ли  за  то,  что  я
"обманываю"; я пришел к выводу, что когда выдумка  получается  неинтересная,
ее называют словом "обман". Поэтому я старался как можно скорее забыть  все,
что случалось до наступления текущего дня, ведь это был  ничего  не  стоящий
"обман".
   Уверен, что я был тогда  счастлив.  Мир  представлял  собой  калейдоскоп.
Каждый день у меня появлялись новые игрушки, новые друзья, новые  кушанья  и
новый дом, который было так интересно исследовать. Иногда менялся цвет  моей
кожи, и меня приводило в восторг, что в таких  случаях  родители,  братья  и
сестры обычно решали сделаться того  же  цвета,  что  и  я.  То  и  дело  я,
просыпаясь, оказывался девочкой.  Начиная  лет  с  четырех  это  стало  меня
расстраивать, но вскоре само собой прекратилось.
   Я и не подозревал, что перемещаюсь из дома в  дом,  из  тела  в  тело.  Я
просто менялся, менялся мой дом, другие дома,  соседние  улицы,  магазины  и
парки менялись тоже. Время от времени я ездил с родителями в  центр  города,
но считал центр не каким-то определенным местом (ибо попадал туда всякий раз
по новому пути), а определенной принадлежностью окружающего мира, вроде неба
или солнца.
   Когда я пошел в школу, начался долгий период сомнений  и  отчаяния.  Хотя
здание школы, классная комната, учитель, другие дети тоже менялись -  как  и
все, меня окружавшее, - эти изменения были куда скромнее, чем изменения моих
семьи и дома. Меня огорчало, что часто приходится ходить  в  одну  и  ту  же
школу, но по разным улицам, и при этом все время менять  свое  лицо  и  свое
имя. Когда же я стал постепенно осознавать, что одноклассники копируют  лица
и имена, раньше принадлежавшие мне и, что еще хуже, использованные ими  лица
и имена то и дело навешивают на меня, то просто пришел в ярость.
   Сейчас, когда я уже давно живу с  устоявшимся  и  неизменным  восприятием
действительности, мне бывает трудно понять, почему в школе  я  так  долго  -
несколько лет - не мог во всем разобраться. Но потом припоминаю, что краткие
посещения каждой классной комнаты обычно разделялись неделями, а меня наугад
бросало то туда, то сюда по сотне разных школ. У меня не было дневника, я не
запоминал списки классов, я не имел понятия, как надо думать о таких вещах -
ведь никто не учил меня научному мышлению. Даже Эйнштейну было  куда  больше
шести лет, когда он разработал - свою - теорию относительности.
   Я скрывал свое беспокойство от родителей, но больше не  мог  игнорировать
воспоминания, считая их враньем, и стал рассказывать о них другим детям. Это
вызвало только насмешки и  враждебность.  Наступил  период  драк  и  вспышек
раздражения, закончившийся тем, что я замкнулся в себе.
   День за днем мои родители повторяли: "Ты сегодня такой молчаливый", - что
лишний раз доказывало мне, насколько они глупы.
   Чудо, что мне удалось научиться хоть чему-нибудь. Даже теперь я не вполне
сознаю, в какой мере мое умение читать принадлежит мне самому, а в  какой  -
моим хозяевам. Словарный запас путешествует вместе со мной, это точно, а вот
способность различать слова и даже буквы меняется каждый день. (То же  самое
с вождением. Почти у всех моих хозяев есть права, но я никогда  в  жизни  не
был на уроке вождения автомобиля. Я знаю правила, умею переключать  скорости
и нажимать педали, но я никогда не выезжал на дорогу в теле, которое  делало
бы это впервые в жизни. Это был бы любопытный эксперимент, но у  таких  тел,
как правило, нет машины.) Я научился читать.  Научился  читать  быстро  -  я
знал, что если не прочитаю книгу до конца за один день, то  могу  больше  не
увидеть ее несколько недель или месяцев. Я читал приключенческие повести,  в
которых было множество героев и героинь, чьи друзья,  братья,  сестры,  даже
кошки и собаки проводили с ними, не изменяясь, день за  днем.  После  каждой
книги мне становилось все тяжелей,  но  я  продолжал  читать,  надеясь,  что
следующая книга,  которую  я  открою,  будет  начинаться  словами:  "В  одно
солнечное утро мальчик проснулся и задумался о том, как его теперь зовут".
   Однажды я увидел у моего отца план города и, преодолев  робость,  спросил
его, что это такое. В школе я видел глобусы Земли, карты страны, но такого -
никогда. Он показал мне наш дом, мою  школу,  свою  работу,  причем  как  на
подробном плане улиц, так и на  крупномасштабной  карте  города  на  обороте
обложки.
   В те годы  практически  везде  продавались  планы  города  только  одного
образца, и такой план был в каждой семье. Каждый день,  неделями  подряд,  я
терзал своих маму и папу, заставляя их показывать  мне  на  карте,  где  что
находится. Мне удалось запомнить большую часть того, что я узнал (поначалу я
пытался делать карандашные пометки, надеясь, что они, как и сам план,  будут
таинственным образом появляться в  каждом  доме,  куда  я  попадаю,  но  эти
пометки  оказались  столь  же  эфемерными,  как  и  школьные  упражнения  по
рисованию и письму). Я чувствовал, что наткнулся на что-то очень важное,  но
понимание того,  что  я  постоянно  перемещаюсь  в  неподвижном,  неизменном
городе, никак не могло выкристаллизоваться.
   Вскоре  после  этого,  когда  мое  имя  было  Дэнни  Фостер  (сейчас   он
киномеханик, и у него прелестная жена Кэйт, с ней я когда-то потерял свою  -
но, кажется, не его! - невинность),  я  пошел  на  день  рождения  к  другу,
которому исполнялось восемь лет. Я совершенно не  понимал,  что  такое  день
рождения - в некоторые годы у меня не бывало ни одного, в другие - сразу два
или три. Насколько мне было известно, именинник, Чарли Мак-Брайд, никогда не
был моим другом, но родители  купили  мне  подарок  для  него  -  игрушечный
пластмассовый автомат - и отвезли на машине к нему домой; все  это  со  мной
даже не обсуждалось. Вернувшись  домой,  я  пристал  к  Папе  с  требованием
показать мне на карте, где именно я только что был, и  как  мы  туда  ехали.
Через неделю я проснулся с лицом Чарли Мак-Брайда, в его доме, где были  его
родители, младший брат, старшая сестра, игрушки - все  точно  такое,  как  я
видел на дне рождения. Я отказывался завтракать до тех  пор,  пока  мама  не
показала мне наш дом на карте. Впрочем, я заранее знал, куда она укажет.
   Я сделал вид, что иду в школу. Мой брат еще не ходил в  школу,  а  сестра
была уже достаточно большой, чтобы стесняться появляться на улице вместе  со
мной. Обычно в таких случаях я пристраивался к потоку других учеников, но на
этот раз поступил иначе.
   Я еще не забыл  дорогу,  по  которой  мы  возвращались  с  дня  рождения.
Двигаясь от одного ориентира к другому, я несколько раз  терял  направление,
но продолжал упорно шагать к цели.  Десятки  разрозненных  фрагментов  моего
мира стали складываться в единое целое. Мне было  и  весело,  и  страшно,  я
думал, что все вокруг нарочно скрывали от меня устройство жизни, но я  сумел
разгадать их хитрость, и теперь заговор наконец рухнет.
   Когда я добрался до дома, где жил Дэнни,  то  почему-то  не  почувствовал
себя победителем. Я был одинок, смущен, растерян. Меня посетило озарение, но
я по-прежнему оставался ребенком. Сидя на ступеньках перед входом, я плакал.
На крыльцо выбежала взволнованная миссис Фостер. Она  называла  меня  Чарли,
спрашивала, где моя мама,  как  я  сюда  попал,  почему  я  не  в  школе.  Я
выкрикивал что-то злое об этой врунье, которая притворялась, как  и  другие,
что она моя мать. Миссис Форстер позвонила  по  телефону,  меня,  рыдающего,
отвезли домой, где я провел весь день у себя в спальне, отказываясь от  еды,
ни с кем не разговаривая и не объясняя свое непростительное поведение.
   В тот вечер я подслушал, как "родители"  говорили  обо  мне  -  теперь  я
понимаю, что они обсуждали предстоящий визит к детскому психологу.
   Я так и не попал к нему на прием.

***

   Вот уже одиннадцать лет я  каждый  день  бываю  на  работе  у  очередного
хозяина. Для самого хозяина в этом хорошего мало - его скорее выгонят,  если
я что-нибудь напортачу в этот день, чем  если  он  раз  в  три  года  просто
прогуляет. Что ж, если угодно, это и есть моя профессия - перевоплощаться  в
других людей. Оплата и условия все время меняются, но несомненно, что в этом
деле я нашел свое призвание.
   Когда-то я пытался организовать свою жизнь независимо от жизни хозяев, но
мне это не удалось. В молодые годы я был почти все время не женат и время от
времени брался за изучение различных наук. Именно тогда я завел  себе  сейф,
чтобы держать  в  нем  мои  записи.  В  городской  библиотеке  я  штудировал
математику, химию и физику, но, столкнувшись с трудностями, не мог заставить
себя их преодолеть. Не было стимула - ведь  я  знал,  что  никогда  не  буду
профессионально заниматься наукой. К тому же  я  понимал,  что  не  найду  в
книгах  по  нейробиологии  объяснений  моего  странного   недуга.   Сидя   в
прохладных, тихих читальных залах,  я  погружался  в  грезы  под  усыпляющее
жужжание кондиционеров, лишь только формулы на страницах начинали ускользать
от понимания.
   Однажды я сдал заочный курс физики для начинающих - задания мне присылали
по почте, для чего я специально снял почтовый ящик, ключ от которого  хранил
в сейфе. Увы - мне даже некому было рассказать об этом успехе.
   Несколько позже у меня появилась подруга по переписке  в  Швейцарии.  Она
занималась музыкой, училась играть на скрипке, я писал ей, что изучаю физику
в нашем местном университете. Она прислала  мне  фотографию,  и  я  в  конце
концов тоже послал ей свою  -  дождавшись  переселения  в  одного  из  самых
симпатичных хозяев. Больше года мы обменивались письмами  регулярно,  каждую
неделю. Однажды она написала, что приезжает, и спрашивала, где  и  когда  мы
сможем встретиться. Наверное, никогда в жизни я  не  чувствовал  себя  таким
одиноким. Если бы не фотография, я мог бы  провести  с  ней  хотя  бы  день,
проговорить целый  день  с  моим  единственным  настоящим  другом  -  с  тем
единственным человеком на свете, кто знал именно меня, а не одного  из  моих
хозяев. Я не ответил на письмо и перестал платить за почтовый ящик.
   Мне  случалось  всерьез  задумываться  о  самоубийстве,  но  меня  всегда
останавливала мысль, что это будет, в сущности, убийство. К тому же я скорее
всего при этом не умру, а просто переселюсь в очередного хозяина.
   С тех пор как горечь и смятение  моих  детских  лет  остались  позади,  я
обычно стараюсь поступать честно по отношению к моим хозяевам. Бывало, что я
терял самообладание и  доставлял  им  неприятности  или  делал  такие  вещи,
которые могли поставить их в неловкое положение (к тому  же  я  всегда  беру
немного денег у тех, кто может это себе позволить; эти деньги тоже  хранятся
в моем сейфе). Но я никогда не  причинял  никому  из  них  вреда  намеренно.
Иногда мне даже кажется, что они знают о моем  существовании  и  желают  мне
добра, но по косвенным данным можно понять, что это не так. Из разговоров  с
женами и друзьями тех, кого я посещал с небольшим  интервалом,  я  заключил,
что для хозяев  период  моего  визита  надежно  скрыт  тщательно  пригнанной
амнезией. Они даже не замечают, что на некоторое  время  были  исключены  из
жизни, не говоря уж о том, чтобы догадываться о причинах. Я почти ничего  не
знаю о моих хозяевах, их просто слишком  много,  чтобы  я  мог  мало-мальски
изучить и понять каждого из них. Иногда я вижу любовь и уважение в глазах их
домочадцев и коллег, у некоторых моих  хозяев  есть  конкретные  достижения.
Например, один из них написал роман в стиле черного  юмора  о  том,  как  он
воевал во Вьетнаме. Я прочитал этот роман с большим удовольствием. Другой  -
астроном-любитель, и сам делает телескопы; он построил для  себя  прекрасный
тридцатисантиметровый ньютоновский рефлектор, в который  я  наблюдал  комету
Галлея. Все дело в том, что хозяев слишком много  -  за  всю  свою  жизнь  я
проведу с каждым не более двадцати - тридцати дней,  наугад  выхваченных  из
его жизни.

***

   Я объезжаю Институт Перлмана по периметру,  высматривая,  в  каких  окнах
горит свет, какие двери открыты и вообще -  что  где  происходит.  В  здание
ведут несколько подъездов. Один явно предназначен  для  посетителей  -  фойе
уставлено полированной мебелью красного дерева, пол покрыт мягким  ворсистым
ковром. Открыт еще один  вход  -  ржавая  вращающаяся  металлическая  дверь,
выходящая на грязноватый, залитый битумом пятачок  между  двух  строений.  Я
ставлю  машину  на  улице,  чтобы  случайно  не  занять  чужой  участок   на
территории. Подходя к двери - надеюсь, к той, что  мне  нужна  -  я  здорово
волнуюсь.  О,  эти  ужасные  мгновения  перед  первой  встречей  со   своими
сотрудниками! После того как они впервые увидят меня, отступить будет в  сто
раз труднее - а с другой стороны, самое страшное будет уже позади...
   - Доброе утро, Джонни.
   - Доброе утро.
   Медсестра проходит мимо, здороваясь со мной на ходу. Я рассчитываю на то,
что степень общительности людей поможет мне понять, где я должен находиться.
Те, с кем я провожу весь день, не должны  ограничиваться  простым  кивком  и
парой слов. Я делаю несколько шагов по коридору, приучая себя к скрипу  моих
башмаков на резиновой подметке  по  линолеуму.  Неожиданно  сзади  раздается
хриплый вопль:
   - О'Лири!
   Я оборачиваюсь и вижу молодого человека в такой же  форме,  как  у  меня,
направляющегося ко  мне  по  коридору.  Его  брови  грозно  нахмурены,  щека
дергается, руки неестественно выставлены в стороны:
   - Опять слоняетесь! Опять болтаетесь без дела!
   Все это так странно, что у меня мелькает мысль, не вырвался  ли  один  из
пациентов на свободу - может, этот псих убил  другого  санитара,  надел  его
форму и сейчас  хочет  за  что-то  рассчитаться  со  мной.  Но  тут  человек
перестает изо всех сил надувать щеки, его  лицо  расплывается  в  счастливой
улыбке, и я вдруг понимаю, что  он  просто  передразнивал  какого-то  нашего
начальника, тучного и грубого. Я легонько нажимаю пальцем на его  щеку,  как
будто протыкая  воздушный  шарик,  и  успеваю  при  этом  прочитать  имя  на
нагрудной табличке: Ральф Допита.
   - Слушай, ты подскочил аж на метр! Я сам не ожидал! Значит, голос наконец
получился.
   - Не только голос - морда тоже один к одному! Но это как раз нетрудно, ты
ведь у нас от рождения такой.
   - Ничего, твоей жене вчера ночью моя морда совсем не мешала.
   - Какой жене?! Да ты спьяну перепутал свою мать с моей женой.
   - Ну правильно, я всегда говорю, что ты мне как отец родной!
   Длинный извилистый коридор  приводит  нас  в  кухню,  наполненную  паром,
сверкающую нержавеющей сталью. Там стоят еще два санитара,  а  трое  поваров
готовят завтрак. Из крана бьет сильная струя горячей воды,  гремят  подносы,
звенит  посуда,  на  сковородах  шипит  горячий  жир,  тарахтит  испорченный
вентилятор - за этим шумом невозможно разобрать, о чем говорят в двух шагах.
Один из санитаров пантомимой изображает курицу, потом вытягивает руку  вверх
и крутит ею над головой, как бы осматривая все помещение.
   - Яиц достаточно, можно кормить! - выкрикивает он, и все смеются. Я  тоже
смеюсь.
   Потом мы все  идем  в  кладовую  и  берем  тележки.  К  каждой  пришпилен
закатанный в прозрачный пластик список больных с  номерами  палат.  Рядом  с
каждым именем наклеен маленький кружочек - зеленый,  красный  или  синий.  Я
мешкаю до тех пор, пока не разберут все тележки, кроме одной.
   На завтрак приготовлено три вида блюд:  больше  всего  порций  яичницы  с
ветчиной и поджаренным хлебом,  затем  идет  каша  из  хлопьев  и,  наконец,
взбитое желтое пюре, похожее на питательную смесь для грудных. В моем списке
красных кружочков больше, чем зеленых, и только один  голубой,  но  я  точно
помню, что в четырех списках, вместе взятых, зеленые преобладали. Исходя  из
этого я и выбираю, сколько каких блюд  поставить  на  свою  тележку.  Беглый
взгляд на (почти полностью  зеленый)  список  Ральфа  и  на  содержимое  его
тележки подтверждает, что я правильно понял код.
   Я никогда раньше не бывал в психиатрической  больнице  -  ни  в  качестве
сотрудника, ни в качестве пациента. Лет пять  назад  мне  пришлось  провести
день в тюрьме, где моему хозяину чуть не проломили голову. Я так и не узнал,
за что он туда попал и каков был приговор, но искренне надеюсь, что  он  уже
выйдет на свободу к тому времени, когда я посещу его снова.
   К счастью, мои смутные опасения, что больница будет чем-то вроде  тюрьмы,
быстро рассеиваются. Тюремные камеры оставались тюремными камерами, несмотря
на то,  что  заключенные  уставили  их  своими  пожитками  и  оклеили  стены
картинками. В здешних палатах  такой  дребедени  почти  нет,  но  все  равно
обстановка здесь куда приятнее. На окнах нет решеток,  а  в  том  крыле,  за
которое я отвечаю, нет и замков на дверях. Почти все больные уже проснулись,
они сидят в кроватях и при моем приближении  тихо  говорят:  "Доброе  утро".
Некоторые уносят свои подносы в  комнату  с  телевизором,  чтобы  посмотреть
новости. В их спокойствии, которое так облегчает  мою  работу,  есть  что-то
неестественное.  Может  быть,  оно  обусловлено  большими  дозами  лекарств,
угнетающих психику. А может быть, и нет. Не исключено,  что  когда-нибудь  я
это узнаю.
   Имя последнего больного помечено голубым кружочком - Ф.К.Клейн. Это худой
мужчина средних лет с нечесаными черными волосами и трехдневной щетиной.  Он
лежит в постели так ровно, как будто пристегнут ремнями. Однако ремней  нет.
Глаза его открыты, но они не реагируют на меня. Так же не реагирует он и  на
мое приветствие. На столе рядом с постелью стоит судно. Повинуясь  интуиции,
я приподнимаю его, усаживаю и подсовываю судно. Он не сопротивляется,  но  и
не помогает моим действиям. Апатично он проделывает все что нужно; я вытираю
его туалетной бумагой, затем выношу судно  и  тщательно  мою  руки.  О'Лири,
наверное, давно  привык  к  такой  работе,  поэтому  я  почти  не  испытываю
брезгливости.
   Клейн сидит с остановившимся взглядом, не обращая  никакого  внимания  на
ложку с пюре, которую я держу перед его лицом. Когда я  касаюсь  ложкой  его
губ, он широко открывает рот - но не закрывает его,  чтобы  облизать  ложку,
так что мне приходится перевернуть ее. После этого он глотает содержимое,  и
довольно аккуратно - только небольшая часть остается на подбородке.
   Дверь приоткрывается, и в комнату заглядывает женщина в белой куртке:
   - Джонни, побрей, пожалуйста, мистера Клейна - его сегодня утром  повезут
в "Сен-Маргарет" на исследования. - Не дожидаясь ответа, она исчезает.
   Я отвожу тележку обратно в кухню, собирая по  дороге  пустые  подносы.  В
кладовой есть все, что нужно для бритья. Посадить Клейна на стул не  требует
больших усилий,  он  очень  податлив.  Пока  я  намыливаю  и  брею  его,  он
совершенно неподвижен, только моргает время от времени. В результате - всего
один порез, да и то почти незаметный.
   Женщина в белой куртке возвращается, на этот раз у нее  в  руках  толстая
картонная папка и планшет. Она подходит ко мне, и я украдкой  читаю  имя  на
нагрудной табличке - доктор Хелен Лидкум.
   - Ну как дела, Джонни?
   - Нормально.
   Она не уходит и явно чего-то ждет. Мне  становится  не  по  себе.  Что  я
должен сделать? А может быть, просто брею слишком медленно?
   - Уже заканчиваю, - бормочу я.
   Она поднимает руку и рассеянно поглаживает меня по шее. Ага, сейчас  надо
быть предельно осторожным. Ну почему у моих хозяев такая  запутанная  личная
жизнь?! Иногда мне кажется, что я участвую в тысяче  различных  телесериалов
по очереди.  Чего  Джон  О'Лири  вправе  ожидать  от  меня?  Чтобы  я  точно
определил, насколько серьезна эта его связь,  и  сделал  бы  так,  чтобы  их
отношения с этой женщиной  завтра  были  бы  точно  такими  же,  как  вчера?
Попробую.
   - Ты сегодня какой-то напряженный.
   Быстро найти нейтральную тему... Больной?
   - Понимаешь, иногда не могу отделаться от мыслей