- в школе училось  почти  две
сотни мальчиков.
     - Рэндал, - задумчиво сказал он и повторил уже тверже. - Рэндал,  это
мистер Чалмерз из министерства просвещения.
     - Доброе утро, сэр, - Роб  вежливо  поклонился  плотному  человеку  с
мохнатыми щеками и спокойным внимательным лицом. В ответ тот молча кивнул.
     - Мистер Чалмерз занимается твоим случаем, -  продолжал  директор.  -
Теперь, после прискорбной кончины твоего отца, насколько мне известно,  из
близких родственников у тебя осталась  только  тетя.  Она  живет...  -  он
заглянул в блокнот, - в Шеффилдском Урбансе. Боюсь, она  не  сможет  взять
тебя к себе, так она сказала. Ее муж очень плох...
     Роб молчал, ему и в голову не приходила мысль о тетке.
     - В  такой  ситуации  лучшее  решение  твоего  вопроса,  практически,
единственное решение - перевести тебя в школу-интернат, где о тебе  хорошо
позаботятся. Мы чувствуем...
     Роб с удивлением услышал собственный голос:
     - Разве я не могу остаться с семьей Кеннели, сэр?
     - Кеннели? - они переглянулись. - Кто это?
     Роб объяснил.
     - Да-да, понимаю, - кивнул директор. - Соседи. Конечно,  они  помогли
тебе, но это, безусловно, не годится.
     - Но у них есть свободная комната, сэр.
     - Не годится, - спокойным,  не  терпящим  возражений  тоном  повторил
директор. - Ты будешь переведен в интернат в Барнсе. На сегодня от  уроков
я тебя освобождаю. Машина придет за тобой завтра в девять утра.


     Роб сел в автобус, идущий к стадиону. Сегодня дежурил мистер Кеннели.
По дороге Роб вспоминал все, что знал о государственных  интернатах.  Одни
школы были хуже, другие - лучше, но все они славились  репутацией  пугала,
внушавшего страх и презрение одновременно. Учились там не только сироты  и
дети несчастливых браков, но и малолетние  преступники.  О  жизни  в  этих
школах  ходили  ужасные  слухи,  особенно  -  об  отвратительной  пище   и
безобразной дисциплине.
     Роб попросил передать мистеру Кеннели, что ждет его и,  спустя  минут
десять, тот вышел из комнаты отдыха. А пока Роб смотрел на голографическом
экране, что происходит  на  арене.  В  тот  день  состязались  проволочные
гладиаторы.  Противники  дрались  короткими  тупыми  копьями  из  слоеного
стекла, с натянутых на разной высоте и расстоянии друг от друга  проволок.
Запутанная  система  управления  проволоками  менялась  от  состязания   к
состязанию. Сорвавшись вниз, борцы могли  упасть  либо  в  воду,  либо  на
твердую землю, утыканную  искусственным  колючим  кустарником,  сверкающим
смертоносными шипами. Проигравший всегда получал увечья, часто  -  тяжкие,
иногда - смертельные. На этот раз сражались трое.  Один  уже  сорвался  и,
прихрамывая, ковылял  прочь.  Оставшиеся  двое  продолжали  раскачиваться,
обмениваясь  ударами,  освещенные  синеватыми  бликами  защитного   купола
стадиона.
     - А, Роб! Почему ты не в школе? - спросил мистер Кеннели.
     Роб рассказал ему о том, что случилось. Мистер Кеннели  выслушал,  не
перебивая.
     - Они сказали, что мне нельзя у вас остаться! Но ведь это неправда?
     - Мы бессильны против закона, - с трудом выговорил мистер Кеннели.
     - Но ведь вы можете пойти и поговорить с ними, попросить за меня!
     - Бесполезно.
     - У нас в школе есть один мальчик, Джимми Маккей. У  него  в  прошлом
году умерла мама, и Джимми взяла к себе миссис Пирсон из вашего  дома.  Он
так и живет у нее.
     - Пирсоны могли усыновить его.
     - А вы? Вы не можете меня усыновить?
     - Без согласия твоей тети - нет.
     - Но она не хочет брать меня к себе! Она сама сказала!
     - Это вовсе не значит, что она готова отдать тебя первому встречному.
Может, она надеется, что все утрясется, и тогда заберет тебя.
     - Давайте спросим ее. Я уверен, она согласится.
     - Все не так просто... - мистер Кеннели замолчал.  Роб  ждал.  -  Мне
кажется, это лучший выход. Там ты будешь в безопасности.
     - В безопасности? Почему?
     Мистер Кеннели хотел  что-то  сказать,  но,  словно  споря  с  собой,
покачал головой.
     - Там о тебе позаботятся. Да и со сверстниками будет интереснее. Мы с
миссис Кеннели уже немолоды, с нами скучно.
     - Вы сказали "в безопасности".
     - Не обращай внимания - просто с языка сорвалось.
     Мистер Кеннели избегал  взгляда  мальчика  и  внезапно,  несмотря  на
оправдания и уловки, Роб понял главное: мистер Кеннели не хотел брать  его
к себе. Роб вспомнил о той ночи, когда мистер Кеннели не вступился за  его
отца. Но теперь он не  чувствовал  ненависти,  скорее  -  безысходность  и
отчаянное одиночество.
     - Хорошо, мистер Кеннели, - сказал Роб.
     Он уже повернулся, чтобы уйти, как мистер Кеннели крепко схватил  его
за плечи, повернул к себе и пристально посмотрел прямо в глаза:
     - Это для твоего же блага, Роб. Поверь мне. Я не  могу  сейчас  всего
объяснить, но это для твоего же блага.
     На экране головизора один из борцов сделал выпад, нанося удар, второй
парировал и сам ударил в ответ. На сей раз удачно - его противник упал  на
шипы, нелепо взмахнув руками.
     - Я пойду домой, - сказал Роб. - Надо успеть собраться.



                              2. "ПОЗОР ШКОЛЫ!"

     Интернат находился на берегу Темзы. Спортивные площадки и голые,  без
архитектурных излишеств, здания учебных  корпусов,  выстроенные  с  унылом
стиле  конца  двадцатого  столетия,  раскинулись  кольцом   вокруг   более
современных жилых корпусов  -  казарменно-строгих  внутри,  но  снаружи  -
раскрашенных  в  яркие  радостные  тона.  Роба  поселили  в   корпусе   G,
небесно-голубого цвета, с широкими извилистыми оранжевыми полосами.
     Первые несколько дней он никак не мог войти в колею -  сказывалось  и
недавнее потрясение, и обилие новых  впечатлений.  День  был  заполнен  до
отказа. В  половине  седьмого  воспитанников  будили  резкие  позывные  по
трансляции; потом, после свалки в умывальных, нужно было успеть одеться  и
ровно в семь быть на спортплощадке. Идти до нее приходилось четверть мили,
только корпус H был еще дальше. В семь начиналась  перекличка.  Опоздавшие
даже на полминуты заносились в "черный список"  и,  в  наказание,  вечером
должны были выполнять дополнительные гимнастические упражнения.
     Завтрак начинался в восемь. Строго говоря, до завтрака  воспитанникам
полагалась получасовая утренняя разминка, но очень скоро становилось ясно,
что если не хочешь остаться голодным, лучше  занять  очередь  в  столовую.
Кроме того, что пища была скверно приготовлена, ее просто не хватало. Тем,
кто стоял в "хвосте", доставалась лишь отвратительная  комковатая  овсянка
на воде, половинка переваренного "резинового" яйца или полкотлетки. И даже
не всегда - прозрачный ломтик хлеба. Старшеклассники  пробивали  дорогу  к
началу очереди в последнюю минуту, а малышам не оставалось ничего другого,
как покорно ждать.
     Утренние уроки начинались в 8-45 и продолжались  до  12-30,  потом  -
перерыв на обед и снова - очередь в столовую. Днем - спортивные занятия до
4-30, вечерние уроки с 5 до 7, и до 9 -  свободное  время.  В  9  часов  в
интернате выключался свет. Правда, в  эти  два  часа  свободы  перед  сном
зачастую  приходилось  либо   отрабатывать   наказание   за   какую-нибудь
провинность, либо выполнять одно из поручений, запас которых всегда имелся
в  избытке  у  любого  старшеклассника.  Каждый  вечер   Роб,   совершенно
обессиленный, падал на свою низенькую кровать с жестким бугристым матрацем
и забывался тяжелым сном.
     Понемногу Роб присмотрелся к  своим  соседям.  В  его  дортуаре  было
тридцать  мальчиков  примерно  одного  возраста.  В  первую  же  ночь  его
насторожили странные звуки в дальнем конце комнаты: голоса, крики боли. Но
тогда он слишком устал и не придал этому значения. На следующую  ночь  все
повторилось  и  он  понял,  что  происходит.  Несколько   старшеклассников
издевались над каким-то несчастным мальчишкой.  Роб  слушал  его  крики  и
думал: "Вот Д'Артаньян не стал бы тихонько  лежать  в  постели  и  терпеть
такую несправедливость. Он бы проучил негодяев.  Но  разве  найдешь  среди
этой дикой враждебной ватаги Портоса, Атоса и Арамиса?". Наконец, мучители
ушли и засыпая, Роб еще слышал жалобные рыдания мальчика.
     На утро перед уроком  он  спросил  о  ночном  происшествии  Перкинса,
бледного рыженького мальчугана.
     - Симмонс, что ли? Да его просто знакомят с Порядком.
     - С порядком? - не понял Роб.
     Перкинс объяснил, что это устрашающий ритуал, обязательный  для  всех
новичков.
     - Я тоже новенький, но со мной ничего не делали, - сказал Роб.
     - Слишком новенький. Первые три недели не тронут. Погоди, и  до  тебя
очередь дойдет.
     - А что они делают? Вот с тобой что делали?
     - Разное... - неопределенно ответил  Перкинс.  -  Хуже  всего,  когда
обвязали голову проволокой и стягивали. Я думал, у меня глаза вылезут.
     - Так больно?
     - Еще бы! Мой тебе совет - громко не кричи.  Если  совсем  не  будешь
кричать, все равно заставят, только хуже будет. Завопишь слишком громко  -
станут мучить еще сильнее. Ну,  а  если  чуть-чуть  покричать,  им  быстро
надоест - скучно.
     Они вошли в кабинет истории техники.  Учитель  -  маленький  опрятный
седой  человек  -  заученной  скороговоркой  бубнил  что-то  о  ракетах  и
космических полетах; один за другим мелькали  слайды.  Исчерпав  тему,  он
лениво спросил, есть ли вопросы, вовсе не надеясь их услышать.
     - Сейчас ракетные двигатели почти не применяются, правда?  -  спросил
Роб.
     Учитель взглянул на него с легким удивлением:
     - Едва ли. Конечно, они используются на авиатреках, но  по-настоящему
полезного применения не находят.
     - Но ведь  ракеты  были  изобретены  для  межпланетных  полетов.  Это
правда, сэр?
     - Да.
     - Тогда  почему  от  них  отказались?  Люди  летали  на  Луну,  зонды
достигали Марса...
     Учитель ответил, чуть помедлив:
     - Отказались, потому что сочли это бессмысленным, Рэндал.  Рэндал,  я
не ошибся? Биллионы фунтов были выброшены на бесполезные проекты.  Сегодня
у нас другие цели. Счастье и достаток населения - вот к чему мы стремимся.
Мы живем в более разумном, более упорядоченном мире, чем  тот,  в  котором
жили наши отцы. Теперь, если ваше тщеславие удовлетворено, мы  вернемся  к
уроку.    Гораздо     более     полезное     изобретение     человечества,
усовершенствованный  вариант  которого  применяется  и  по  сей  день,   -
двигатель внутреннего сгорания. Происхождение этого...
     Одноклассники смотрели на Роба с презрением, даже  с  отвращением.  В
старой школе тоже не жаловали любителей задавать вопросы, но здесь, как он
понял, было много хуже.
     "Интересно,  -  думал  Роб,  -  неужели  мы  действительно  настолько
счастливее прошлых поколений,  как  говорит  учитель?  Конечно,  никто  не
умирает от голода, нет войн. Правда, идет война  в  Китае,  но  Китай  так
далеко. Все тревоги и заботы  остались  в  прошлом,  если  только  сам  не
выдумаешь себе хлопот. Вдоволь развлечений: головидение, Игры,  Карнавалы.
Случаются и беспорядки, но быстро гаснут, не принося больших жертв. Многие
даже наслаждаются ими. Наверное, учитель все же прав.".
     Роб вспомнил о словах Перкинса. Значит, его не тронут три недели. Это
утешало, ведь прошло только три дня с тех пор, как он в интернате.


     Дождливое ненастье сменилось теплой солнечной погодой, скорее летней,
чем весенней. Вечером второго дня Робу посчастливилось увильнуть от группы
старшеклассников, следящих за дисциплиной в интернате, которые  рыскали  в
поисках  подходящей  жертвы.  Он  пошел  к  реке,  пробираясь   по   краям
спортплощадок, крадучись, словно делал что-то недозволенное. Он  не  знал,
нарушает какой-нибудь очередной запрет или нет, но ради одного  спокойного
часа решил рискнуть. Роб давно усвоил, что большинство людей - и  дети,  и
взрослые, тяготятся одиночеством. Он же всегда любил быть один,  а  теперь
наслаждался уединением больше, чем прежде.
     Он  прихватил  с  собой  книгу  и,  повинуясь  внезапному  порыву,  -
фотографию матери и  связку  писем,  которые  нашел  у  отца.  Книга  была
библиотечной - одна из тех, что он взял в последний раз. Вернуть их Роб не
успел и не представлял, как сделать это теперь. Отсюда до библиотеки  было
шесть-семь миль, но, в любом случае, воспитанникам запрещалось выходить за
территорию интерната без специального  разрешения,  а  младшим  школьникам
такое разрешение не давалось никогда. Роб понимал,  что  рано  или  поздно
тайну придется раскрыть, но не спешил. Он уже знал: других книг у него  не
будет. Библиотеки в интернате не было, да и вообще не было  никаких  книг,
кроме скучных описаний наглядных учебных пособий. Роб читал свои сокровища
очень медленно, растягивая удовольствие. Первая, "Наполеон Ноттинг Хилла",
рассказывала   о   Лондоне   Викторианской   эпохи:   улочки,   освещенные
таинственным  светом  газовых  фонарей,  благородные  сражения...  Сказка,
конечно. Даже полтора века  назад  Лондон  уже  достаточно  превратился  в
Урбанс. Впрочем, верить этой сказке было приятно. Роб подумал  о  нынешних
стычках между болельщиками разноцветных секций  авиатрека.  В  ту  далекую
пору, наверное, было нечто поважнее,  за  что  стоило  бороться  и  отдать
жизнь. Дочитав до конца главы, он отложил книгу и взял  фотографию,  вновь
пытаясь разгадать смысл загадочной улыбки матери.  Роб  всегда  знал,  что
мать не только неизлечимо больна, но и очень несчастлива. У нее никогда не
было близких друзей. Он взял в  руки  письма.  Даже  прикосновение  к  ним
связывало его с прошлым. Теперь уже никто не  писал  писем  -  звонили  по
видеофону или отправляли звукограммы. Странной,  но  удивительно  приятной
казалась мысль о том, что  когда-то  люди  писали  друг  другу  письма  на
настоящей бумаге, неспешно и аккуратно выводя каждое слово.
     Это была личная переписка. Роб долго не решался прочесть  письма,  но
после мучительных раздумий сорвал резинку и взял первый конверт.
     Он осторожно вынул листки  бумаги,  развернул  и  начал  читать.  Это
действительно  оказались  любовные  письма.  Но  вовсе  не   из   простого
любопытства Роб хотел прочесть их. Он надеялся, узнав что-нибудь о прошлом
матери, стать ближе к ней, понять тайну ее улыбки. Но письмо  разочаровало
его - это было  обычное  послание  девушки  своему  возлюбленному:  люблю,
скучаю, как нескончаемо тянутся дни до новой встречи... Он  уже  складывал
письмо, как вдруг заметил в  верхнем  углу  адрес:  "Белая  Вилла,  Ширам,
Глостершир". Глостершир находился в Графстве!  Беглый  просмотр  остальных
писем лишь  подтвердил  догадку  -  его  мать  родилась  в  Графстве,  там
познакомилась с отцом, когда тот  приехал  по  каким-то  служебным  делам,
влюбилась в него и уехала с ним в Урбанс, где они и поженились.


     В программах головидения Графство не упоминалось  даже  вскользь,  но
Роб слышал о нем. Обычно о Графстве  говорили  тоном,  в  котором  зависть
смешивалась с презрением  -  дескать,  там  живут  бездельники-джентри  со
своими слугами. Были и другие, их называли Сезонниками. Сезонники работали
в Урбансах, а жили в Графстве. Одни возвращались  домой  каждый  вечер  на
личных коптерах, другие - только на выходные. К этому классу  принадлежали
врачи, юристы, высшие чиновники, директора заводов.
     Те, кто жил в Урбансах  постоянно,  никогда  не  стремились  пересечь
границу. Зачем? Жизнь в Графстве рисовалась чрезвычайно скучной:  ни  Игр,
ни головидения. Там не было даже развлекательных центров, а как можно жить
без танцевальных залов, без парков с аттракционами,  без  ярких  огней?  В
Графстве не было ничего, кроме унылых деревень, затерянных средь  огромных
полей, да нескольких крошечных городков. Лошади, которых в Урбансах  можно
было увидеть лишь на ипподромах, в Графстве служили единственным средством
передвижения. Тусклая неспешная жизнь,  без  электромобилей,  автобусов  и
подвесных дорог.
     Но самым ужасным  считалось  то,  что  в  Графстве  не  было  никакой
"общественной жизни". Ни толчеи, ни  восхитительного  чувства  единения  с
шумной толпой, которая подарит тебе уверенность и надежность. Урбиты  были
очень общительны и наслаждались обществом друг друга. На морском побережье
все стремились непременно попасть на те пляжи, где люди  лежали  и  сидели
настолько вплотную, что едва можно было разглядеть песок.  А  в  Графстве?
Бескрайние поля, уходящие за горизонт; пустынные  берега,  тишину  которых
тревожили  лишь  крики  чаек;  вересковые  пустоши,  где,   страшно   даже
вообразить, часами можно было не встретить ни одной живой души!
     Безусловно, жизнь  в  Графстве  была  полна  изъянов  и  пороков.  Но
джентри, похоже, свыклись с этим. Да  и  что  у  них  за  жизнь?  Праздное
существование. Даже не работают! Впрочем,  как  раз  этому  можно  было  и
позавидовать(хотя в Урбансах работали всего двадцать часов в  неделю),  но
жить, как они - избави Бог! Скучное бесцветное  прозябание,  жалкая  копия
настоящей жизни. Только в Урбансе можно наслаждаться жизнью в полной мере.
К  Сезонникам,  несмотря  на  их  высокое  положение,  относились,  как  к
прихлебателям, которые во что бы то ни  стало  стремятся  подражать  своим
боссам. Было нечто подлое и нечестное в  раздвоенности  их  существования.
Урбиты гордились своей жизнью и  тем,  что  никогда  не  променяют  ее  на
другую.
     Такие суждения были хорошо знакомы Робу, хотя  теперь  он  вспоминал,
что никогда  не  слышал  ничего  подобного  от  родителей.  Ему  вовсе  не
приходила крамольная мысль усомниться в истинности  общепринятого  взгляда
на Графство, но кое в чем он мог бы поспорить.  Огромные  поля,  безлюдные
вересковые пустоши, пустынное побережье... Это притягивало и манило.
     И вот еще что он вспомнил: больше джентри, больше  Сезонников  урбиты
презирали живших в Графстве слуг,  которые  исполняли  все  прихоти  своих
хозяев. Их безропотное рабство считалось омерзительным. Роб  вдруг  понял,
почему дома никогда не говорили о Графстве: его мать принадлежала к  этому
позорному клану.
     Он вспыхнул от стыда, но потом разозлился. Никто  не  смеет  называть
его мать слабой  и  беспомощной!  Да,  она  была  мягкой,  но  и  сильной,
отважной, особенно незадолго до смерти. А  если  они  не  правы  в  одном,
значит, могут ошибаться и в другом. Они? Роб с удивлением  обнаружил,  что
непроизвольно уже отделил себя от урбитов.


     В  субботу  утренних  уроков  не  было,  но  вместо  них  проводилась
еженедельная инспекция. Накануне, в пятницу вечером  и  после  завтрака  в
субботу, воспитанники под  надзором  спецгруппы  старшеклассников  мыли  и
чистили интернат. Проверка началась  в  11.  Почти  полтора  часа  учитель
дисциплины в сопровождении свиты переходил из одного  дортуара  в  другой,
занося имена нарушителей в журнал.
     В  первую  субботнюю  проверку  Робу  сделали  замечание  за  неверно
заправленную   кровать,   но,   как   новичка,   простили,   ограничившись
предупреждением на будущее: "Три  секции  матраца  должны  быть  аккуратно
сложены одна на другую в изголовье кровати. Всю одежду и самые необходимые
вещи - куртку, запасные носки, туалетные принадлежности, спортивную  сумку
и пр. - разложить сверху в безукоризненном порядке. Одеяла свернуть строго
установленным образом. Простыни и наволочка должны лежать в ногах кровати.
Все прочие вещи сложить в тумбочку возле кровати.  Безусловно,  в  том  же
идеальном порядке. Ясно?".
     Прошла неделя. В пятницу  вечером  Роба  вместе  с  другими  ребятами
заставили скрести пол в дортуаре и  чистить  раковины  в  ванной.  Наутро,
сразу  после  завтрака,  его  отправили  собирать  мусор  вокруг  корпуса.
Освободился  он  лишь  к  половине  одиннадцатого  и  побежал   вместе   с
остальными, чтобы успеть привести в порядок свой  угол.  Но  не  успел  он
подняться на второй этаж, как его останов