сего
происшедшего возникнуть.
   "Разумеется, - думал он, - если б это я был на  месте  Трурля,  то  при
свойственном мне спокойствии духа мигом навел бы порядок. Не скандалил  бы
я и не кричал о пересадке, - ведь это неминуемо вызовет мысль  о  душевной
болезни, - а потребовал бы, используя свое новое, королевское тело,  чтобы
поймали мнимого Трурля,  сиречь  Балериона,  который  бегает  себе  теперь
где-то по городу. А заодно повелел бы я, чтобы другой конструктор  остался
при моей  королевской  персоне  в  качестве  тайного  советника.  Но  этот
абсолютный кретин, - так назвал он  невольно  про  себя  Трурля-короля,  -
распустил   нервы;   ничего   не   поделаешь,   придется   применить   мой
стратегический талант, иначе все это добром не кончится..."
   Затем постарался Клапауциус вспомнить все, что ему известно о свойствах
обменника индивидуальности, а знал он об этом немало, Наиболее важным,  но
вместе  с  тем  и  наиболее  опасным  счел  он  то  свойство,  о   котором
легкомысленный Балерион, злоупотребляющий где-то телом Трурля,  и  понятия
не имел. Если б он упал и при  этом  рогами  боднул  какой-нибудь  предмет
материальный, но неживой, его индивидуальность немедля  вошла  бы  в  этот
предмет, а поскольку неживые  вещи  индивидуальности  не  имеют  и  ничего
взамен со своей стороны дать не могут, тело Трурля стало бы трупом, а  дух
королевский, замкнутый в камень либо в фонарный столб, навеки  остался  бы
там.
   В тревоге ускорил шаги Клапауциус и невдалеке от постоялого двора узнал
от оживленно беседующих горожан, что его товарищ выскочил из  королевского
дворца, будто за ним черти гнались,  и,  стремглав  сбегая  по  длинной  и
крутой лестнице, ведущей в порт, упал и сломал ногу.  Это  привело  его  в
ярость прямо-таки необычайную; лежа, начал он орать, что, мол, перед  ними
король Балерион собственной  персоной  и  требует  он  придворных  врачей,
носилок с пуховыми подушками и  ароматов  освежающих.  И  стоявшие  вокруг
смеялись над его безумием, а он ползал по мостовой, ругался  на  чем  свет
стоит и раздирал  свои  одежды.  Некий  прохожий,  добросердечный,  видно,
человек, склонился над ним и хотел помочь  ему  подняться.  Тогда  лежащий
сорвал с головы шапку, из-под которой,  как  уверяли  лично  видевшие  эту
сцену,  показались  рога  дьявольские.  Рогами  этими  он  боднул  доброго
самаритянина в лоб, вслед за чем пал на землю,  издавая  слабые  стоны,  а
тот, кого он боднул, сразу изменился, "будто сам дьявол в  него  вступил",
и, прыгая, приплясывая, расталкивая всех на пути,  во  весь  дух  помчался
вниз по лестнице к порту.
   Клапауциусу прямо-таки дурно сделалось, когда он все это  услыхал,  ибо
понял он, что Балерион, попортив тело  Трурля,  которое  так  недолго  ему
служило, хитроумно пересел в тело какого-то  неизвестного  прохожего.  "Ну
вот, теперь-то начнется! - подумал он с ужасом. - И  как  я  теперь  найду
Балериона, спрятанного  в  новом  и  незнакомом  теле?  Где  его  искать?"
Пробовал он выведать  у  горожан,  кто  был  прохожий,  так  добросердечно
отнесшийся к поврежденному лже-Трурлю, а  также  куда  девались  рога;  но
никто не знал этого человека,  видели  только,  что  одежда  на  нем  была
моряцкая и чужеземная, словно приплыл он на корабле из  дальних  стран.  О
рогах же никто и вовсе не ведал.  Но  тут  отозвался  один  нищий;  будучи
бездомным бродягой, он не  смазывал  вовремя  ноги,  а  от  этого  суставы
проржавели и пришлось ему  передвигаться  на  колесиках,  прикрепленных  к
бедрам, вследствие чего он лучше других видел то, что происходит  у  самой
земли; нищий этот сказал Клапауциусу, что добросердечный моряк сорвал рога
с головы у лежащего весьма поспешно и никто другой  этого  и  заметить  не
успел.
   Похоже было  на  то,  что  обменник  по-прежнему  у  Балериона  и  цепь
головоломных  пересадок  из  тела  в  тело  может  продолжаться.  Особенно
перепугало Клапауциуса известие о том, что  Балерион  находился  сейчас  в
каком-то моряке-чужеземце. "Вот-те на! - подумал он. -  Моряк,  а  значит,
ему вскоре отплывать. Если он вовремя не явится на корабль (а он наверняка
не явится, ведь Балерион понятия не имеет, с какого корабля этот  моряк!),
капитан обратится к портовой полиции, а та схватит моряка как  беглеца,  и
король Балерион мигом окажется в подземельях тюрьмы! А если он с  отчаянья
хоть раз боднет стену темницы рогами, то есть аппаратом...  ужас,  ужас  и
еще раз ужас!"
   И хоть поистине ничтожны были шансы найти моряка, в которого перебрался
Балерион, немедля отправился  Клапауциус  в  порт.  Счастье,  однако,  ему
сопутствовало, ибо еще издали увидел он большую толпу. Сразу  почуяв,  чем
тут пахнет, вмешался Клапауциус в эту толпу и  из  разговоров  понял,  что
случилось нечто весьма похожее на то,  чего  он  опасался.  Не  далее  как
несколько  минут  назад  некий  достопочтенный  арматор,  владелец   целой
флотилии торговой, приметил здесь своего  матроса,  человека  на  редкость
добропорядочного.  Однако  же  теперь  матрос  осыпал  прохожих   бранными
словами; тем, которые  предостерегали  его  и  советовали,  чтобы  шел  он
восвояси да полиции остерегался, заносчиво в ответ выкрикивал,  что  он-де
сам кем захочет, тем и будет, хотя бы и всей полицией  сразу.  Возмущенный
этим зрелищем арматор обратился к матросу с увещеванием,  но  тот  немедля
схватил валявшуюся тут же немалой величины палку и обломал ее  о  туловище
этого почтенного человека.  Вдруг  появился  полицейский  отряд,  в  порту
патрулировавший, - ибо драки тут всегда нередки, - и случилось так, что во
главе его шел  сам  комендант  участка.  Поскольку  матрос  упорствовал  в
строптивом непослушании, велел комендант его немедля  схватить.  Когда  же
подступили к нему полицейские, бросился матрос,  как  бешеный,  на  самого
коменданта и боднул его головой, из которой нечто наподобие рогов торчало.
В тот же миг матрос будто чудом переменился - начал  он  кричать  во  весь
голос, что  он-де  полицейский,  да  не  простой,  а  начальник  портового
участка; комендант же, выслушав этакие бредни, не разгневался, но неведомо
почему  засмеялся,  словно  весьма  развеселившись,   и   приказал   своим
подчиненным, чтобы они кулаков да палок не жалели и побыстрее  скандалиста
в каземат препроводили.
   Итак, Балерион менее  чем  за  час  трижды  уже  сменил  телесное  свое
местопребывание и находился в теле коменданта, тот же в подземной  темнице
сидел ни за что ни про что. Вздохнул Клапауциус и  направился  прямиком  в
участок, каковой находился в каменном здании на  набережной.  По  счастью,
никто его не задержал, и вошел Клапауциус внутрь, и заглядывал  поочередно
в пустые комнаты,  пока  не  увидел  перед  собой  до  зубов  вооруженного
исполина, восседающего в тесноватом для него мундире; сурово посмотрел  он
на конструктора и так угрожающе пошевелился, будто за двери его  собирался
вышвырнуть.  Но  в  следующий  момент  рослый  сей  индивидуум,   которого
Клапауциус впервые в жизни видел подмигнул ему  внезапно  и  расхохотался,
причем физиономия его, к смеху  не  приученная,  поразительно  изменилась.
Голос у него был басистый, явно полицейского тембра, однако улыбка  его  и
подмигивание незамедлительно напомнили Клапауциусу короля  Балериона,  ибо
король это был перед ним, король встал из-за стола в чужом, правда, теле!
   - Я тебя сразу узнал, - сказал Балерион-комендант. - Это ведь ты был во
дворце со своим коллегой, который мне аппарат дал, верно? Ну, не  отличное
ли теперь у меня укрытие? Хе! Да весь дворцовый совет, хоть  из  кожи  вон
лезть будет, нипочем не додумается, куда  я  спрятался!  Превосходная  это
штука - быть вот таким важным здоровенным полицейским! Глянь-ка!
   И, сказав это, он трахнул могучей, истинно полицейской лапищей по столу
- доска даже треснула, да и в кулаке что-то хрустнуло.  Поморщился  слегка
Балерион, но, растирая руку, добавил:
   - Ох, что-то у меня там лопнуло, да это неважно - в  случае  надобности
пересяду я, может, в тебя. А?
   Клапауциус невольно к двери попятился, комендант, однако, загородил ему
путь исполинской своей тушей и продолжал:
   - Я, собственно, тебе, дорогуша, зла не желаю, но  ты  можешь  наделать
мне хлопот, поскольку секрет мой знаешь. А потому думаю, что  лучше  всего
будет, если засажу я тебя в кутузку. Да, так будет лучше всего! -  Тут  он
отвратительно захохотал. - Таким образом, когда я во всех смыслах уйду  из
полиции, никто уже, в том числе и ты, не будет знать, в ком  я  спрятался,
ха-ха!
   - Однако же, ваше величество! - проговорил Клапауциус с нажимом, хоть и
понизив голос. - Вы  подвергаете  свою  жизнь  опасности,  ибо  не  знаете
многочисленных секретов этого  устройства.  Вы  можете  погибнуть,  можете
оказаться в теле смертельно больного человека или же преступника...
   - Э! - ответил король. - Это меня не пугает. Я, мой милый, сказал себе,
что должен помнить лишь об одном: при каждой пересадке надо рога забрать!!
   Говоря это, он потянулся рукой к столу и  показал  аппарат,  лежащий  в
ящике.
   - Каждый раз, - продолжал он, - должен я это схватить, сорвать с головы
того, кем я был, и взять с собой, тогда мне нечего бояться!
   Пытался Клапауциус убедить его, чтобы оставил  он  мысль  о  дальнейших
телесных переменах, но тщетно: король лишь посмеивался в ответ. Под  конец
сказал Балерион, явно развеселившись:
   - О том, чтобы я во дворец вернулся, и говорить нечего! Уж если  хочешь
знать, то вижу я перед собой длинное странствие по телам  моих  подданных,
что,  кстати  сказать,  согласуется  с  моей  демократически   настроенной
натурой. А в завершение, вроде как на десерт, оставлю я себе  вхождение  в
тело какой-нибудь пленительной девы - это ведь  наверняка  будет  ощущение
безмерно поучительное, ха-ха!
   Говоря это, открыл он дверь одним  рывком  могучей  лапищи  и  гаркнул,
вызывая своих подчиненных; видя, что если не совершить нечто отчаянное, то
попадешь в каземат,  схватил  Клапауциус  чернильницу  со  стола,  плеснул
чернила  в  лицо  королю,  а  сам,  пользуясь  временной  слепотой  своего
преследователя, выпрыгнул в окно. К счастью, было это невысоко, а  к  тому
же никаких прохожих поблизости не оказалось, так что удалось ему, мчась во
весь дух, добраться до многолюдной площади и затеряться  в  толпе,  прежде
чем  полицейские,  которых  король  последними  словами  обзывал,   начали
выбегать из участка на улицу, одергивая мундиры и грозно бряцая оружием.
   Клапауциус,  отдаляясь  от  порта,   предался   размышлениям   поистине
невеселым. "Лучше всего было бы, - думал он, - предоставить этого мерзкого
Балериона его судьбе да отправиться в больницу, где пребывает тело  Трурля
с душой честного матроса; если это тело попадет во  дворец,  приятель  мой
снова может стать самим собой - и духовно,  и  телесно.  Правда,  появится
тогда новый король с матросским естеством, но пропади  он  пропадом,  этот
весельчак Балерион!"
   План был неплох, однако для его осуществления не  хватало  одной  вещи,
хоть и  небольшой,  но  весьма  важной,  -  обменника  с  рогами,  который
находился в ящике комендантского стола. Поразмыслил  было  Клапауциус,  не
удастся ли ему построить второй такой аппарат, но для этого не хватало как
материала и инструментов, так и времени.
   "Ну тогда, может, так сделать... -  рассуждал  Клапауциус.  -  Пойти  к
Трурлю-королю; он, надо полагать, уже  пришел  в  себя  и  сообразил,  что
следует делать. Скажу ему, чтобы повелел  он  солдатам  окружить  портовый
полицейский участок; таким образом попадет в наши руки аппарат,  и  Трурль
сможет вернуться в собственное тело!"
   Однако его даже и не впустили во  дворец,  когда  он  туда  направился.
"Король, - сказали ему в караульне дворцовой, - спит  крепко,  потому  что
лекари   придворные   применили   средство   электронного   успокоения   и
подкрепления; сон этот продолжится не менее сорока восьми часов".
   "Этого только не хватало!" - в отчаянии подумал Клапауциус  и  пошел  в
больницу, где пребывало трурлево  тело,  ибо  опасался,  что,  выписавшись
досрочно, исчезнет оно в лабиринтах большого города. Представился  он  там
как родич потерпевшего -  имя  матроса  удалось  ему  вычитать  в  истории
болезни. Узнал Клапауциус, что ничего серьезного с матросом не  случилось,
нога у него была не сломана, а лишь вывихнута, однако же несколько дней не
сможет он покинуть одра  больничного.  Свидеться  с  матросом  Клапауциус,
разумеется, не стремился, поелику имело  бы  это  лишь  одно  последствие:
обнаружилось бы, что они с потерпевшим вовсе незнакомы.
   Удостоверившись хоть в том, что тело Трурля не сбежит  внезапно,  вышел
Клапауциус  из  больницы  и  начал  бродить  по  улицам,  погрузившись   в
напряженные размышления. И не заметил он,  как  в  этих  своих  блужданиях
приблизился к порту, а тут увидал, что кругом так и толкутся полицейские и
испытующе заглядывают в лицо каждому прохожему, сверяя черты его облика  с
тем, что записано у них в блокнотах служебных. Сразу понял Клапауциус, что
это штучки Балериона, который настойчиво разыскивает его, дабы  в  каземат
ввергнуть. В тот же миг обратился к нему ближайший  караульный;  дорога  к
отступлению была отрезана, ибо из-за угла вышли еще два стражника. Тогда с
совершенным спокойствием сам  отдался  Клапауциус  в  руки  полицейских  и
сказал, что одного лишь  добивается  -  чтобы  те  привели  его  к  своему
начальнику, поскольку должен он немедля дать чрезвычайно важные  показания
о некоем ужасном злодеянии. Тут же его окружили и кандалы  надели,  но  на
счастье не сковали обеих  рук,  а  лишь  его  десницу  к  шуйце  стражника
приторочили.
   В   участке   полицейском   Балерион-комендант   встретил    скованного
Клапауциуса,  удовлетворенно  ворча  и  злорадно   подмигивая   маленькими
глазками, конструктор же еще с порога возопил, всячески стараясь  изменить
свою речь на чужеземный манер:
   - Господина начальника! Ваша благородия полицейская! Моя хватать, что я
Клапауциус, но нет, моя не знать никакая Клапауциус! Но, может  быть,  это
такая нехорошая, она боднуть-пихнуть моя рогами на улице, и моя-твоя  чудо
быть, наша-ваша, и моя терять телесность и теперь  душевность  от  моя,  а
телесность быть от  не  моя,  моя  не  знать  как,  но  та  рогач  убежать
быстро-быстро! Ваша великая полицейскость! Спасите!
   И с этими словами пал хитроумный Клапауциус на колени, гремя  кандалами
и болтая быстро и неустанно на ломаном этом языке. Балерион же в мундире с
эполетами,  за  столом  стоя,  слушал  и  моргал,   слегка   ошеломленный;
вглядывался он в коленопреклоненного, и видно было, что уж  почти  поверил
ему, ибо Клапауциус по дороге к участку вдавливал пальцы  свободной  левой
руки в  лоб,  чтобы  получились  там  две  вмятины,  подобные  тем,  какие
оставляют рога аппарата. Приказал Балерион расковать  Клапауциуса,  выгнал
всех своих подчиненных, а когда  остались  они  с  глазу  на  глаз,  велел
Клапауциусу подробно рассказать, как было дело.
   Клапауциус сочинил длинную историю о том, как  он,  богатый  чужеземец,
лишь сегодня утром причалил к  пристани,  везя  на  своем  корабле  двести
сундуков с самыми удивительными в мире  головоломками,  а  также  тридцать
прелестных заводных девиц, и хотел он и то и другое  преподнести  великому
королю Балериону, ибо был это дар от  императора  Труболюда,  который  тем
самым выразить желал династии Кимберской дистанционное  свое  почтение;  и
как по  прибытии  сошел  он  с  корабля,  дабы  хоть  ноги  размять  после
длительного странствия, и прохаживался преспокойно  по  набережной,  когда
некий субъект, с виду вот именно такой, - тут показал Клапауциус  на  свое
туловище, - уже тем возбудивший его подозрение, что так  алчно  глазел  на
великолепное одеяние чужеземное, внезапно ринулся на негр с разгона, будто
обезумел и хотел его, страхом объятого, навылет пробежать; однако же  лишь
сорвал с головы шапку,  боднул  его  сильно  рогами,  и  свершилось  тогда
непонятное чудо обмена душ.
   Заметить тут надлежит, что  Клапауциус  немало  страсти  вложил  в  сие
повествование,  стремясь  придать  ему  как  можно  более   правдоподобия.
Подробно  рассказывал  он  о  теле  своем  утраченном,  а   также   весьма
презрительно и едко отзывался о том, в котором пребывал  сейчас;  он  даже
оплеухи себе самому закатывал и плевал то на живот, то на ноги;  не  менее
подробно описывал он сокровища, им  привезенные,  а  в  особенности  девиц
заводных; говорил о своей семье, оставленной  в  краю  родном,  о  любимом
сыне-машине, о мопсе своем электронном, об одной  из  трехсот  своих  жен,
которая умеет такие соуса готовить на ионах сочных, что  и  сам  император
Труболюд подобных не едал;  доверил  он  также  коменданту  полиции  самый
большой свой секрет, а именно что условился он с капитаном корабля,  чтобы
тот отдал  сокровища  любому,  кто  на  палубе  появится  и  тайное  слово
произнесет.
   Алчно выслушивал Балерион-комендант бессвязное его повествование, ибо и
вправду все это казалось ему логичным: Клапауциус хотел, видимо,  укрыться
от полиции и совершил это, перенесясь в тело  чужеземца,  которого  избрал
потому, что муж сей облачен был в великолепные одежды, а значит, наверняка
богат;  благодаря  такой  пересадке  возможно  было  обзавестись  немалыми
средствами. Видно было, что различные мысли Балериона одолевают.  Всячески
старался он выпытать тайное слово от лжечужеземца,  который,  впрочем,  не
очень тому противился и наконец шепнул ему на ухо это слово, а звучало оно
так: "Ныртек". Теперь уже видел конструктор, что  привел  Балериона  туда,
куда нужно, ибо Балерион, на  головоломках  помешанный,  не  желал,  чтобы
преподнесли их королю, поскольку сейчас сам он королем не был: уверовал он
во все, а следовательно, и в то, что Клапауциус имел второй аппарат, да  и
не было у него причин сомневаться в этом.
   Сидели они теперь молча, и видно было, что какой-то  план  созревает  в
голове Балериона. Начал он кротко и тихо выспрашивать у мнимого чужеземца,
где стоит его корабль,  как  на  него  попасть  и  так  далее.  Клапауциус
отвечал, на алчность Балериона рассчитывая, и не ошибся, ибо тот  внезапно
поднялся, заявил, что должен слова его проверить,  и  вышел  из  кабинета,
тщательно заперев двери. Услыхал также мнимый  чужеземец,  что,  наученный
недавним опытом, поставил Балерион на пост под окном комнаты  вооруженного
стражника.
   Знал, разумеется, Клапауциус, что корыстолюбец ни с чем  вернется,  ибо
ни корабля такого, ни сундуков с головоломками,  ни  заводных  девиц  и  в
помине не было. Однако на этом его  план  и  основывался.  Едва  закрылись
двери за королем, подбежал Клапауциус к столу, достал из ящика  аппарат  и
поскорее нацепил его  на  голову,  а  потом  преспокойно  стал  дожидаться
Балериона. В скором времени услыхал он грохот шагов и  извергаемые  сквозь
зубы проклятия, потом заскрежетал ключ  в  замке,  и  ввалился  в  комнату
комендант, с порога еще выкрикивая:
   - Мерзавец, где корабль, где сокровища, где головоломки?!
   Однако больше он ничего не  успел  вымолвить,  потому  что  Клапауциус,
притаившийся за дверью, прыгнул на него, как  взбесившийся  козел,  боднул
его в лоб и, прежде чем успел Балерион как следует расположиться  в  новом
теле, Клапауциус-комендант во весь голос заорал,  вызывая  полицейских,  и
велел заковать короля, тут же в каземат отправить да  стеречь  хорошенько!
Ополоумев от неожиданности, Балерион  в  новом  теле  понял  наконец,  как
позорно  его  провели;  уразумев,  что  все  время  имел  дело  с   ловким
Клапауциусом и никакого чужеземца не существовало,  разразился  в  темнице
ужасающими ругательствами и тщетными угрозами, - ибо не было  уже  у  него
аппарата.
   Клапауциус же хотя временно и утратил свое  хорошо  знакомое  тело,  но
зато  получил  обменник  индивидуальности,  чего  и  добивался.  Так   что
обл