адают  или  расходятся.  Двигаясь  сквозь  этот
осциллирующий пейзаж,  можно  было  прекрасно  успевать  за  соответствующим
биением во времени.

***

   Джамил мчался через поле под  углом  и  скоростью,  рассчитанными,  чтобы
раскачать два его любимых перехода сразу.  Он  инстинктивно  оценил  текущий
волновой спектр еще когда наблюдал игру снаружи, и теперь знал, какие из его
мод могут помочь голу, а какие ухудшат вероятность.  Он  рассекал  мерцающие
цветовые полосы, а ведущий подавал ему осязательные сигналы вдобавок  к  его
визуальным оценкам  и  расчетам,  позволяя  ему  чувствовать  разницу  между
периодическим натяжением волны, сводящемуся к нулю  колыханию  туда-сюда,  и
мягкой, но настойчивой силой, означавшей, что он успешно вел ритм.
   Чусэк настойчиво  закричал  ему:  "Принимай!  Два-десять!".  Спектральные
участки каждого игрока перекрывались с чьими-то еще, и следовало  передавать
амплитуду от человека к человеку, в то же  время  стараясь  управлять  ею  у
себя. "Два-десять" - гармоника с двумя максимумами поперек поля и десятью  -
вдоль, осциллирующая на 1160  мГц,  заполнялась  по  мере  того,  как  Чусэк
закачивал  в  нее  нежелательную  амплитуду  разных  низкоэнергетичных  мод.
Задачей Джамила  теперь  было  опустошить  эту  моду,  отправив  энергию  во
что-нибудь полезное. Моды с  четным  числом  максимумов  поперек  поля  были
нежелательны  для  гола,  поскольку  имели  узел  -  нулевую   точку   между
максимумами - точно посередине обоих ворот.
   Джамил махнул рукой в  ответ  и  изменил  траекторию.  Почти  десятилетие
прошло с его последней игры, но все еще помнил запутанную сеть  вероятностей
наизусть: он мог одним движением осушить гармонику два-десять в  три-десять,
пять-два и пять-шесть, все - "с  хорошей  четностью",  с  максимумами  вдоль
средней линии.
   Он  затопал  по  траве,  тщательно  подбирая  правильный  угол  на  глаз,
увеличивая  скорость,  пока  не  почувствовал,  как  разрушительные   биения
сменились ровным нажимом, похожим на постоянный бриз, и  вдруг  он  вспомнил
время - несколько веков назад, в другом городе -  когда  он  играл  с  одной
командой, неделю за неделей, на протяжение сорока лет. Лица и голоса поплыли
в его голове. Хашим, девяносто восьмой  ребенок  Джамила,  и  внучка  Хашима
Лейла играли  вместе  с  ним.  Но  он  сжег  свой  дом  и  уехал,  и  теперь
воспоминания о той эпохе, когда они  вообще  приходили,  казались  нежданным
подарком.  Запах  травы,  крики  игроков,  его  подошвы,  бьющие   землю   -
резонировали с каждым мгновением, которое он прожил  точно  так  же,  наводя
мосты между веками, сводя его жизнь воедино. Ему никогда не удавалось вполне
почувствовать это, когда он сознательно пытался  вспоминать.  Только  мелкие
черточки, тесно сжатые мгновения, подобные  этому,  прорывали  горизонт  его
повседневных забот и открывали ему изумительные панорамы.
   Мода два-десять иссякала быстрее, чем он ожидал, зубчатый пропил в  волне
вдоль средней линии исчезал на глазах. Он огляделся  и  увидел,  как  Маржит
выполняет сложный маневр Лиссажу, плавно дирижируя десятком переходов сразу.
Джамил замер на месте,  наблюдая  за  ней,  восхищаясь  ее  виртуозностью  и
одновременно решая, что делать дальше. Было незачем соперничать с ней, когда
она так успешно завершала задачу, поставленную перед ним Чусэком.
   Маржит была его противником, но они оба стремились в точности к одному  и
тому же спектру. Симметрия поля приводила к тому, что  любая  голевая  волна
подойдет обеим командам - но только одна команда  первой  пожнет  ее  плоды,
первой соберет  больше  половины  вероятности  волны  в  пике  внутри  ворот
противника. Так что поначалу команды работали вместе, и только позже,  когда
волна принимала нужную  форму  под  их  соединенными  усилиями,  становилось
видно, какая сторона выиграет, быстро доведя волну до совершенства,  а  кому
выгоднее испортить первую попытку, а уж потом достроить отраженную волну.
   Пенина бросила ему через плечо,  пробегая  мимо:  "Дашь  ей  дочистить  и
четыре-шесть тоже?".  Она  улыбалась,  но  Джамил  был  задет.  Он  стоял  в
неподвижности  уже  десять  или  пятнадцать  секунд.   Никто   не   запрещал
расслабиться и оставить своему  противнику  всю  работу,  но  это  считалось
постыдно жлобской стратегией. И рискованной,  к  тому  же  -  опасно  давать
противнику возможность создать волну, которую будет  невозможно  перехватить
для себя.
   Он заново оглядел спектр и быстро перебрал варианты. Чтобы он  ни  делал,
появятся нежелательные побочные эффекты. Не было волшебного способа избежать
влияния на моды в диапазонах других игроков;  любое  действие,  возбуждающее
нужный ему переход, начнет также множество других, выше и ниже по спектру. В
конце концов, он выбрал путь, который ослаблял вредоносную  моду  и  вызывал
наименьший беспорядок.
   Джамил погрузился в игру, просчитывая каждый переход на два шага  вперед,
меняя, если надо, стратегию на полпути, но не прекращая двигаться,  так  что
пот закапал с его тела, разгорелись икры и загудела кровь. Он не потерял  из
виду простого наслаждения от каждой минуты или воспоминаний о прежних играх,
но оставил их обтекать его снаружи, так же как поднявшийся ветерок  охлаждал
ему кожу, не  требуя  особого  внимания.  Знакомые  голоса  выкрикивали  ему
краткие команды. Форма волны приближалась к голевому спектру, и  все  лишние
разговоры  исчезли,  все  праздные  взгляды   уступили   место   торопливым,
озабоченным движениям. Постороннему  наблюдателю  это  могло  бы  показаться
триумфом  обезличивания:  двадцать  два  человека  превратились  в   рычащие
шестерни внутри бессмысленной машины. Джамил улыбнулся сравнению, но не стал
отвлекаться  на  изощренные  мысленные  возражения.  Каждый  его   шаг   был
возражением, каждый хриплый зов к Йенн или Джораси, Чусэку или Мариэ, Юдоре,
Халиде. Все - его друзья, и он снова среди них. Снова посреди жизни.
   До первой голевой  попытки  оставалось  тридцать  секунд,  и  шанс  выпал
команде Джамила.  Несколько  маленьких  поправок  к  амплитуде  должны  были
довершить дело. Маржит держалась в отдалении, но Джамил постоянно чувствовал
ее взгляд - и буквально чувствовал  ее  работу  всей  кожей,  настолько  она
ослабляла его контакт  с  волной.  Теоретически,  если  зеркально  повторять
движения противника в нужном месте поля, можно  было  остановить  любые  его
действия, но на практике, даже самые  умелые  команды  не  могли  удерживать
спектр вполне постоянным. Можно было пойти дальше и разрушить волну, но этим
перетягиванием каната тоже не  следовало  увлекаться:  чересчур  разрушенная
волна  существенно  упрощала  вторую  задачу  противника  -  помешать  твоей
последующей попытке забить гол.
   У Джамила еще оставались две моды плохой четности,  которые  он  надеялся
ослабить, но на каждое его изменение скорости  в  попытке  устроить  переход
Маржит реагировала моментально, блокируя его. Он жестом  попросил  помощи  у
Чусэка - у того были свои проблемы с Езекилем, но все же  он  мог  испортить
жизнь Маржит, выбирая, куда ему сбрасывать нежелательную  амплитуду.  Джамил
смахнул пот с глаз,  уже  видя,  как  формируется  характерный  "кочковатый"
рисунок максимумов - признак того, что волна скоро сфокусируется в  воротах,
но из середины поля он не мог разглядеть их форму достаточно подробно, чтобы
понять, что еще следует сделать.
   Неожиданно, Джамил ощутил толчок волны.  Он  не  стал  тратить  время  на
поиски Маржит. Чусэк, видимо, сумел ее отвлечь. Находясь  почти  на  границе
поля, он все же  сумел  плавно  развернуться  и  продолжить  накачивать  оба
перехода, которых добивался.
   Два длинных выступа  вероятности,  модулированные  сериями  осциллирующих
холмиков, помчались по краям поля.  Третий  выступ,  покороче,  двигался  по
средней  линии,  вот  он  растворился,  появился  снова,  слился   с   двумя
остальными, которые уже добрались до края  поля,  и  вместе  они  образовали
почти прямоугольное плато, захватившее ворота.
   Плато стало колонной света, становясь все тоньше и выше,  по  мере  того,
как десятки мод,  наконец-то  пришедших  в  фазу,  вместе  наталкивались  на
непроницаемый барьер на границе поля. Мелкие остатки еще  были  рассеяны  по
всему полю, и убывающая цепь эллиптических максимумов лестницей  уходила  от
ворот, но большая часть волны, изначально плескавшейся у игроков  на  уровне
пояса, теперь сконцентрировалась в едином пике, взлетевшем над  их  головами
на девять-десять метров.
   На мгновение, волна замерла.
   И начала опадать.
   Ведущий произнес: "Сорок девять, восемь десятых".
   Волновой пакет был недостаточно высок.
   Джамил попытался отбросить разочарование и направить  свои  инстинкты  на
откат . У другой команды  теперь  было  пятьдесят  секунд  чтобы  подправить
спектр и проследить, чтобы отраженный пакет стал чуть-чуть уже, когда  вновь
соберется на другом конце поля.
   Пока колонна  разваливалась,  воспроизводя  свое  сотворение  в  обратном
порядке, Джамил посмотрел на Маржит. Та спокойно улыбнулась ему, и  внезапно
его осенило: Она знала, что гола не будет. Поэтому она перестала мешать. Она
позволила ему заострять волну несколько лишних секунд, понимая, что  он  уже
опоздал, и что добавленные им небольшие  улучшения  помогут  ее  собственной
команде.
   Джамил был поражен. Только экстраординарное мастерство  и  уверенность  в
себе  позволяли  делать  то,  что  только  сделала  Маржит.  Хотя  он  долго
отсутствовал, он точно знал, чего ожидать от остальных игроков, и,  не  будь
Маржит, он мог бы вслух мечтать о талантливом новичке для оживления игры. Но
все равно, было трудно не  почувствовать  легкого  укола  обиды.  Кто-нибудь
должен был предупредить его, насколько хорошо она играет.
   Теперь моды выходили из фазы, и волна снова расплылась по всему полю,  но
ее новая фокусировка была неотвратима: в отличие от волн на воде или  звука,
в ней не было невидимых степеней свободы, размоловших бы ее филигранность  в
энтропию. Джамил решил  не  обращать  на  Маржит  внимания;  были  и  другие
стратегии, более грубые, чем зеркальный блок, но работающие  немногим  хуже.
Чусэк уже заполнял  моду  два-десять,  Джамил  выбрал  своим  тормозом  моду
четыре-шесть. Им нужно было только не дать волне стать намного круче,  и  не
имело значения, будут ли они сохранять статус кво, или вытолкнут ее из одной
размытой формы в другую.
   Устойчивое  сопротивление  его  бегу  показывало  Джамилу,  что   переход
накачивается без помех, но он напрасно  искал  проявлений  своего  действия.
Добежав до удобного места, откуда он смог окинуть взглядом достаточную часть
поля и толком оценить спектр, он заметил стремительно вибрирующее сияние  по
всей ширине волны. Он насчитал  девять  пиков:  "хорошая"  четность.  Маржит
вытянула большую часть амплитуды прямо из его тормозной моды и  скормила  ее
этому. Такая высокая гармоника была безумной тратой  энергии,  но  никто  не
смотрел туда, никто не остановил Маржит.
   Голевой рисунок снова проявился, у него оставалось девять-десять  секунд,
чтобы нагнать все зря потраченное время. Джамил выбрал сильнейшую  "хорошую"
моду на своем участке и самую пустую "плохую", вычислил скорость, которая их
соединяла, и побежал.
   Он не осмелился оборачиваться на свои  ворота;  не  хотел  нарушать  свою
сосредоточенность. Волна расступалась у него под ногами,  напоминая  не  так
земной отлив, как океан, утягиваемый в небо пролетающей черной дырой.  Город
старательно  изображал  тень,  которую  отбрасывало  бы  его  тело,  и  тень
сжималась перед его ногами - позади росла башня света.
   Объявили приговор: "Пятьдесят и одна десятая".
   Воздух заполнился  триумфальными  криками  -  Езекиль  громче  всех,  как
обычно. Джамил упал на колени, смеясь. Это было удивительное чувство, хотя и
знакомое:  ему  было,  и  одновременно  не  было  обидно.  Будь  он   совсем
безразличен к исходу  игры,  он  не  получал  бы  от  нее  удовольствия,  но
принимать близко к сердцу каждое поражение - или каждую победу  -  испортило
бы игру  гораздо  сильнее.  Он  почти  что  видел  себя  идущим  по  канату,
управляющим собственными эмоциями так же тщательно, как своими действиями  в
игре.
   Он улегся на траву, чтобы перевести дух перед продолжением матча. Тыльная
сторона микросолнца, кружащегося вокруг Лапласа,  была  закрыта  камнем,  но
свет отражался в  небо  от  земли  под  ним,  пересекал  100.000  километров
три-тороидальной вселенной и слабо  освещал  ночную  сторону  планеты.  Хотя
только ее краешек был  освещен  напрямую,  Джамил  мог  различить  в  зените
первичный образ всего диска противоположного  полушария:  все  континенты  и
океаны, лежащие, по более короткому пути, примерно в 12.000  километров  под
ним. Другие ракурсы в решетке изображений, разбросанных по небу, открывались
под  различными  углами  и  захватывали  большие   дуги   дневной   стороны.
Единственная вещь, которую нельзя было найти среди этих изображений, хотя бы
и  с  телескопом,  это  свой  город.  Топология  этой  вселенной   позволяла
наблюдателю  посмотреть  на  собственный  затылок,  но  не  на   собственное
отражение.

***

   Команда  Джамила  проиграла,  три-ноль.  Он  добрался,  пошатываясь,   до
фонтанов на краю поля и утолил жажду,  потрясенный  удовольствием  от  этого
простого действия. Просто быть живым казалось восхитительным,  но  от  этого
ощущения все на свете выглядело возможным. Он снова вошел в  ритм,  вошел  в
фазу, и намеревался наслаждаться этим, сколько возможно.
   Он догнал остальных, направлявшихся вниз, к реке. Езекиль обхватил его за
шею и засмеялся:
   - Не повезло, Спящая Красавица! Ты выбрал плохое время, чтобы проснуться.
С Маржит мы непобедимы.

***

   Джамил выскользнул из объятий:
   - Не стану спорить, - он огляделся, - кстати о...
   Пенина ответила:
   - Ушла домой. Она  только  играет.  Никакого  фривольного  общения  после
матча.
   Чусэк добавил:
   - Или в любое другое время.
   Пенина многозначительно посмотрела на Джамила: Чусэк  явно  потерпел  там
неудачу.
   Джамил задумался над услышанным, пытаясь понять, что его в  этом  задело.
На поле она не показалась ему холодной и высокомерной. Только до  неприличия
хорошим игроком.
   Он запросил город, но  она  не  опубликовала  никакой  информации,  кроме
имени. Никто не ожидал - и не хотел - услышать больше, чем  ничтожную  часть
биографии другого человека, но немногие начинали  новую  жизнь,  не  оставив
ничего от прежней в качестве  визитной  карточки,  какой-нибудь  случай  или
достижение, чтобы новые соседи могли составить о них впечатление.
   Добрались до берега реки. Джамил стянул рубашку через голову.
   - Так что она? Должна же она была рассказать вам хоть что-то.
   Езекиль ответил:
   - Только, что она научилась играть очень давно. Она не сказала,  где  или
когда. Прибыла в Нетер  в  конце  прошлого  года,  вырастила  дом  на  южной
окраине. Никто ее практически не видит. Неизвестно, что она изучает.
   Джамил пожал плечами и вошел в воду:
   - А, ладно. Это будет цель, достойная  борьбы,  -  Пенина  рассмеялась  и
шутливо брызнула на него водой. Он оправдался, - Я имею в виду,  выиграть  у
нее.
   Чусок сказал кисло:
   - Когда ты  объявился,  я  думал,  ты  будешь  нашим  секретным  оружием.
Единственный игрок, которого она не знает сверху донизу.
   - Я рад, что ты не сказал мне этого заранее. Я бы  развернулся  и  сбежал
прямо обратно в гибернацию.
   - Я знаю. Потому мы и молчали, - Чусэк улыбнулся, - С возвращением.
   Пенина сказала:
   - Да, с возвращением, Джамил.
   Солнце сверкало на поверхности  реки.  У  Джамила  болело  все  тело,  но
прохладная вода была идеальным для него местом. При желании, он мог возвести
перегородку в сознании на том месте, где  сейчас  находился,  и  никогда  не
опускаться ниже этого уровня. Некоторые люди так делали, и ничего с виду  не
теряли. Разница была преувеличена: никто  в  здравом  уме  не  загонял  себе
полжизни иголки под кожу, чтобы потом перестать и  наслаждаться  улучшением.
Езекиль проживал  каждый  день  со  счастливой  восторженностью  пятилетнего
ребенка. Джамила это иногда раздражало, но, если  подумать,  любой  характер
будет  кого-нибудь  раздражать.  Его   собственные   периоды   бессмысленной
мрачности тоже не благодетельствовали его друзей.
   Чусэк сказал:
   - Я пригласил всех поесть у меня дома сегодня. Ты придешь?
   Джамил подумал и покачал  головой.  Он  еще  не  был  готов.  Он  не  мог
форсировать  свое  возвращение  в  повседневность,  это  не   ускоряло   его
восстановление, а только отбрасывало назад.
   Чусэк выглядел расстроенным, но ничего не мог поделать.  Джамил  пообещал
ему:
   - В следующий раз, окей?
   Езекиль вздохнул:
   - Ну что нам с тобой делать? Ты хуже, чем Маржит! - Джамил попятился,  но
было поздно. Езекиль настиг его двумя  непринужденными  шагами,  нагнулся  и
поднял его за талию, легко взвалил на плечо, а  затем  забросил  его  вглубь
реки.

***

   Джамил проснулся от запаха горящего дерева. В комнате еще  стояли  ночные
серые тени, но  когда  он  приподнялся  на  локте,  и  окно  послушно  стало
прозрачным - город был отчетливо виден в предутреннем свете.
   Он оделся и вышел из дома, удивившись прохладе росы под его ногами. Никто
больше, кажется, не поднялся на его улице. Не заметили  запах,  или  заранее
знали?  Он  завернул  за  угол  и  увидел  поднимающийся  столб  сажи,  чуть
подсвеченный снизу красным. Пламя и развалины еще не были видны, но  он  уже
знал, чей это дом.
   Придя к догорающему пепелищу, он  скорчился  в  пожухшем  от  жары  саду,
проклиная  себя.  Чусэк  предлагал  ему  возможность  вместе  провести   его
последний обед в Нетер. По традиции, никто не предупреждал, что  уходит,  но
намекать было допустимо. Те,  у  кого  был  любимый  человек,  у  кого  были
маленькие дети, никогда не оставляли  их.  Друзей  -  предупреждали,  но  не
напрямик. А потом исчезали.
   Джамил закрыл голову  руками.  Он  переживал  это  бессчетное  число  раз
раньше, но легче не становилось. Скорее, становилось все хуже, и  к  каждому
уходу добавлялась тяжесть воспоминаний  о  всех  предыдущих.  Его  братья  и
сестры разлетелись по ветвям Новых Территорий. Он сам ушел от отца и  матери
когда был еще слишком молод, чтобы понимать, как он  сам  пожалеет  об  этом
через десятилетия. Его собственные дети, раньше или позже, все оставили его,
гораздо чаще, чем он уходил от них. Было легче уйти от бывшей  возлюбленной,
чем  от  выросшего  ребенка:  что-то  выгорало  в   любовной   паре,   почти
естественно, словно биология предков подготовила их хотя бы к  этому  одному
расставанию.
   Джамил перестал сдерживать слезы. Но затем, смахивая их, заметил  кого-то
поблизости. Он глянул вверх. Рядом стояла Маржит.
   Ему показалось нужным объяснить. Он поднялся на ноги и обратился к ней:
   - Это был дом Чусэка. Мы дружили. Я знал его девяносто шесть лет.
   Маржит нейтрально посмотрела в ответ:
   - Ути-пути, бедный мальчик. Ты больше никогда не увидишь своего друга.
   Джамил чуть не рассмеялся, настолько сюрреальной оказалась  ее  грубость.
Он продолжил,  как  будто  единственным  возможным,  вежливым  ответом  было
сделать вид, что не слышал ее:
   - Никто из людей не самый добрый,  или  самый  щедрый,  или  верный.  Это
неважно. Дело не в этом. Каждый из нас уникален. Чусэк  был  Чусэком,  -  Он
ударил себя кулаком в грудь, совершенно забыв уже о ее презрительных словах,
- Во мне осталась дыра, и эту дыру ничто не заполнит, -  Это  было  правдой,
хотя со временем он зарастит рану вокруг этой дыры. Он должен был  пойти  на
тот обед, ему ведь ничего не стоило.
   - Эмоции, как у швейцарского сыра, - едко заметила Маржит.
   Джамил пришел в себя.
   - Валила бы ты, куда-нибудь в другую Вселенную. Ты никому не нужна тут, в
Нетер.
   Маржит умилил