в, сказал он. - Только впредь попрошу не устраивать
громких ссор у меня под дверью. Хотя, конечно... - он не договорил, но я,
кажется, понял, какой еще афоризм чуть не сорвался у него с языка: "милые
ссорятся - только тешатся"...
 
   Он бы очень рисковал, если бы сказал это вслух. Даже при том, что я
всегда считал себя миролюбивым и уравновешенным человеком.
 
   Не произнеся больше ни слова, мы направились к лаборатории - Снаут
впереди, слегка приволакивая ноги, словно он брел по поверхности планеты с
повышенной гравитацией, а я и Хари за ним следом. Я старался как-то
собраться, настроиться на нужные мысли, попасть в русло и обдумать то, что
я намеревался поведать океану. Однако это у меня не очень получалось. В
голове намертво засело совсем другое. И вновь, как когда-то, совсем
недавно - и уже так давно! - росла во мне леденящая равнодушная
уверенность, что там, в недосягаемых глубинах сознания, я еще раз сделал
свой выбор...
 
   Снаут, как и я, чувствовал себя не совсем уверенно в светло-голубых
владениях Сарториуса... бывших владениях Сарториуса, но все-таки довольно
быстро рассчитал необходимый режим, воспользовавшись файлами физика. Хари
осталась у двери и я старался не встречаться с ней взглядом.
 
   И опять, уже в третий раз, я ощутил холодное и влажное прикосновение
электродов к своей голове. Вокруг стояла полная тишина, и я лежал посреди
этой тишины, один на один с безгранично разумным чудовищем, которое мы
вновь осмелились потревожить. Сначала оно было где-то вне моего сознания,
а потом хлынуло в меня... нет, поглотило меня, и я растворился в нем,
тщетно пытаясь удержать обрывки потертых мыслей, подобных ломкой осенней
листве, я захлебнулся в нем и стал его бесконечно ничтожной частицей.
 
   ...И лишь спустя целую вечность обрушилась на меня холодная и жесткая
волна, ужасная волна бесконечного уничтожающего презрения и отвращения -
презрения и отвращения ко мне, ничтожной частице, и ко всей моей расе
таких же ничтожеств, как я; обрушилась - и вышвырнула меня вон, за сферы
истинного разума, за пределы всех вселенных, в извечную пустоту - не
имеющее места место, уготованное для подобных ничтожеств...
 
   Возникший из ниоткуда свет выхватил меня из пустоты, двойной щелчок
прозвучал внезапным раскатом грома.
 
   - Все, - сказала пустота голосом Снаута. - Твое желание исполнено,
Кельвин.
 
   А я не в силах был заставить себя подняться с кресла...
 
   11.
 
   Остаток дня мы с Хари провели в кабине, лишь один раз ненадолго покинув
ее, чтобы попить чай на кухне. Я молчал, и Хари тоже молчала, и я
чувствовал разделяющую нас прозрачную стену, хоть и невидимую, но
непроницаемую. Я просматривал на дисплее старые отчеты,
читаные-перечитаные мной десятки раз еще на Земле, а Хари, сидя на стуле и
поставив локти на подоконник, смотрела на угасающие краски красного дня.
Глаза мои размеренно скользили по строчкам, но мыслями я был далеко от
этих пространных сообщений наблюдателей, работавших на Станции за много
лет до моего появления здесь, на Солярисе. Я все никак не мог изгнать из
сознания это непередавамое ощущение - удар холодной волны беспредельного
всепоглощающего презрения и отвращения, удар настолько реальный и
осязаемый, что я чувствовал себя уничтоженным, растертым в порошок, в
межзвездную пыль вместе со всей колонией букашек, которые в течение
ничтожно малого отрезка вселенского времени зачем-то там копошились на
сгустке вещества, кружащегося у тусклой желтой звезды. Букашек просто
нельзя было не презирать за их мысли, намерения и действия; не место им
было в пронизанной всеобщей гармонией величественной Вселенной.
 
   Я не знал, откуда взялось это чувство... я просто боялся думать, откуда
оно взялось... И в конце концов, это были всего лишь мои субъективные
ощущения, неожиданные причуды изнанки перегруженной психики, возникшие без
участия какого-либо внешнего раздражителя.
   "Именно так - и никак иначе", - убеждал я себя...
 
   Не знаю, сколько времени прошло, прежде чем я обнаружил, что вновь и
вновь перечитываю один и тот же абзац. Сосредоточившись, несколько раз
тряхнув головой, я еще раз прочитал его. Это было окончание отчета
соляриста Вацлава Миленича. Я знал, что Миленич после работы на Станции
оставил соляристику - и больше его имя не упоминалось ни в одной
информации, связанной с изучением океана. Кто-то когда-то говорил мне, что
Миленич порвал все связи с нашим институтом и подался, кажется, то ли в
Анды, то ли в Гималаи.
 
   "Будь проклят тот день, когда нам выпало несчастье соприкоснуться с
этим Исполином, - читал я столь странные в официальном отчете наблюдателя
слова Миленича. - Подобное соприкосновение в один миг сбросило нас с
вершины пирамиды разума и низвело до состояния червей Вселенной.
Столетиями мы сравнивали себя с теми, кто ниже нас, и все более и более
возрастали в собственных глазах. Наше видение мира было однобоким, мы
имели дело только с одной стороной шкалы и благодаря этому утверждались в
сознании своей непревзойденности и, гордые собой, уверенно смотрели в
будущее и поднимались вверх по ступеням прогресса, в том смысле, как мы
понимаем прогресс. Этот Исполин указал нам наше подлинное место в иерархии
разума и, развеяв нашу основу, наш фундамент - животворное, жизненно
важное заблуждение о нашем интеллектуальном лидерстве во Вселенной -
двигателе нашего бытия, - мгновенно воздвиг неодолимую преграду нашему
дальнейшему развитию. Получив эту поистине трагическую возможность
сравнивать себя с чем-то (или кем-то), стоящим не просто выше, а по другую
сторону, человечество неизбежно начнет пробуксовывать, тормозить - и этот
процесс неотвратимо перейдет в попятное движение, и от этого шока нам не
дано оправиться уже никогда. Да, мы издавна знаем разум, величием своим
неизмеримо превышающий всю коллективную мощь миллиардов наших умов. Но
этот Божественный Разум не подавляет нас; мы восхищаемся им, мы благодарим
его; наше отношение к нему не унижает, а возвышает нас, ибо это отношение
есть наша Вера и наша Любовь. Но не смешно ли будет говорить о любви и
вере по отношению к иноразуму, хотя и беспредельно отличному от нашего,
хотя и неизмеримо более высокому, чем наш разум, но тоже созданному Тем,
Кто сотворил Вселенную? "Возможно, этот Исполин и есть Сам Творец", -
скажет кто-то. Но разве мы - его образ и подобие? Да, трудно признаться
себе в этом, трудно осознать, что ты не способен постичь чужое величие -
но некуда деться: мы в конце пути, впереди стена - и приходится,
потоптавшись на месте, возвращаться назад, под гору. Боюсь поверить, но
действительность такова: Солярис подсунут нам Господом, чтобы сбить нашу
спесь и указать наше действительное, весьма заурядное место во Вселенной".
 
   Я вполне понимал Вацлава Миленича. Возможно, тогда, в те годы, я думал
бы так же, как он. Но этот отчет был подготовлен в прошлом, а сейчас уже
было будущее - и проблема океана Соляриса осталась проблемой только
соляристов и школьников - не более. Человечество в целом вовсе не
собиралось впадать в пучины самоуничижения, рвать на себе волосы по поводу
собственной неполноценности и недоразвитости и комплексовать по причине
наличия в Галактике разума, недоступного его, человечества, пониманию.
Человечество просто забыло об этой проблеме и занималось себе другими
делами. Ну а что касается группы одержимых, именующихся соляристами... что
ж, каждый волен выбирать занятие по собственному вкусу и разумению. Так
что Вацлав Миленич зря беспокоился за человечество - человечеству ничуть
не мешала кость в горле.
 
   Но что-то, однако, зацепило меня в этом тексте. Что-то другое... Я
вновь начал перечитывать рожденные отчаянием строчки. Вот!
 
   "Любовь и Вера".
 
   Нужно любить и верить. Любить... Выходит, если я искренне полюблю этот
иноразум, то пойму его? Только в любви возможен Контакт? Но как можно
полюбить это черное всемогущее чудовище? Причем полюбить искренне, всем
сердцем и всей душой, без всякого притворства... Разве подобное - в силах
человеческих? Тут я был согласен с Миленичем.
 
   Я вновь содрогнулся от воспоминания о захлестнувшей меня ледяной волне
презрения и отвращения и буквально окаменел от пронзительной беспощадной
мысли: вот он, долгожданный Контакт, истинный Контакт; он наконец
состоялся - и стал приговором всей нашей расе. Этот черный гигант с моей
же помощью проник во все смрадные щели моего подсознания и без труда
постиг мою истинную сущность, мое подлинное, ничем не приукрашенное и не
замаскированное "я" - частицу многомиллиардного целого, именующегося
земным человечеством. И по этой частице был сделан вывод о целом - скопище
таких же ничтожеств...
 
   Я сидел и с тоской смотрел на багровый закат, и на фоне окна темнел
силуэт той, ни в чем неповинной, которую я еще раз предал.
 
   ...Прошел час или два - я не замечал течения времени. Мы так ни о чем и
не поговорили; а о чем, собственно, было говорить? От мрачных мыслей у
меня разболелась голова и я бросил все эти отчеты, принял снотворное и
распластался на кровати, уповая на то, что сон хоть на время избавит меня
от беспросветной действительности. "Ложись", - сказал я Хари и она,
раздевшись, покорно устроилась рядом, на самом краешке, до подбородка
натянув на себя легкое одеяло.
 
   Я уже погружался в туманную пустоту забытья, когда услышал ее
неуверенный шепот:
 
   - Крис...
 
   Я не отозвался.
 
   - Крис... Ты... любишь меня?
 
   - Завтра... Давай поговорим завтра, - чувствуя себя последней скотиной,
пробормотал я.
 
   Она помолчала немного, а потом вновь прошептала:
 
   - Я не хочу оставаться здесь... Не хочу...
 
   У меня не было сил для разговоров. Я не желал ни о чем говорить.
 
   - Завтра, - повторил я и отвернулся от нее. Она вздохнула и затихла, и
вновь наступила тишина; веки мои становились все тяжелее и тяжелее, они
словно разрастались, их гигантские тени заполнили все сознание и я наконец
погрузился в туман, закрывший всю поверхность черного исполина.
 
   Не знаю, когда и как это случилось... Просто что-то заставило меня
оглянуться - и я увидел проступившую из тумана тень... нет, не тень -
нечто, похожее на человеческую фигуру. Она покачивалась, ее очертания то и
дело искажались, она была подобна зыбкому отражению в мутном зеркале, но
не исчезала и словно бы ждала, когда я подойду к ней.
   Дорога моя никуда не вела, а точнее - вела в никуда, поэтому я без
колебаний отказался от дальнейшего бесполезного пути и побрел назад, к
этой колышущейся безликой фигуре. Когда до нее оставалось всего несколько
шагов, я понял, что передо мной Сарториус. Да, у него не было лица, и
обычное человеческое тело заменила некая туманная субстанция, но я знал,
что это именно доктор Сарториус. Собственной персоной.
 
   - Ты правильно понял, Кельвин, - донесся до меня его голос; вернее,
голос зазвучал во мне. - Именно так. Презрение и отвращение. Именно так.
 
   - И что же будет дальше? - сразу же то ли спросил, то ли подумал я.
 
   - Ты сам знаешь, как поступают с теми, кто вызывает презрение и
отвращение. Их просто перестают замечать или...
 
   - Или?..
 
   - Ты правильно понял и это. Да, ядовитых пауков просто давят подошвой.
 
   - Даже не пытаясь понять и разобраться.
 
   - Ты сам ответил, Кельвин.
 
   - Еще бы! Я ведь сплю и общаюсь сейчас только с самим собой. Это
говорят во мне мои собственные страхи.
 
   - Не тешь себя этим заблуждением, Кельвин. Я довожу до твоего сведения
вашу дальнейшую судьбу.
 
   - Нашу?
 
   - Да. Вашу общую судьбу.
 
   - Ах, так это и есть Контакт, а вы, доктор Сарториус, выступаете в роли
посредника? Он приобщил вас к себе и вы слились с ним? Где вы сейчас
находитесь?
 
   - Не знаю.
 
   - Зато я знаю, Сарториус! Только в моем сознании - и нигде более. Вы
продукт моего собственного сознания, и наш кажущийся диалог - на деле
монолог. Кельвин беседует с Кельвином. Просто, как дважды два.
 
   - Когда ты проснешься, можешь эаглянуть в лабораторию. Правая тумба
стола, третий сверху ящик. Там, под распечаткой отчета, лежит зажим с теми
рисунками. Проверь, не поленись. Этого ты знать никак не можешь.
   Правая тумба, третий сверху ящик.
 
   - Запомнил. И обязательно проверю, просто из любопытства. Если только
при пробуждении весь этот сон с нашим мнимым разговором не вылетит у меня
из головы.
 
   - Не вылетит.
 
   - Хорошо. И каким же образом планируется осуществить уничтожение
ядовитых пауков, то бишь человечества? Земля-то не за ближайшим пригорком.
 
   - Для того, кто в состоянии моделировать метрику континуума, это не
проблема.
 
   - Ну-ну. И как же он разыщет нас среди тысяч звездных систем? Хотя не
сомневаюсь, что вы, Сарториус, не затруднитесь с ответом, потому что этот
ответ знаю я.
 
   - Действительно, ничего трудного. Главное, Кельвин - то, что знаешь ты,
знает и он. Так что блуждать в поисках не придется. Дальнейшее тоже вовсе
не сложно. Например, свертывание околосолнечного пространства. Вместе с
Землей.
 
   - Стоит ли прикладывать такие усилия? Чего ради?
 
   - Усилий не больше, чем для тебя - поднять ногу и раздавить паука.
 
   - Вы надоели мне, Сарториус. Дайте мне забыть обо всем хотя бы во сне.
И давно ли мы перешли на "ты"?
 
   - Спи, Кельвин. Я ухожу. Не забудь проверить ящик моего стола. И
пообщаться со Снаутом. Все оставшееся время ты больше не будешь стеснен в
своих действиях. Вас будет только двое: ты и Снаут. До самого конца.
 
   - Он что, освобождает меня?
 
   - Если ты считаешь это свободой - да.
 
   - А вы, доктор Сарториус, не желаете составить нам компанию?
 
   - Меня нет. Прощай, Кельвин.
 
   - Прощайте, Сарториус. Не скажу, что был рад нашей беседе. Надеюсь,
теперь меня посетит более веселое сновидение?
 
   Вокруг клубился туман, сплошной туман, и не было видно нигде никакой
дороги. Ничего не было видно. Ничего и никого. Никого - рядом...
 
   Никого - рядом...
 
   Никого.
 
   Я лежал в полумраке, в тишине пустой комнаты, лежал в одиночестве,
открыв глаза, и все никак не решался протянуть руку... да и незачем было
протягивать руку: я и так знал, что рядом со мной никого нет.
   Теперь уже никого нет. И не будет.
 
   Когда лежать стало совсем невмоготу, я включил свет, оделся и принялся
вышагивать по комнате, монотонно и бесцельно, зачем-то считая шаги, словно
от этого хоть что-то могло измениться. Я старался не смотреть на висящее
на спинке стула белое платье. Потом мне пришло в голову, что можно
присоединиться к Сарториусу и разом решить все проблемы. Обдумывая эту
идею, я сделал еще несколько десятков шагов - и тут мой путь в никуда был
прерван сигналом видеофона.
 
   Снаут на экране выглядел совсем плохо, и я уже знал, чем вызван его
предутренний звонок.
 
   - Ты хочешь сказать, что видел странный сон? - спросил я, прежде чем он
успел произнести хоть слово.
 
   Голова Снаута дернулась, словно он получил удар по челюсти. Он долго,
бесконечно долго смотрел на меня, потом спросил хриплым полушепотом:
 
   - И ты, Кельвин?.. И ты?..
 
   - Да, - ответил я. У меня не было эмоций. У меня уже ничего не было.
   И меня тоже не было. - Не прогуляться ли нам в лабораторию? Какой там
ящик, Снаут?
 
   - Третий. Третий сверху...
 
   - Вот именно, - подтвердил я. - Правая тумба стола.
 
   Прошло какое-то время, а возможно, это были и вовсе какие-то другие
времена, и мы брели по пустым коридорам - две тени из тех десяти с
половиной миллиардов теней, что завершали свое бытие в этой Вселенной.
Завершали по моей вине.
 
   - Как ты думаешь, Снаут, если еще раз... Просить его о пощаде,
умолять...
 
   - Бесполезно, Кельвин... Ты знаешь, что бесполезно...
 
   И вновь прошло время, и выли в моей голове роковые трубы ангелов
Апокалипсиса, и мы со Снаутом стояли у стола в лаборатории Сарториуса. Я
знал, что нет уже нигде никакого Сарториуса - во всяком случае, на этом
плане бытия, - и это не он говорил со мной и Снаутом в наших снах... Не
он, а Черный Исполин, что по моей вине стал зловещим Вороном для нашей
расы, Вороном-Роком, убийцей человечества...
 
   Я выдвинул ящик стола - третий сверху. Вытащил из-под отчета зажим с
детскими рисунками, положил на стол, и Снаут уныло сказал, оттягивая рукой
ворот свитера, словно ему было душно:
 
   - Не вини себя, Крис. Ты всего лишь человек. Человек...
 
   - Нет вины дерьма в том, что оно дерьмо, - отозвался я. - Я знаю, Снаут.
 
   Он вздохнул и промолчал.
 
   12.
 
   Я не знал, сколько еще времени отпущено мне, Снауту и всему
человечеству. Я ничего не знал. Само понятие "время" потеряло для меня
всякий смысл, окружающие предметы то исчезали, то вновь появлялись - меня
это совершенно не беспокоило. Я не думал о той, что ушла, я не думал ни о
чем. Я не представлял, чем был занят, и был ли чем-нибудь занят. Снаута я
больше не видел, не видел с тех пор, как мы с ним стояли у стола в
лаборатории Сарториуса... а может быть, он и находился рядом - сбоку,
напротив или позади меня, - только я его больше не воспринимал. Тянулся
один бесконечный бесцветный день, состоящий из пустоты и тишины, или одна
бесконечная бесцветная ночь, состоящая из пустоты и тишины, и сам я был
пустотой и тишиной. На веки вечные - пустотой и тишиной.
 
   В какой-то момент словно раздвинулся занавес - и я увидел вдали, у
затянутого сизой дымкой горизонта, бледное продолговатое пятно. Я
догадался, что это мимоид, тот самый старый мимоид, на котором я был
когда-то - там я впервые прикоснулся ногой к поверхности Соляриса.
 
   - Снаут, - сказал я в пустоту. - Я полечу.
 
   Меня почему-то неудержимо тянуло туда.
 
   Все было, как тогда, все повторялось. Вновь медленно содрогалось под
вертолетом мускулистое, жирно блестящее тело, эаполняющее все пространство
от горизонта до горизонта. Вновь прямо по курсу вырос желтый, как высохшая
кость, массив мимоида с округлыми вершинами причудливых башен, подобный
древнему марокканскому поселению, полуразрушенному землетрясением. Я
сделал круг над этим плавучим островом и отыскал знакомый берег, на
котором проверял когда-то "любопытство" волн, как это делали за десятки
дет до меня другие исследователи океана.
 
   Повинуясь моей руке, машина пошла на посадку, и у меня вдруг ни с того
ни с сего возникла банальнейшая мысль, сформулированная за многие и многие
века до моего явления под эти небеса. Однако от этого она не становилась
менее верной. Я подумал о том, что мы всегда стремились познать окружающий
мир, внешнее, мы извечно ставили своей целью подчинение его нашим
потребностям; наш однобокий ум упорно толкался в двери, ведущие наружу. Но
не важнее ли то, что у нас внутри? "Познай самого себя" - этот из глубины
времен идущий призыв так и остался гласом вопиющего в пустыне. Что мы
знаем о себе? Почти ничего. И вот он, финал. Не знаем и не узнаем. Теперь
уже - никогда.
   А ведь говорил же, говорил Блаженный Августин о том, что удивляются
люди высоте гор и огромным волнам морским, и величайшим водопадам, и
безбрежности океана, и течению звезд - но не обращают внимания на себя
самих...
 
   Люди... А знает ли сам океан, что значит для него этот вот обломок,
похожий на полуразрушенный древний город? Или и он тоже - в неведении?..
 
   Впрочем, ни к чему мне уже были все эти размышления.
 
   Опустив вертолет на костяную поверхность мимоида у самой кромки берега,
я откинул колпак и выбрался наружу. Я вновь проделывал то же самое, что
уже делал на этом берегу. Тонкая, дырявая, как решето плита возвышалась в
нескольких шагах от меня, врезаясь в светлеющее небо зубчатой вершиной.
Какое-то неведомое чувство влекло меня к широкой щели, наискось делившей
эту бугристую стену. Тогда, в тот раз, я вскарабкался на выступ, чтобы как
следует рассмотреть весь скелетоподобный пейзаж. Сейчас я не намерен был
никуда взбираться. Я и сам не знал, что мне нужно здесь, на этом древнем
обломке.
 
   Щель распахнулась пере