меня, что эту руку он давно считал лишней,  об  ухе  и
говорить нечего, и, если я  захочу,  он  тут  же  пожертвует  мне
второе; он даже достал из кармана перочинный нож, но я  деликатно
обезоружил репортера  и  доставил  в  импровизированный  лазарет.
Здесь им занялись секретарши издателей-освобожденцев,  ревущие  в
три ручья по причине химического перерождения. Они не только были
застегнуты на все пуговицы, но и надели что-то вроде чадры,  дабы
не ввергнуть ближнего в искушение; те же, кого особенно  проняло,
остриглись, бедняжки, наголо! Возвращаясь из лазарета, я на  свою
беду встретил группу издателей и не сразу узнал их: они  напялили
старые джутовые мешки и подпоясались веревками, которые к тому же
служили для самобичевания. Упав на колени, они наперебой  просили
меня  смилостивиться  над  ними  и  хорошенько  их  отстегать  за
развращение общественных нравов. Каково же  было  мое  изумление,
когда,  присмотревшись  поближе,  я  узная  в  этих  флагеллантах
сотрудников  "Плэйбоя"  в  полном  составе,  вместе  с    главным
редактором! Он-то и не позволил мне отвертеться, так его донимало
раскаяние.  Эти  сукины  дети  хорошо  понимали,  что  только  я,
благодаря кислородному аппараду, могу им помочь; в конце концов я
уступил, против собственной воли и лишь для очистки совести. Рука
у меня затекла, дыхание под кислородной маской сбилось, я боялся,
что  не  найду  запасного  баллона,  когда  этот   кончится,    а
наказуемые, выстроившись в длинную очередь, с нетерпением ожидали
своей минуты.  Чтобы  отвязаться  от  них,  я  велел  им  собрать
эротические плакаты -- взрыв бумбы в боковом крыле "Хилтона" (где
размещался Centro erotico) разбросал их по  холлу,  уподобив  его
Содому и Гоморре. Они свалили плакаты в огромную груду у входа  в
отель  и  подожгли.  К  несчастью,  дислоцированная    в    парке
артиллерия, приняв наш костер за какой-то сигнал, открыла по нему
огонь. Я дал стрекача -- и в подвале очутился в объятиях  мистера
Харви Симворта, того самого, кто  первым  додумался  переделывать
детские  сказочки   в    порнографические    истории    ("Красная
Шапочка-переросток", "Али-Баба и  сорок  любовников"  и  пр.),  а
потом сколотил состояние,  перелицовывая  мировую  классику.  Его
метод  был  крайне  прост:  любое  название  начиналось  со  слов
"половая жизнь" ("...Белоснежки с семью гномами", "...Аладдина  с
лампой", "...Алисы в стране чудес",  "...Гулливера"  и  т.д.,  до
бесконечности). Напрасно я отговаривался крайней усталостью. Он с
рыданием в голосе упрашивал хотя бы пнуть его хорошенько.  Делать
нечего -- пришлось подчиниться еще раз.
     Я был так измотан, что едва дотащился до  пожарного  пункта,
где, к счастью, нашлось несколько полных кислородных баллонов. На
свернутом шланге сидел, углубившись в  футурологические  доклады,
профессор Троттельрайнер, очень довольный,  что  выкроил  наконец
немного  свободного  времени,  которого  никогда  не  бывает    у
кочующего футуролога. Между тем бумбардировка продолжалась вовсю.
При наиболее тяжелых формах поражения  добротой  (особенно  жутко
выглядел  приступ    вселенской    нежности    с    ласкательными
конвульсиями) профессор рекомендовал горчичники  и  большие  дозы
касторки в сочетании с промыванием желудка.
     В  пресс-центре  Стэнтор  Вули  из  "Геральд",    Чарки    и
фоторепортер Кюнце, временно занятый  в  "Пари-матч",  не  снимая
масок противогазов, играли в карты -- из-за отсутствия  связи  им
нечего было делать. Я присоединился к ним в качестве  зрителя,  и
тут в пресс-центр влетел Джо Миссенджер, старейшина  американской
журналистики; он сообщил, что полиции розданы таблетки  фуриазола
для нейтрализации бенигнаторов. Ему  не  пришлось  повторять  это
дважды -- мы стремглав помчались в подвал, но вскоре  выяснилось,
что тревога была ложная. Мы вышли на улицу; не  без  сожаления  я
обнаружил, что отель стал десятка  на  два  этажей  ниже;  лавина
обломков погребла мой номер со всем, что там  находилось.  Зарево
охватило три четверти небосвода. Здоровенный полицейский в  шлеме
гнался за каким-то подростком с криком: "Остановись,  ради  Бога,
остановись, я же тебя люблю!" -- но тот, как видно,  не  принимал
его уверений всерьез.
     Грохот    понемногу    стихал;    журналистов      разбирало
профессиональное любопытство, и мы осторожно двинулись в  сторону
парка. Здесь при  живейшем  участии  тайной  полиции  совершались
черные,  белые,  розовые  и  смешанные  мессы.  Огромная    толпа
неподалеку горько рыдала; над ней возвышался плакат: "НЕ  ЖАЛЕЙТЕ
НАС, ПРОВОКАТО- РОВ!"  Судя  по  числу  обращенных  иуд,  расходы
правительства на их содержание  были  немалыми  и,  надо  думать,
отрицательно сказывались на экономическом положении  Костариканы.
Вернувшись к "Хилтону", мы увидели перед отелем еще  одну  толпу.
Полицейские ищейки, уподобившись сенбернарам,  выносили  из  бара
самые дорогие напитки и раздавали их всем без разбора; в самом же
баре фараоны и  бунтари  дружно  горланили  песни  --  вперемежку
подрывные  и  охранительные.  Я  заглянул  в  подвал,  но   сцены
покаяний,  ласканий  и  искренних   излияний    так    на    меня
подействовали, что я поспешил на пожарный пункт, где  рассчитывал
найти профессора Троттельрайнера.  К  моему  удивлению,  он  тоже
нашел  трех  партнеров  и  резался  с  ними  в   бридж.    Доцент
Кецалькоатль  пошел  с  козырного  туза;  это   так    разгневало
Троттельрайнера, что он бросил карты. Мы начали его  успокаивать;
в дверь заглянул Чарки и сообщил о речи генерала  Акильо,  только
что переданной по радио: генерал  грозил  утопить  бунт  в  крови
обычной  бомбардировкой  города.  После  недолгого  совещания  мы
решили отступить на самый нижний, канализационный ярус "Хилтона",
располагавшийся под бомбоубежищем.
     Кухня  отеля  лежала  в  руинах,  и  есть    было    нечего;
проголодавшиеся филуменисты,  издатели  и  бунтари  набивали  рты
шоколадками, питательными смесями и желе, укрепляющими  потенцию,
-- все это они нашли в опустевшем Centre erotico.  Я  видел,  как
менялись их лица, когда пикантные сласти и любенцы смешивались  в
их крови с  бенигнаторами,  --  о  последствиях  этой  химической
реакции страшно  было  подумать,  видел  братание  футурологов  с
индейцами -- чистильщиками ботинок,  тайных  агентов  в  объятиях
горничных и уборщиц, сердечный альянс котов с  огромными  жирными
крысами; вдобавок  всех  поголовно  лизали  полицейские  псы.  Мы
медленно пробирались сквозь толпу; эта прогулка меня  утомила,  к
тому же я шел  замыкающим  и  нес  половину  резервных  баллонов.
Заласканный, зацелованный в руки и ноги, обожаемый,  задыхающийся
от рукопожатий и нежностей,  я  упорно  пробивался  вперед,  пока
наконец не раздался торжествующий клич Стэнтора: он нашел вход  в
канал! Собрав последние силы, мы сдвинули тяжелую крышку  люка  и
один за другим спустились  в  бетонированный  колодец.  Профессор
Троттельрайнер поскользнулся на ступеньке  железной  лестницы;  я
поддержал  его  и  спросил,  так  ли  он  представлял  себе  этот
конгресс. Вместо ответа он попытался  поцеловать  мне  руку,  что
сразу пробудило у меня подозрения, и точно -- оказалось, маска  у
него съехала, и профессор успел наглотаться воздуха,  зараженного
добротой. Мы незамедлительно применили физические мучения, чистый
кислород и чтение вслух реферата Хаякавы (это была идея Хаулера).
Придя в себя -- о чем свидетельствовал каскад сочных ругательств,
-- профессор последовал за остальными. Вскоре слабый луч фонарика
уперся в масляные разводы на черной глади канала;  мы  несказанно
обрадовались:  целых  десять  метров  земли  отделяло   нас    от
поверхности бумбардируемого  города.  Но  как  же  мы  удивились,
обнаружив, что не мы первые подумали об этом убежище. На бетонной
приступке  восседала  в  полном  составе   дирекция    "Хилтона";
рачительные  менеджеры   запаслись    надувными    креслами    из
гостиничного бассейна, транзисторами,  батареями  бутылок  виски,
швепса и  множеством  холодных  закусок.  Они  тоже  пользовались
кислородными аппаратами, так что им  и  в  голову  не  пришло  бы
поделиться хоть чем-нибудь с нами. Но мы приняли угрожающий  вид,
к тому же нас было больше, и  это  их  убедило.  В  добром,  хотя
отчасти вынужденном согласии мы  принялись  за  разделку  омаров;
этим ужином, в программе не  предусмотренным,  завершился  первый
день футурологического конгресса.
     Уставшие от волнений минувшего дня, мы готовились ко  сну  в
обстановке  более  чем  спартанской,  если  учесть,  что    спать
предстояло на  узкой  бетонной  полосе  со  всеми  признаками  ее
канализационного назначения. Предстояло решить вопрос  о  честном
дележе шести надувных кресел, которые прихватила с собой дирекция
"Хилтона". Их  хватило  бы  на  двенадцать  персон,  ибо  шестеро
менеджеров  согласились  разделить  свои   спальные    места    с
секретаршами; нас же, спустившихся в канал во главе со Стэнтором,
было двадцать. Сюда входила футурологическая группа Дрингенбаума,
Хейзлтона  и  Троттельрайнера,    журналисты    и    комментаторы
телекомпании Сиби-эс, а также двое  присоединившихся  по  дороге:
никому не известный плотный мужчина в кожаной куртке и бриджах  и
малютка  Джо  Коллинз,  личная  секретарша  редактора  "Плэйбоя".
Стэнтор намеревался воспользоваться ее химическим перерождением и
уже по пути, как  я  слышал,  договаривался  с  ней  о  праве  на
публикацию  ее  мемуаров.  При  таком   множестве    претендентов
обстановка  немедленно  накалилась.  Мы  стояли  по  обе  стороны
вожделенных кресел, глядя друг на друга  исподлобья;  впрочем,  в
кислородных масках и нельзя было иначе. Кто-то  предложил,  чтобы
все разом, по сигналу, сняли маски  --  тогда,  наглотавшись  как
следует альтруизма, мы устранили бы самый предмет  спора.  Никто,
однако, не спешил следовать этому совету. После долгих споров  мы
пришли к компромиссу,  согласившись  на  жеребьевку  и  посменный
трехчасовой  сон;  жребиями  нам  послужили  купоны    прелестных
копуляционных книжечек (тех самых) -- кое у кого они сохранились.
     Мне  выпало  спать  в    первой    смене    с    профессором
Троттельрайнером, гораздо более худым и  даже  костлявым,  нежели
мне того бы хотелось, раз  уж  мы  делили  с  ним  ложе  (точнее,
кресло).  Вторая  смена  бесцеремонно  растолкала  нас  и   стала
укладываться на наших местах, а мы  примостились  на  коленках  у
самой воды, с тревогой следя за давлением кислорода  в  баллонах.
Было ясно: запаса хватит на пару часов; перспектива  очутиться  в
рабстве у добродетели казалась нам неизбежной и навевала  мрачные
мысли.  Коллеги,  зная,  что  я  успел  вкусить  это  блаженство,
настойчиво расспрашивали меня о впечатлениях. Я уверял,  что  это
не так уж плохо, -- но без особого  энтузиазма.  Нас  клонило  ко
сну; чтобы не свалиться в канал, мы привязались