об этом парне...
   - Он что, сегодня не такой, как всегда?
   - Да нет, такой же. Я просто думаю, как он все это воспринимает?
   - Почти никак.
   Я пожимаю плечами:
   - Но он же понимает, когда его сажают на судно. Он  понимает,  когда  его
кормят. Кое-что соображает, в общем.
   - Трудно сказать, что  он  понимает.  Пиявка,  у  которой  мозг  из  двух
нейронов, тоже "понимает", когда сосать кровь. С учетом его состояния он все
делает просто замечательно. Но я не думаю, что  у  него  есть  что-то  вроде
сознания. Вряд ли он даже видит сны. - Она усмехается. -  Все,  что  у  него
есть, это воспоминания - непонятно только о чем.
   Я начинаю вытирать мыло с его лица:
   - Откуда ты знаешь, что у него есть воспоминания?
   - Ну, я, конечно, преувеличиваю. - Она лезет в папку и  вытаскивает  лист
прозрачной пленки с фотографией на нем. Изображение похоже на  рентгеновский
снимок головы,  сделанный  сбоку,  и  разрисовано  разноцветными  пятнами  и
полосами.
   - В прошлом месяце я наконец-то выбила деньги на несколько томограмм. И у
меня есть  подозрение,  что  в  гиппокампусе  мистера  Клейна  накапливаются
долговременные воспоминания. - Прежде чем я успеваю как следует  рассмотреть
снимок, она засовывает его обратно в папку. - Но сравнивать процессы  в  его
голове с данными по нормальным людям - все равно что  сравнивать  погоду  на
Марсе и погоду на Юпитере.
   Любопытство растет, и я решаю рискнуть. Нахмурившись, я задумчиво говорю:
   - Не помню, рассказывала ты мне или  нет,  что  же  у  него  все-таки  за
болезнь?
   Она закатывает глаза к потолку:
   - Слушай, не начинай  снова  об  этом!  Ты  хочешь,  чтобы  у  меня  были
неприятности?!
   - Кому, ты думаешь, я проболтаюсь? Ему?  -  Я  копирую  гримасу,  которую
утром сделал Ральф Допита.
   Хелен хохочет:
   - Вот уж едва ли. Ему ты всегда говоришь только одно:  "Простите,  доктор
Перлман".
   - Так почему же ты не хочешь мне рассказать?
   - А если твои приятели узнают?..
   - Приятели? Значит, ты считаешь, что я все рассказываю  своим  приятелям,
да? Я так и знал, что ты мне не веришь...
   Она садится на кровать Клейна:
   - Закрои дверь. Я закрываю дверь.
   - Его отец сделал основополагающие работы в нейрохирургии.
   - Что?!
   - Если ты будешь перебивать...
   - Не буду, не буду. Прости. Но чем он занимался? Какие задачи решал?
   -  Его  больше  всего  интересовали  избыточность  и  замощение   функций
различных участков  мозга.  То  есть,  до  какой  степени  люди,  у  которых
отсутствуют или повреждены какие-то  части  мозга,  способны  переложить  их
функции на здоровые мозговые ткани. Его жена умерла при родах  сына,  других
детей у них не было. Наверное, у него и раньше были психические  отклонения,
но после этого он окончательно  свихнулся.  Он  решил,  что  в  смерти  жены
виноват ребенок, но был слишком хладнокровен, чтобы  просто  взять  и  убить
его.
   Я едва удерживаюсь, чтобы не крикнуть ей: "Хватит! Замолчи!"  Я  в  самом
деле не желаю ничего больше знать об этом. Но Джон О'Лири  крупный,  суровый
мужчина с крепкими нервами, я не могу опозорить его в глазах любовницы.
   - Он воспитывал ребенка "нормально", то есть разговаривал с ним, играл  и
при этом подробно записывал,  как  он  развивается  -  зрение,  координация,
зачатки речи, ну, сам знаешь. Через несколько месяцев он  имплантировал  ему
целую сеть тонких трубочек, которые  пронизывали  практически  весь  мозг  -
таких тонких, что сами по себе они никакого  вреда  не  приносили.  А  потом
продолжал обращаться с  ребенком,  как  и  прежде  -  стимулировал  мозговую
деятельность и регистрировал, как идет развитие. Но каждую неделю при помощи
трубочек разрушал небольшую часть его мозга.
   У  меня  вырывается   многоэтажное   ругательство.   Клейн,   разумеется,
безучастно сидит в постели, но мне вдруг  становится  неловко,  что  мы  так
бесцеремонно обращаемся с ним, хотя это понятие  в  данном  случае  едва  ли
приложимо. Кровь бросается мне в лицо, я чувствую легкое головокружение, все
вокруг становится как будто не совсем настоящим:
   - Как же он выжил? Почему у него хоть что-то осталось в голове?
   - Его спасло - если так можно сказать - то, что безумие отца было безумно
логичным. Понимаешь, ребенок, несмотря на то, что он непрерывно терял  ткани
мозга, продолжал развиваться, хотя и медленнее, чем в  нормальных  условиях.
Профессор Клейн был слишком предан науке, чтобы скрыть такой  результат.  Он
написал статью о своих наблюдениях и попытался ее опубликовать.  В  редакции
решили, что это какой-то дурацкий розыгрыш, но на всякий случай позвонили  в
полицию. Те подумали-подумали и решили начать расследование. В общем, к тому
времени, когда ребенка спасли, он уже... - Она кивает на Клейна, который все
так же неподвижно смотрит в пространство.
   - А какая часть мозга уцелела? Может быть, есть надежда, что...
   - Меньше десяти процентов. Бывает, что микроцефалы, у  которых  мозг  еще
меньше, ведут почти нормальную жизнь, но они родились с таким мозгом, прошли
с ним весь цикл зародышевого развития, а это совсем другое  дело.  Несколько
лет назад молодой девушке, у которой была тяжелая форма  эпилепсии,  сделали
эктомию одного полушария.  Повреждения  были  незначительные,  но  ее  мозгу
понадобились годы, чтобы постепенно  переложить  все  функции  поврежденного
полушария на здоровое. И ей еще крупно повезло -  обычно  последствия  такой
операции ликвидировать не удается. А вот мистеру Клейну совсем не повезло.
   Остальную часть утра  я  мою  коридоры.  Когда  приезжает  машина,  чтобы
забрать Клейна на исследования, мне делается  немного  обидно,  что  в  моей
помощи не нуждаются. Двое приехавших санитаров под наблюдением Хелен швыряют
его в инвалидное кресло и увозят, словно посыльные тяжелый  тюк.  Но  почему
О'Лири, и тем более я, должен переживать за "своих" больных?
   Вместе с другими санитарами я обедаю в комнате для сотрудников. Мы играем
в карты и рассказываем анекдоты, которые даже я слышал уже много раз, но все
равно в  компании  мне  хорошо.  Несколько  раз  меня  поддразнивают  насчет
восточного побережья, которое я все не могу забыть. Возможно, я потому и  не
помню О'Лири, что он долго жил на восточном побережье. День тянется медленно
и  сонно.  Доктор  Перлман  куда-то  внезапно  улетел  по  делам,   которыми
выдающиеся психиатры или неврологи (к кому из них он принадлежит, я так и не
понял) обычно занимаются в тех дальних городах,  куда  их  срочно  вызывают.
Похоже, что его отсутствие позволило немного  перевести  дух  всем,  включая
больных. В три часа моя смена кончается,  я  выхожу  на  улицу,  говоря  "до
завтра!" тем, кто попадается мне навстречу, и, как обычно, испытываю чувство
утраты. Ничего, скоро оно пройдет.
   Сегодня пятница, и я заезжаю в центр, чтобы сделать  записи  в  дневнике,
хранящемся  в  сейфе.  Машин  на  улицах  в  этот  час  еще   мало,   мелкие
неприятности, которые мне принесло общение с Институтом  Перлмана,  остались
позади, и о них можно забыть на месяцы, годы или даже десятки лет,  так  что
настроение у меня мало-помалу поднимается.
   После того как я размечаю страницы для записей на неделю вперед и  заношу
в мой толстый перекидной блокнот кучу информации о  хозяине  по  имени  Джон
О'Лири, меня охватывает -  уже  не  впервые  -  неудержимое  желание  что-то
сделать со всей этой информацией. Но что именно? Брать  напрокат  компьютер,
искать место, где установить его - в  такую  сонную  пятницу  об  этом  даже
страшно подумать. А  может,  на  калькуляторе  пересчитать  среднюю  частоту
повторного посещения хозяев? Тоже весьма захватывающая перспектива.
   Тут я вспоминаю о томограмме, которой все размахивала Хелен  Лидкум.  Для
меня это просто картинка, но для опытного специалиста, должно быть, истинное
наслаждение воочию увидеть происходящие в мозгу пациента  процессы.  Вот  бы
преобразовать и мои записи в разноцветную диаграмму! Скорее всего она  ничем
мне не поможет, но это по крайней мере намного интереснее,  чем  возиться  с
расчетами статистических параметров, от которых тоже толку мало.
   Я покупаю план улиц, то издание, к которому я привык с детства, с  картой
на  внутренней  стороне  обложки.  Покупаю  набор   из   пяти   разноцветных
фломастеров.  Сидя  на  лавочке  в  торговой  галерее,  я  наношу  на  карту
разноцветные точки. Красной точкой помечаю хозяина, которого я посетил  один
- три раза, оранжевая точка означает четыре - шесть визитов,  и  так  далее,
вплоть до синего цвета. Работа занимает примерно час, а  когда  все  готово,
картинка выглядит совсем не так, как  глянцевитая  аккуратная  карта  мозга,
нарисованная компьютером. Получилась какая-то беспорядочная мешанина.
   Но все же, хотя точки разных цветов и не сливаются в сплошные полосы,  на
северо-востоке города отчетливо выделяется район, почти  сплошь  закрашенный
синим. Похоже на правду, я действительно знаю северо-восточную часть  города
лучше, чем другие его части. Кроме того, эта пространственная неоднородность
объясняет, почему я чаще посещаю одних и тех же хозяев,  чем  полагается  по
статистике. Карандашом  я  провожу  извилистые  линии  -  границы  областей,
заполненных точками одного и того же  цвета.  Оказывается,  что  границы  не
пересекают друг друга и образуют систему концентрических колец  неправильной
формы, охватывающих синюю зону на северо-востоке.  Зону,  где,  кроме  массы
других зданий, находится и Институт Перлмана.
   Я укладываю бумаги обратно в сейф. Все это надо хорошенько  обдумать.  На
пути домой в голове начинает вырисовываться неясная идея, но я  не  могу  ее
ухватить - шум, вонь выхлопных газов, слепящее отражение закатного солнца не
дают сосредоточиться.
   Линда в бешенстве:
   - Где ты был? Дочка звонит мне из автомата, говорит, что  тебя  нет,  что
она одолжила деньги у какого-то прохожего, и я должна притворяться  больной,
отпрашиваться с работы, мчаться за ней через полгорода!..
   - Да я.., да меня Ральф затащил к себе, отмечали одно дело, никак не  мог
вырваться...
   - Ральфу я звонила. У Ральфа тебя не было.
   Я просто стою и молчу. Целую минуту она пристально смотрит на меня, затем
резко поворачивается и поспешно уходит.
   Я иду  просить  прощения  у  Лауры  (имя  успеваю  прочесть  на  обложках
учебников). Она уже не  плачет,  но  видно,  что  проплакала  не  один  час.
Прелестная девочка восьми  лет.  Я  чувствую  себя  последним  подонком.  На
предложение помочь ей сделать уроки она отвечает, что от меня ей  ничего  не
надо, и я решаю оставить ее в покое.
   За  весь  вечер  Линда  не  говорит  мне  ни  единого  слова   -   вполне
естественно... Завтра бедный Джон О'Лири будет отдуваться за все, и от этого
мне мерзко вдвойне. Мы молча смотрим телевизор. Выждав час после  того,  как
Линда уходит в спальню, я  тоже  ложусь.  Если  она  и  не  спит,  то  умело
притворяется.
   Я лежу в темноте с открытыми глазами, думая о Клейне и его долговременной
памяти,  о  чудовищном  "эксперименте"  его   отца,   о   построенной   мной
"томограмме" города. Я так и не спросил Хелен, сколько Клейну лет, а  теперь
уже не спросишь. Но в газетах того  времени  обязательно  должно  было  быть
что-то об этой истории. Так, завтра - к черту  все  дела  моего  хозяина,  и
прямо с утра - в центральную библиотеку.
   Неизвестно, что такое сознание, но наверняка это что-то очень  находчивое
и жизнелюбивое, если  оно  могло  так  долго  жить,  скрываясь  в  закоулках
искалеченного мозга несчастного младенца. Но когда нейронов осталось слишком
мало и никакая находчивость и изобретательность уже не могли  помочь...  Что
же произошло? Исчезло ли сознание в мгновение ока? Гибло ли оно  постепенно,
теряя одну функцию за другой, пока не осталась лишь пародия  на  человека  с
парой-тройкой простейших рефлексов? А может быть - но как? - оно в  отчаянии
бросилось за помощью к тысячам детских "я",  и  они  поделились  с  ним  чем
могли, и каждый подарил один день своей жизни, спасая эту  детскую  душу  от
неминуемой смерти? И тогда  я  смог  покинуть  свою  искалеченную  оболочку,
способную только есть, пить, испражняться - и еще хранить мои воспоминания?
   Ф.К.Клейн. Я даже не знаю полного имени. Пробормотав что-то во сне, Линда
поворачивается  на  бок.  Удивительно,  но  все  эти  догадки  нисколько  не
взволновали меня. Должно быть, потому, что я не слишком верю в эту  безумную
теорию. С другой стороны, сам факт моего существования не менее фантастичен.
   Интересно, какие чувства охватили бы меня, окажись гипотеза верной?  Ужас
от изуверства моего собственного отца? Да, конечно.  Изумление  перед  лицом
человеческой жизнестойкости? Несомненно.
   В конце концов мне удается разрыдаться - не знаю,  от  жалости  к  Ф.  К.
Клейну или от жалости к себе. Линда спит. Подчиняясь какому-то инстинкту, во
сне она поворачивается ко мне и крепко обнимает. Дрожь постепенно унимается,
тепло ее тела - воплощенный мир и покой - постепенно согревает меня.
   Чувствуя, что подступает сон, я принимаю твердое решение:  с  завтрашнего
дня начинается новая жизнь. С завтрашнего дня я прекращаю имитировать  своих
хозяев. С завтрашнего дня я сам себе хозяин, и будь что будет.

***

   Мне снится простой сон. Мне снится, что у меня есть имя. Одно, неизменное
имя, мое до самой смерти. Я не  знаю,  какое  это  имя,  но  это  не  важно.
Достаточно знать, что оно у меня есть.



   Грег ИГАН
   ХРАНИТЕЛИ ГРАНИЦЫ



   Перевалило за полдень, на четвертый день его выхода из печалей, и  Джамил
направлялся домой из садов в центре Нетер, когда до него донеслись крики  со
стороны игрового поля за библиотекой. Подчинясь минутному  порыву,  даже  не
спросив у города, во что играют, он решил присоединиться.
   Обогнув угол и увидев поле, по движениям игроков Джамил распознал матч  в
квантовый футбол. После просьбы Джамила, город  изобразил  волновую  функцию
гипотетического мяча поверх его зрения и подстроил его на распознавание двух
играющих команд, совсем не изменив их внешнего вида.  Мариа  как-то  сказала
ему, что всегда  предпочитала  этому  буквальное  восприятие  через  цветную
маркировку одежды.  Она  не  желала  пользоваться  путями,  развившимися  из
методов сортировки людей на тех, кого надо спасать и тех,  кого  резать.  Но
почти все,  доставшееся  им  от  предков,  было  залито  кровью,  и  Джамилу
приносило больше удовлетворения приспособить самый жуткий  реликт  древности
для своих целей, чем отбрасывать его как неисправимо порочный.
   Волновая функция выглядела как резкий радужный свет, как текучая  плазма,
достаточно яркая, чтобы не исчезать в свете полуденного солнца,  но  все  же
неспособная ослепить глаза  или  скрыть  бегающих  в  ней  игроков.  Цветные
полосы,  представляющие  комплексную  фазу   волны,   неслись   над   полем,
разделялись, огибая отдельные выступающие сгустки вероятности,  ударялись  о
границу и отскакивали обратно,  инвертированные.  Игра  проходила  по  самым
старым, самым простым  правилам:  квазиклассическим,  нерелятивистским.  Мяч
удерживался внутри игрового поля с помощью бесконечно высокого барьера,  так
что исключалось, чтобы он протуннелировал наружу и вытек  с  поля  во  время
игры. Игроки рассматривались классически:  их  движения  передавали  энергию
волне, обеспечивая переходы  из  начального  состояния  -  когда  мяч  тонко
размазан по всему игровому  полю  -  в  диапазон  высокоэнергетических  мод,
необходимых, чтобы  локализовать  его.  Но  локализация  мяча  длилась  лишь
мгновения, не было смысла формировать красивый узкий волновой пакет  посреди
поля и надеяться гонять его туда-сюда как  классический  объект.  Необходимо
было устроить волну таким образом, чтобы  все  ее  моды  -  осциллирующие  с
разными частотами, двигающиеся с разными скоростями - оказались в фазе  друг
с другом, на краткую долю секунды,  уже  внутри  игровых  ворот.  Добиваться
этого следовало, оперируя уровнями энергии и точно выбирая время.
   Джамил увидел, что одна команда играла в меньшинстве. Ведущий должен  был
перекашивать потенциал поля, чтобы уравнять силы, но появление нового игрока
было бы особенно желанно ради восстановления  симметрии.  Он  понаблюдал  за
лицами играющих, узнавая в большинстве из  них  старых  друзей.  Сейчас  они
хмурились от сосредоточенности, лишь иногда расцветая довольными улыбками от
своих маленьких успехов или изобретательности противников.
   Он слишком давно не  практиковался,  но,  окажись  он  мертвым  грузом  в
команде, он всегда мог выйти из игры. А  если  он  переоценит  свои  силы  и
команда проиграет из за его некомпетентнoсти? Никто особенно не расстроится.
Счет был ноль-ноль. Он мог бы дождаться гола, но это могло занять  час,  или
еще дольше. Джамил связался с ведущим и выяснил, что игроки  заранее  решили
принимать новых участников в любое время.
   Чтобы не передумать, он заявил участие. Волна застыла,  и  он  вбежал  на
поле. Люди кивали в знак приветствия, по большей части  без  лишних  эмоций,
хотя Езекиль закричал: "С возвращением!". Джамил  вдруг  вновь  почувствовал
себя хрупким. Хотя он вышел из своего долгого уединения  четыре  дня  назад,
повышенные нагрузки от игры все еще могли раздавить его. Его  восстановление
казалось сейчас тонко сбалансированной оптической иллюзией,  как  рисунок  и
фон, способные через мгновение поменяться ролями, как выпуклый куб,  готовый
обратиться в выемку.
   Ведущий направил его к положенной стартовой  позиции,  напротив  женщины,
которой  он  раньше  не  встречал.  Он  отвесил  ей  вежливый  поклон,   она
поклонилась в ответ. Обстановка не располагала к знакомствам, но он  спросил
у города, не опубликовала ли она имя. Опубликовала: Маржит.
   В головах игроков зазвучал предстартовый отсчет. Джамил напрягся, жалея о
своей импульсивности. Последние семь лет он был мертв для окружающего  мира.
После четырех дней в жизни, на многое ли он годился? Его  мускулы  не  могли
атрофироваться, рефлексам не грозило притупление, но он  предпочел  жить  со
полностью свободной волей, и теперь в любой момент его нестойкая уверенность
могла исчезнуть.
   Ведущий произнес: "Игра". Замороженный свет вокруг  Джамила  ожил,  и  он
рванулся к действию.
   Каждый игрок отвечал за свой  набор  мод,  определенных  гармоник  волны,
которые  они  могли   наполнять,   поддерживать   или   истощать   по   мере
необходимости. Двенадцать мод Джамила осцилировалли на частотах от  1000  до
1250  миллигерц.  Правила  игры  сообщали  его  телу  небольшой   постоянный
потенциал,  который  слегка  отталкивал  мяч  и  позволял  различным   модам
подтягивать или отталкивать друг друга через него, но если бы  он  оставался
на одном месте посреди периодического  движения  волн,  всякое  его  влияние
постепенно сменилось бы противоположным,  и  суммарный  эффект  оказался  бы
попросту нулевым.
   Чтобы перевести волну из одной моды в другую необходимо было двигаться, а
для  достижения  нужного  результата  надо  было   следить   за   изменением
относительной фазы мод: чтобы извлечь энергию из моды 1000 мГц  и  отдать  в
1250 следовало двигаться в такт четверть-герцовому интервалу между ними. Так
раскачивают детские качели, подталкивая их с  их  натуральной  частотой,  но
здесь, вместо раскачивания одного ребенка, он стоял между двумя  качелями  и
как бы работал  посредником,  стараясь  действовать  в  таком  ритме,  чтобы
ускорить одного ребенка за счет другого. Свойства  его  "толкания"  волны  в
конкретном месте и времени от него не зависели,  но,  меняя  свое  положение
правильным образом, он мог контролировать их взаимодействие. Каждая пара мод
образовывала  пространственное  биение  подобно  тому,  как  муаровый   узор
появляется между двумя кусками ткани, сложенными  вместе  и  поднесенными  к
свету - ткань переливается от  темной  до  прозрачной,  по  мере  того,  как
промежутки между нитями  совп