одождем тебя, если хочешь".
   Яковлев ответил, что сейчас приедет.
   Лукашевский встретил Яковлева у ворот, обнял его.
   "Обойдемся без телячьих нежностей, - сказал Яковлев. -  И  вообще  я  рад
случившемуся, ибо все осточертело".
   Стол  накрыли  в  доме  у  Петра  Петровича.  Постаралась,  как   всегда,
Александрина.  Сначала  поздравили  Рудольфа,  затем  Яковлева.  Оба   тоста
произнес Петр Петрович. Потом слово взял Яковлев и предложил  тост  в  честь
Лукашевского и Полудина - за избавление от служебного бремени. А еще  выпили
за красоту Александрины: потребовал Рудольф. При  этом  Полудин  так  злобно
взглянул на Рудольфа - особую злобность его лицу придали страшные синяки под
глазами,  -  что  тот  поперхнулся  вином,  закашлялся,  замахал  руками,  а
успокоившись, сказал, что теперь непременно надо выпить за дружбу,  так  как
без дружбы, заявил он, жить невозможно.
   Яковлев остался ночевать у Петра Петровича, благо что диван был свободен,
так как Рудольф по своему обыкновению поднялся на маяк.
   "Так что же произошло? - снова  спросил  его  Петр  Петрович,  когда  они
остались одни. - Изобрази в картинках, а то я, знаешь ли, плохо  представляю
себе, что за катавасия там у вас заварилась".
   "Скучно рассказывать, - ответил Яковлев, забираясь под  одеяло.  -  Да  и
трудно изобразить, поскольку я в  этом  деле  не  мастак.  Передрались  все.
Началось, как ты  знаешь,  с  чепухи,  с  этих  скифских  баб  на  курганах.
Откуда-то пошел упорный слух, что весной приедут киношники и будут снимать в
наших степях потрясающий фильм о диких племенах,  для  чего  привезут  вагон
денег. Для тех, кто станет сниматься  в  фильме,  разумеется.  Появились  те
самые  клубы  -  скифский,  сарматский,  готский,  киммерийский.  Потом  еще
печенеги, половцы, хазары и всякие прочие. Сначала  это  была  только  игра:
выдумывали одежду, копались в истории, книгах.
   Но вскоре, кажется,  свихнулись  на  этом  деле:  члены  скифского  клуба
начали, например, утверждать, что они настоящие скифы, происходят от древних
скифских корней, нашли всевозможные доказательства этому  и  стали  заявлять
свое право на землю, на соблюдение скифских традиций и законов. То же  самое
произошло и с другими- с печенегами, готами, киммерийцами и  прочими.  Пошли
ссоры, драки. Я за голову схватился. Стал их уговаривать, мирить,  призывать
к порядку. Никаких результатов! Подключил к этому делу своих  депутатов.  Но
они не только не помогли мне, а сами, поверишь ли, ввязались в эту  дурацкую
игру и тоже разделились на  племена,  на  партии.  Одни  стали  представлять
интересы скифов, другие - сарматов, третьи - печенегов, четвертые -  гуннов.
Словом, все полетело вдрызг. Скифы кричат:  "Мы  -  самые  древние  на  этой
земле! Все здесь - наше!". Сарматы кричат то же самое. Киммерийцы - тоже.  И
так - все! Я им на последней сессии сказал: "Дураки  вы  все  -  это  точно.
Самые древние и самые лучшие. И  для  вас  есть  лишь  одна  земля  -  земля
дураков!" Не выдержал, терпение лопнуло. Тут  меня  и  скинули.  Вот  такая,
брат, картинка".
   "Очень интересная картинка, - сказал Петр Петрович. - А Режиссер?  Какова
тут роль Режиссера?" - спросил он, помолчав.
   "Загадочная, - ответил Яковлев. - Весьма, знаешь ли, загадочная. Он  всем
им является. Как только они на  своих  заседаниях  доведут  себя  до  белого
каления, так он им и является. И произносит речь о превосходстве их племени.
Они после его речей ревут от восторга, как стадо быков.  И  пока  ревут,  он
исчезает. А вот еще  какая  чертовщина:  все  ждут,  когда  начнутся  съемки
фильма. Режиссер обещает им, что скоро назначит этот день. Он  называет  его
Днем Генеральной Репетиции. Разве не чертовщина? - Яковлев  сбросил  с  себя
одеяло и сел. - Я пробовал рассказать обо  всем  этом  кое-кому  в  области,
предупредить о возможных последствиях. Но никого это не колышет. У них  там,
конечно, свои проблемы. Машут на меня руками и  смеются.  Думают,  наверное,
что я чокнулся. Но чокнулся не я. Нет, не я! -  Яковлев  хлопнул  по  одеялу
рукой. - Кабы я - какая беда? Но чокнулась сама кабыбка!"  -  Яковлев  снова
лег и закрыл глаза.
   Лукашевский тихо вышел в другую комнату.
   "Вернись, - позвал  его  Яковлев.  -  Хочу  тебя  спросить.  Ответь  мне,
пожалуйста, - попросил он, когда Лукашевский вернулся и сел  возле  него.  -
Куда же подевались те племена - скифы, сарматы,  киммерийцы,  готы...  Ведь-
они жили здесь, на этой земле. А потом? Ушли, вымерли? Что с ними произошло?
И вообще, могут ли народы исчезать, не оставив следа? Где они теперь? Не все
же умерли или ушли?"
   "Помолчи! - потребовал Лукашевский. - Разве ты ничего не слышишь? Кони!"
   "Где? - привстал Яковлев. - Где кони?"
   "Там, за окном. Скачут по степи. Разве ты глухой?"
   "Да, - ответил Яковлев, прислушавшись. - Я слышу... - Он вскочил с дивана
и принялся торопливо одеваться. - Это они. Я слышу".
   Вбежал запыхавшийся Рудольф и приказал:  "Погасите  сеет  и  отойдите  от
окон! Быстро! Они снова приближаются. Я встречу их на башне!"
   Лукашевский понял, почему нужно погасить свет, и метнулся к выключателю.
   "Верни мне пистолет!" - крикнул он Рудольфу, но Рудольф уже  сбегал  вниз
по лестнице и не услышал его.
   Лукашевский погасил свет, схватил Яковлева за руку и оттащил  от  окна  к
стене.
   "Что это значит?" - шепотом спросил Яковлев.
   "Это значит, что если они станут стрелять по окнам, то не угодят в нас".
   Топот стремительно приближался. Уже отчетливо  были  слышны  человеческие
голоса, когда с башни ударила автоматная очередь.
   "Он с ума сошел! - рванулся Яковлев, но Лукашевский удержал его. - Они же
не стреляют! Что он делает?"
   И, словно в ответ на его слова, посыпались на пол осколки оконных стекол.
Что-то глухо ударилось о книжные стеллажи, запахло порохом.
   Это длилось всего несколько минут - топот,  крики,  стрельба.  Потом  все
разом смолкло. Лишь со стороны северного спуска еще какое-то время доносился
удаляющийся цокот копыт.
   "Ушли?" - спросил Яковлев.
   "Ушли, - ответил Лукашевский и отпустил  его  руку.  -  Посиди  здесь,  -
приказал он Яковлеву. - А я наведаюсь на башню".
   Полудин опередил Лукашевского. Он,  кажется,  даже  стрелял,  потому  что
стоял с переломленным ружьем, выковыривая из казенника застрявший патрон.
   "Не ранены?" - спросил Лукашевский.
   "Обошлось, - ответил  Рудольф.  -  Но  лупили  здорово.  Оптику,  правда,
пощадили".
   Лукашевский видел это и сам: маяк продолжал  светить,  бросая  в  сторону
повисшей над морем луны яркие бесшумные лучи.
   "Не пойму, - сказал Полудин, перегнувшись через перила балкона. -  Лошади
есть, а всадников нет. Не могли же они испариться. Или у них были  свободные
лошади?" - он говорил о трех  брошенных  оседланных  лошадях,  бродивших  за
воротами.  При  свете  полной  луны  они  были  хорошо  видны.  Поблескивала
металлическими пряжками сбруя, лоснилась на  крупах  шерсть,  волочились  по
земле уздечки.
   "Коней надо загнать во двор, - предложил Рудольф. - Наши трофеи".
   "Один из них мой, - заявил Полудин. - Вот тот, с длинной  гривой.  Я  сам
сбил с него всадника. Бил дуплетом".
   "И что? - спросил Лукашевский. - Где же всадник?"
   "Об этом я и толкую. Исчез, - ответил Полудин. - Это странно".
   "Так вы стреляли по людям?"
   "А по кому же еще, - усмехнулся Рудольф. - Они - по  людям,  и  мы  -  по
людям. Или вы нас за людей не считаете? На войне, как на войне".
   Лукашевский лишь потряс головой: все это походило на дурной сон.
   Лошадей они завели во двор, расседлали. Полудин принес им сена - осталось
в коровнике. Долго оглаживал длинногривого, называл его Скилуром.  Вышла  из
дому Александрина. Полудин велел ей принести для Скилура  сахару.  Спустился
во двор Яковлев. Лукашевский накинул ему на плечи  свое  пальто,  видя,  как
того разбирает дрожь, сказал: "Все обошлось: ни убитых, ни раненых. А трофеи
славные".
   Судя по всему, набег конников Рудольфа нисколько не встревожил, а  трофеи
только обрадовали. И вообще он чувствовал себя законным  победителем,  а  не
участником нелепой и опасной перестрелки. Да и Патудин, кажется, тоже.  Зато
Яковлев был подавлен, стучал пальцами по носу и время от времени спрашивал у
Лукашевского: "Что ж это такое, Петя? Как все это понимать?" Петр Петрович в
ответ лишь пожимал плечами. С трудом уговорил его лечь в постель. Лег и сам,
поставив свою раскладушку рядом с диваном Яковлева. Но уснуть они так  и  не
смогли.
   Спуститься во двор Лукашевского заставили громкие голоса.  Разговаривали,
а вернее, кричали друг на друга Александрина и Полудин.
   Еще стоя на железной лестнице, Лукашевский понял, что происходит: Полудин
седлал своего Скилура, собираясь  куда-то  ехать,  а  Александрина  пыталась
помешать ему.
   "Ты дурак! - кричала она. - Не смей! Подумай обо  мне  и  о  Павлуше!  Ты
пропадешь! И мы пропадем! Одумайся! Что ты затеял? Или ты спятил совсем?  Не
смей!"
   Увидев Лукашевского, Александрина подбежала к нему, схватила  за  руку  и
потащила к Полудину.
   "Остановите его! Петр Петрович! Скажите ему, что он свихнулся.  Он  решил
уехать, чтобы отомстить бандитам!  Но  это  же  безумие!  Петр  Петрович!  -
заплакала она. - Его там убьют!"
   "Не убьют, - сказал Полудин, приторачивая к седлу сумки. - У меня  ружье.
А патронов хватит на всех... Я не смогу здесь сидеть! - закричал он  зло.  -
Не подходите ко мне!"
   Только теперь Лукашевский увидел Рудольфа, который стоял у ворот, держа у
пояса автомат.
   "Я его не выпущу, - сказал Рудольф, встретившись взглядом с  Лукашевским.
- Убью лошадь!"
   Полудин скинул с плеча ружье и двинулся на Рудольфа, загоняя  на  ходу  в
казенник патроны. Скилур пошел за ним.
   "Выпустите его! - приказал Рудольфу Лукашевский. - Отойди от ворот!  -  и
добавил, обратясь к Александрине: -  Не  убивайся.  Никуда  он  не  денется.
Порыскает по степи, ничего не найдет и вернется. Остынет, дурь пройдет, и он
вернется".
   Рудольф, повинуясь Лукашевскому, отошел в  сторону.  Полудин  вывел  коня
через калитку и вскочил в седло.
   "Когда тебя ждать?" - спросил его Рудольф.
   "Когда рак на горе свистнет", - ответил Полудин и ударил каблуками  коня.
Скилур взял с места в карьер. Александрина, рыдая от горя, вырвалась из  рук
Лукашевского и бросилась к  воротам.  Рудольф  успел  захлопнуть  калитку  и
остановил ее.
   "Черт с ним, - сказал он о Полудине. - Разве ты не заметила, что он  стал
совсем диким?"
   Лукашевский подошел к Александрине, обнял ее за плечи и повел в дом.
   Яковлев позвонил  в  милицию  и  сообщил  о  ночном  нападении  на  маяк.
Разговаривал с начальником милиции, своим знакомым. Попросил его  выслать  к
вечеру наряд на тот случай, если налет повторится. Долго слушал ответ, потом
выругался и бросил трубку. "Что там?" - спросил Лукашевский.
   "Хуже нашего, - ответил Яковлев. - Сожгли два дома и  магазин.  Я  поеду.
Мне надо! - повысил он голос, словно Лукашевский удерживал его. - Понимаешь?
Надо!"
   "Вольному воля, - сказал Лукашевский. - Поезжай, если надо".
   Яковлев уехал. Пообещал позвонить.
   Петр Петрович залил в бак электростанции последнюю  канистру  горючего  и
запустил двигатель.
   "На сколько же хватит одной подзарядки?" - спросил его ходивший по  пятам
Рудольф.
   "На три ночи", - ответил Лукашевский.
   "Значит, в субботу погружаемся, как говорится, в полную  тьму?  -  сделал
вывод Рудольф. - Веселенькая история".
   "Есть немного керосина для ламп, - сказал Петр Петрович. - Без  света  не
останемся".
   Перед обедом Петр Петрович наведался к Алек-сандрине.
   Александрина увязывала в узлы одежду.
   "Куда?" - спросил ее Петр Петрович.
   "Куда-нибудь, - ответила Александрина. - Съезжу в райцентр.  Может  быть,
удастся снять комнату. А что дальше - не знаю".
   "Он скоро вернется", - сказал о Полудине Петр Петрович.
   "Нет, - вздохнула Александрина. - Вы просто не знаете, как он переменился
с той поры, когда увидел на курганах скифских баб".
   Лукашевский сказал Александрине, что поможет  ей  подыскать  в  райцентре
квартиру и перевезти вещи. Разговор о Полудине  не  поддержал,  хотя  и  сам
замечал в нем перемены, о  которых  говорила  Александрина:  и  грубость,  и
внезапные вспышки озлобления, и резкие диковатые жесты, движения. А  как  он
пошел с ружьем на  Рудольфа...  Рудольф  сказал,  что  убьет  коня,  а  кого
собирался убить Полудин?
   После обеда Рудольф оседлал одного из коней и повел к  воротам.  "Тоже  в
степь, к половцам?" - спросил Лукашевский.
   "Потренируюсь в верховой езде, - ответил Рудольф, надевая автомат на шею.
- Не  помешает".  Петр  Петрович  не  понял,  что  Рудольфу  не  помешает  -
тренировка или автомат на шее, - но переспрашивать не стал.
   Двигатель электростанции заглох сам - громко чихнул, сделал паузу,  затем
снова послышались судорожные выхлопы и наступила тишина. Кончилось  горючее.
Лукашевский сбежал вниз, в аккумуляторную, и переключил рубильник.  Подумал,
что,  может  быть,  в  последний  раз.  Вздохнул:  как-никак,  но   рукоятка
рубильника была отшлифована до блеска прикосновением  его  ладоней.  Услышал
телефонные звонки в аппаратной. Звонил Яковлев.
   "Сожгли мой дом, - сказал Яковлев. - Разграбили и сожгли. Все сгорело".
   "Возвращайся ко мне, -  посоветовал  ему  Лукашевский.  -  Что  тебе  там
делать?"
   "Я должен найти поджигателей и упечь их за решетку".
   "Брось, - сказал Лукашевский. - Все брось и приезжай".
   "Ты так думаешь?" - помолчав, спросил Яковлев.
   "Да. Я жду тебя".
   "Может быть, завтра? - ответил Яковлев. - Сегодня я заночую у тети  Сони.
Надо же кое-что выяснить... И передать председательские дела".
   "Уже есть новый председатель?"
   "Есть".
   "И кто же он?"
   "Режисс„р, - ответил Яковлев. - Сумасшедший Режиссер".
   Рудольф возвратился без коня, таща на себе седло. Калитку  открыл  ногой,
шибанул ее так, что она едва не сорвалась с петель. Сбросил на землю  седло,
утер рукавом пот и длинно выругался.
   "Что случилось?" - спросил его Лукашевский.
   "Убил я его, заразу, - ответил Рудольф. - Пристрелил. Он дважды сбрасывал
меня на камни, все ребра переломал. Ну, я его и шлепнул".
   "Коня?"
   "Кого же еще? Коня, конечно, чтоб ему на том свете ни хвоста, ни гривы! И
не делайте, пожалуйста, печальных глаз!  Не  делайте!  -  упредил  он  Петра
Петровича, у которого уже  готовы  были  сорваться  с  языка  гневные  слова
осуждения. - Не надо мне ваших нотаций!  Сыт  нотациями,  во!  -  провел  он
ребром ладони по горлу. - У меня реакция такая: ты бьешь меня, я - тебя.  Не
задумываясь, мгновенно. А я еще сдержался, когда он сбросил меня первый раз,
пожалел его. А потом уж..." -  Рудольф  пнул  седло  ногой,  затем  взял  за
подпругу и поволок по земле к коровнику, ставшему конюшней.
   "А труп? - спросил Петр Петрович. - Бросил на съедение воронам?" "Акулам,
- засмеялся в ответ Рудольф. - Труп я столкнул в море".
   Бессмысленная жестокость Рудольфа покоробила Петра Петровича. Он  не  был
сентиментальным,  но  убийство   красавца-коня   не   только   опечалило   и
раздосадовало его, но и заставило вдруг по-иному взглянуть на  Рудольфа.  Он
смотрел ему вслед и думал, что Рудольф и  прежде  чем-то  не  нравился  ему.
Теперь же он испытывал к нему отвращение. К его плотной атлетической  спине,
кривоватым ногам, большой голове, к коротким и  сильным  рукам.  Вся  фигура
Рудольфа, казалось, обличала в нем убийцу...
   Несколько секунд они в упор смотрели друг  на  друга.  Первым  отвернулся
Петр Петрович. Рудольф опустил автомат.
   До вечера Лукашевский возился с машиной - устранял мелкие  неполадки,  до
которых прежде не доходили руки, помыл  ее,  закрасил  царапины  на  кузове,
заменил на двух колесах старые шины, очистил от  ненужного  хлама  багажник,
собрал в коробку все инструменты, долил в аккумулятор электролита -  словом,
приготовил машину для передачи новому хозяину. А заодно и простился  с  ней,
оказав ей последнее внимание, последнюю ласку. Не уходил из  гаража  до  тех
пор, пока Рудольф не поднялся на башню, - не хотел с ним встречаться в доме.
Включил маяк позже обычного, когда совсем стемнело. С минуту стоял в  дверях
и смотрел, как пронзают черноту густой весенней ночи празднично яркие лучи.
   Позвонил на заставу Квасову, справился о здоровье, спросил о новостях. На
здоровье Квасов не жаловался. Сказал, что  отвез  семью  в  город  и  теперь
спокоен, готов сразиться хоть с тысячью  налетчиков.  Похвастался  тем,  что
командование пошло ему навстречу - усилило заставу людьми и оружием.
   "Так что же вы теперь охраняете - границу или  заставу?  -  спросил  Петр
Петрович. - Похоже, что заставу, так как со стороны  моря  на  вас  кажется,
никто не покушается".
   "Похоже, что так, - согласился  Квасов.  -  Похоже,  что  наше  положение
является абсурдным. Минутку, Петр Петрович, минутку, - попросил он вдруг.  -
Тут ко мне с донесением", - и положил трубку.
   Лукашевский слышал, как Квасов с кем-то разговаривал, но  слов  разобрать
не мог. Ждал долго. Решил было уже, что Квасов забыл о  нем.  Но  Квасов  не
забыл. Подняв через несколько минут трубку,  он  сказал  почему-то  шепотом:
"Опять налет, Петр Петрович. Опять налет. Мне
   доложили, что человек двести. Свяжемся через час", - и опустил трубку  на
рычаг.
   Лукашевский позвонил Квасову через час, затем еще через час,  но  телефон
погранзаставы не отвечал. Лишь перед двенадцатью Квасов наконец откликнулся.
   "Ну что?" - спросил его Петр Петрович.
   "Отбились, - ответил Квасов. - Хотя было жарко. Потерь нет. Ни  с  нашей,
ни с вражеской стороны. Но это очень странно... Понимаешь, били  боевыми,  а
потерь нет. Остались только брошенные кони".
   Яковлев ночевать у тети Сони не остался, приехал к Лукашевскому.
   "Взвесил все и решил к тебе, - объяснил он свой приезд. - Чтоб не навлечь
беду на дом тети Сони. А тебя не подожгут, у тебя лихой автоматчик на башне,
у тебя стены высокие, у тебя - крепость".
   "Крепость, да не для  всех,  -  думая  о  Сумасшедшем  Режиссере,  сказал
Лукашевский. - Для некоторых и высокие стены - не  препятствие.  Для  нового
председателя исполкома, например. Как же его избрали? -  спросил  он.  -  Не
разыгрываешь ли ты меня?"
   Яковлев не разыгрывал Петра Петровича. Все было так, как он сказал: новым
председателем исполкома депутаты единодушно избрали Сумасшедшего  Режиссера.
Произошло это утром, в самом начале рабочего дня. Яковлев не был  свидетелем
этого события, так как приехал позже, но от тети Сони узнал, что Сумасшедший
Режиссер явился к исполкому во главе огромной толпы, что в зал заседаний его
внесли на руках под приветственные крики депутатов.
   "Я хотел встретиться с ним, чтобы передать дела, - сказал Яковлев,  -  но
не удалось: новый председатель, как  сообщила  мне  моя  бывшая  секретарша,
уехал в область представляться  начальству.  А  еще  она  показала  мне  его
распоряжение, в котором сказано, что  съемки  пресловутого  фильма  начнутся
через пять дней. Завтра в газете должно  быть  напечатано  его  обращение  к
народу по этому поводу. Он призывает всех нас принять участие  в  съемках  -
собраться у курганов с недельным запасом воды и продовольствия.  Мне  сказал
об этом редактор газеты. Текст обращения уже у него.  В  этом  тексте  есть,
между прочим, такие слова: "Вы станете участниками величайшего исторического
события двадцатого века". Как тебе это нравится, Петр?"
   Лукашевский не ответил: пока Яковлев говорил, в  комнату  почти  неслышно
вошел Режиссер. Улыбаясь, он остановился у Яковлева за  спиной  и  подмигнул
Лукашевскому.
   "Чего молчишь? - спросил Яковлев. - Или тоже  сбрендил,  как  и  все,  не
можешь слова сказать против Режиссера?"
   "А ты оглянись", - сказал наконец Лукашевский.
   Яковлев посмотрел через плечо и увидел Режиссера.
   "А, - сказал он, совсем не удивившись, - так ты здесь? Отлично! А я -  то
гадаю, кт